С разных точек зрения
В. Днепров, Идеи. Страсти. Поступки. Из художественного опыта Достоевского, «Советский писатель», Л. 1978, 382 стр.
Пожалуй, ни один из писателей XIX века не вызывает ныне такого страстного, личностного отношения к себе, как Достоевский. Я не могу припомнить не только ни одной книги или статьи, но и ни одной частной беседы, которые не были бы пронизаны глубокой и неподдельной заинтересованностью в предмете разговора, когда речь заходит о Достоевском. Великий писатель становится все ближе и необходимее не только своему народу, но и всему человечеству. Почему так? Поиски ответа на этот вопрос составляют одну из основных проблем книги В. Днепрова «Идеи. Страсти. Поступки». Книга имеет подзаголовок «Из художественного опыта Достоевского». Творчество Достоевского рассматривается В. Днепровым не просто как новый этап в эстетическом освоении мира и человека, но как открытие, взорвавшее традиционные представления о параметрах личности, осознавшей себя в новом качестве на пороге грандиозных мировых потрясений XX века.
«Кризис», «переход» – такой понятийный аналог находит автор содержательной сути романов Достоевского. Но содержание требует адекватной или приближающейся к адекватности формы: «Поэтика Достоевского есть поэтика драматически кризисного времени – этим, в частности, она близка революционному и «катастрофическому» XX веку» (стр. 327).
Новаторство Достоевского исследуется не только в эстетическом, но и в философско-этическом, историко-политическом контекстах. Нравственно-философские проблемы, поставленные романистом (свобода выбора, ответственность каждого человека за все зло на планете, роль идеи в личной практике человека и т. д.), настаивает автор, в наше время «перенесены в сферу общественной практики – они разрешаются не только теоретическими доводами, но еще больше живой исторической деятельностью миллионов» (стр. 276).
Поэтика «перехода», «кризиса» (даже сюжет в романах Достоевского – «длящийся кризис»; стр. 266) вырастала из самой русской действительности 60 – 70-х годов – «условия эксперимента, поставленного Достоевским, созданы историей» (стр. 274). Диалектически понятая соотнесенность художественного мира Достоевского с историко-социальными процессами вот уже на протяжении нескольких десятков лет существования марксистской критики представляет очевидное преимущество лучших ее исследований. Не удивительно, что В. Днепров разработку этой проблемы делает основополагающей, методологической.
Вместе с тем автор избирает свой угол видения, предлагает специфическую точку отсчета при анализе художественного наследия Достоевского, которую в принципе можно назвать почти универсальной, – через постижение человека (ученый квалифицирует свой подход как «поэтическую антропологию», то есть в анализе естественно сочетаются средства и результат изображения). В соответствии с избранной методикой книга разделена на главы: «Сложность человека», «Сознательное и бессознательное», «Мир эмоций», «Общение. Психологизм», «Нравственное влияние. Нравственная природа человека», «Идеологическое и социальное», «Драма в романе».
Как видно из названия глав, В. Днепровым затронуты почти все основные проблемы поэтики Достоевского. И не только затронуты, но и подвергнуты тщательной разработке в самых многоразличных аспектах, с самых разных точек зрения. Центральный нерв книги, ее движущая внутренняя сила – это аналитический поиск истины о человеке в мире Достоевского, «разгадывание» путем сугубо конкретного анализа текста (и в огромной части – подготовительных записей) многосложных и многоступенчатых художественных форм постижения самых последних тайн и загадок человека.
Исходя из идеи «неравномерности личности» (автор считает ее одной из заветных идей писателя), В. Днепров во многом по-новому раскрывает проблему «двойственности характера», которой так или иначе касались все исследователи творчества Достоевского. Существуя на разных уровнях поэтики личности («раздвоенная личность», «амбивалентность чувства», «двойные мысли»; стр. 171 – 172), эта проблема, по В. Днепрову, имеет непосредственное отношение не только к тем персонажам, с которыми она всегда связывалась (например, «подпольный человек», Родион Раскольников, Иван Карамазов и т. д.), но и к так называемым «положительно прекрасным героям» (князь Мышкин, Алеша). Это явление, на мой взгляд, В. Днепров очень точно определяет как «нравственный демократизм» Достоевского: «Отвергается добродетель как привилегия или подарок, полученный от природы или бога. К светлым вершинам добра нужно добраться, совершая тяжелую внутреннюю работу, научаясь избегать самообманов и говорить о себе правду. Может быть, ни в чем Достоевский не убежден в такой мере, как в том, что любая личность заключает в себе и задатки добра, и задатки зла. И то, что Алеша признает это относительно самого себя (имеются в виду сцены «анализа» Алешей души Снегирева, известный разговор с Митей о карамазовских началах и др. – Г. Е.), составляет момент реализма, высоко ценимого Достоевским в истинно хорошем человеке» (стр. 212).
Весьма интересен и убедителен анализ «двойных мыслей» князя Мышкина, продемонстрированных в книге В. Днепрова как в аспекте соотношения бессознательного и сознательного в его поведении (когда Мышкин начинает подозревать, что Рогожин хочет поднять на него нож, и – разумом не может, не позволяет себе поверить в это), так и в характеристике психологических способностей князя, его сверхпроницательности.
Вообще сверхпроницательность героев у Достоевского В. Днепров считает художественным приемом, подчиненным общей поэтической доктрине писателя, – кризисная, переходная, «предреволюционная эпоха идейных исканий в России» вызвала в искусстве Достоевского новое представление о типическом: «Он признал типическими духовно высших, а не средних или низших людей, пусть их число еще невелико. Этот смелый взгляд, составивший одну из основ всей поэтики Достоевского, был не только эстетически верен для своего времени, он был обращен в будущее» (стр. 18, 19). Поэтика «перехода», по мысли В. Днепрова, оказала влияние на всю художественную структуру поздних романов Достоевского: с ней связаны такие важные моменты в организации романного материала, как прием «укрупнения» людей (и в позитивном, и в негативном планах), сюжет, поэтика страсти, приемы сна и болезни как крайних душевных состояний человека, многоразличные способы создания «тайны» в психологическом общении, основанном не на ясности авторского отношения (как у Толстого), а на «разгадывании» персонажами друг друга.
«Возбужденную эмоциональную атмосферу» автор также считает непременным элементом романов писателя: «Мы имеем дело у Достоевского со своего рода поэтикой крайних эмоциональных состояний, без которой его искусство обойтись не может» (стр. 101). С этим прямо связана «поэтика каждодневного» (стр. 102), которую В. Днепров верно относит к умению писателя открывать трагедийность в обыденном. «В герои, – пишет В. Днепров, – Достоевский выбирает человека, еще не вышедшего на арену истории или уже с нее сошедшего, человека из подполья, человека из монастыря, человека с ублюдочным социальным положением или даже человека, как Мышкин, невесть откуда упавшего в русскую жизнь. Россия Достоевского – неофициальная городская Россия. Всемирно-исторические ветры дуют в студенческой каморке Раскольникова или в дрянном трактире, где Иван и Алеша ведут речь о «первых вопросах». Короче говоря, Достоевский «вынужден художественно справиться со специфическими трудностями идеологического фазиса русской революции», что и потребовало «одной из опорных осей его поэзии» сделать «возведение в степень идейной и психологической драмы героев» (стр. 189).
Анализ поэтики «крайних» форм, явившейся выражением кризисной эпохи в истории России (и шире – в истории человечества), должен был привести и привел автора к полемике с одним из авторитетнейших исследователей Достоевского – М. Бахтиным. Как известно, позиция М. Бахтина оспаривалась в советской науке – в 20-е годы – Луначарским и Л. Гроссманом (на которых В. Днепров ссылается в своем исследовании) и в 60- 70-е годы – рядом ученых, в частности достаточно убедительно В. Кирпотиным1 (которого В. Днепров почему-то не упоминает).
С концепцией М. Бахтина В. Днепров спорит главным образом по двум наиболее важным проблемам: 1) идея и характер; 2) жанровая природа романа Достоевского. М. Бахтин исходит из убежденности в принципиальной неразрешимости идеологического диспута Достоевского, который ведется не социально обусловленными характерами, а «чистыми голосами» в пространстве такого романа, где нет авторского «смыслового избытка», а значит, нет разрешения, иными словами говоря, нет и не может быть представления об авторском идеале. Но, справедливо полагает В. Днепров, диалогизм – лишь один из многих моментов поэтики Достоевского, «логическая инстанция – не последняя, не высшая, над ней – инстанция нравственная» (стр. 298), действующие лица «не в силах логически опровергнуть друг друга». Но Достоевский продолжает спор «уже не на почве теоретических соображений, а на почве жизненно-нравственных испытаний». И здесь, «в идейно-жизненной драме», спор «автором разрешается» (стр. 339). Идея у Достоевского никогда не была логической абстракцией, эта идея – чувство, вырастающее до социальной характеристики героя, теоретический спор идей Достоевский всегда «выносит на жизненную проверку» (стр. 276), в результате которой в сюжетном времени романа качественно меняется носитель идеи – человек (В. Днепров показывает этот процесс на примере крушения Родиона Раокольникова и Ивана Карамазова).
Безусловно, нельзя сказать, что В. Днепров повторяет Луначарского, Л. Гроссмана и В. Кирпотина. Книга построена на таком обширном количестве материала, конкретный анализ настолько разнообразен, что ее по праву можно назвать новым этапом (разумеется, преемственно связанным с предыдущими) в изучении творчества Достоевского. Если касаться более локальных (хотя и опосредованно сопряженных с общими проблемами поэтики и мировоззрения писателя) вопросов, то нельзя не отметить оригинальность трактовки В. Днепровым, например, таких персонажей, как князь Мышкин, Кириллов, Аркадий Долгорукий, Версилов и др. Так, в понимании В. Днепрова, князь Мышкин – «человек высшего мужества: мужества говорить другим и себе только правду», Мышкин – «не только человек идеала, но и человек действия. Он участвует во всем, вовлекается во все. Идея – так положено у Достоевского – практически осуществляется и испытывается осуществлением» (стр. 71, 180). Традиционное толкование князя Мышкина как слабой натуры подвергается В. Днепровым решительному пересмотру, и это, думается, не может вызвать возражения ни у одного человека, который внимательно, без всякой предвзятости прочитал Достоевского.
Образцом тонкого литературоведческого анализа я назвала бы трактовку В. Днепровым «Подростка». Она основана на исследовании градаций противоречий между характером и идеей, в рассказе о которых автор искусно сочетает социальный, возрастной, психологический и философско-идеологический подходы (глава «Сложность человека»). И все же не могу умолчать о том, что подчас вполне понятная увлеченность приводит В. Днепрова к ассоциациям и предположениям, с которыми никак нельзя согласиться. Так, в этюде о повести «Кроткая» читаем: Кроткая «вся принадлежала к поколению, которое, по Достоевскому, способно идти до конца в отстаивании достоинства и справедливости» (стр. 144). Это верно, и здесь социальная подоснова образа вычерчена с достойной мерой соотносительности. Но мысль Исследователя приходит тут же к самому неожиданному выводу: «Ее ласковая рука не дрогнула бы, если бы, например, революционная партия доверила ей убийство палача» (стр. 144). На мой взгляд, подобные лобовые «продолжения» художественного образа компрометируют исследователя и мало что проясняют (а чаще запутывают) в писателе и его персонажах. К счастью, такого рода издержек в книге немного.
Второе направление спора В. Днепрова с М. Бахтиным – вопрос о жанровой сущности романа Достоевского. Вопрос этот логически связан с первым: идея и характер. Признавая центром художественной вселенной Достоевского социально (хотя, разумеется, своеобразно) обусловленный, многосложный, развивающийся характер человека, В. Днепров убедительно доказывает, что основу жанрового специфику романа Достоевского составляет не диалог, а действие. Вместе с тем автор избегает произносить последнее слово («понятие определенного жанра к роману Достоевского принципиально неприменимо»; стр. 357), предпочитая говорить о «синтетической структуре» романа, но на «единой поэтической основе» – «драматическом строении» (стр. 322). Правда, автор употребляет термин «драматический роман» или «драма в романе», но с постоянной оговоркой: «Драматическое направлено у Достоевского не только в сторону сценического, но и в сторону повествовательного, лирического, описательного, идеологически-философского» (стр. 320); «можно говорить лишь о том, что входящие в его роман жанры наклонены в сторону драматического…» (стр. 357 – 358).
Не признает В. Днепров и жанрового определения романа Достоевского как романа-трагедии, утверждая, что трагическая концепция жизни не была присуща писателю, так как «важнейшим элементом художественной идеи и философии» его был утопизм: «Столкновение между утопически постигнутой свободой и трагедией – границей, независимо от воли положенной вне или внутри человека, – составляет одну из основ фабулы в его романе» (стр. 357). В. Днепров жанр у Достоевского понимает широко: «Драма в его романах совершается между тремя главными идеями (разумеется, опосредованно, через героев. – Г. Е.): идеей коммунистической, идеей христианской и идеей буржуазной – в ее крайнем виде, для XIX века еще как бы фантастическом, а для XX века вполне реальном» (стр. 265 – 266).
Позволю себе высказать кратко в связи с этим некоторые соображения. Видимо, в самом широком смысле В. Днепров прав. Действительно, утопизм является неотъемлемой частью мировоззрения Достоевского и настойчиво реализовался в художественных образах почти всех его романов: именно неподдельная вера писателя в идею единичного деятельного добра породила такие характеры, как Соня, князь Мышкин, Макар Долгорукий, Алеша Карамазов. Но соотношения между утопическими и трагическими элементами (историческая необходимость, многократные торжества зла над добром, что не могло не приводить в отчаяние Достоевского, – это обстоятельство подробно проанализировано В. Днепровым) всякий раз в романах Достоевского менялись, и подчас настолько коренным образом, что утопизм буквально растворялся в трагедии, поглощался ею, особенно это очевидно на примере «Бесов», где даже нет истинного носителя идеи добра (Шахов, если сравнить его с вышеназванными героями, явно «не тянет» на эту роль). Вот почему скорее всего следует говорить об изменчиво-подвижной жанровой сущности романа Достоевского, которая в каждом конкретном случае требует специального разговора. Впрочем, повторяю, в самом общем плане можно принять постановку вопроса В. Днепровым, что, конечно, не отменяет и проблемы романа-трагедии (не в том метафизическом решении, как у Д. Мережковского или Вяч. Иванова, а в том диалектическом, синтетическом понимании, как, например, в работах В. Кирпотина).
И еще одна особенность в книге В. Днепрова вызывает пристальное внимание – завидное умение автора читать Достоевского глазами нашего современника, человека последней трети XX века. Приведу только один пример. В главе «Сознательное и бессознательное» речь идет об одной из самых заветных мыслей в «поэтической антропологии» Достоевского (и Толстого) – об изменении мира путем нравственного самоусовершенствования отдельной личности. «Революционеры-марксисты, – пишет автор, – иначе, чем Толстой или Достоевский, понимают зависимость между изменением личности и изменением общества, но самую эту зависимость, самую эту – связь, ее необходимость, они вполне признают. В ходе «внутренних перемен» отдельных личностей лучший мир не возникает никогда. Однако эти «внутренние перемены», поставленные на совсем другое место, входят в круг непременных предпосылок общества, покоящегося на началах справедливости и добра. Социализм невозможен без социалистов, без людей, у которых принцип нового мира стал внутренним законом их личного поведения» (стр. 60).
Надо полагать, что книга В. Днепрова, написанная страстно, темпераментно и вместе с тем основательно, при определенной спорности некоторых ее положений вызовет интерес у самых различных кругов читателей и заметно расширит наши знания о Достоевском.
г. Минск
- См.: В. Кирпотин, Достоевский в шестидесятые годы. «Художественная литература», М. 1966, стр. 552; его же, Разочарование и крушение Родиона Раскольникова, «Советский писатель», М. 1970, стр. 406, 412.[↩]