Прекрасное есть жизнь, или Что такое разумный эгоизм. Беседу вела А. Маглий

— Владимир Карлович, что побудило вас заняться исследованием жизни и творчества именно Чернышевского, а не Герцена или Добролюбова?

— Вопрос очень естественный, но немножко для меня неожиданный. Дело в том, что я и о Герцене писал, и о Добролюбове — статьи, они отчасти вошли в мои книги. Что же до Герцена, то помимо статей я издал два тома его работ[1]. Не могу не добавить, что издание текстов русских мыслителей — мое, если можно так сказать, кредо. Я издал еще тексты Кавелина, Степуна, том текстов русских славянофилов и западников, также был одним из инициаторов и издателей серии «Из истории отечественной философской мысли»[2] (вышло 40 томов). Уверен, что образованный человек в первую очередь должен знать тексты, а исследования — это лишь приправа к собственным размышлениям читателя, ведь исследователь ориентируется прежде всего на читающих людей.

Все это я говорю к тому, чтобы показать, что мое обращение к Чернышевскому не от незнания других мыслителей, а вполне обдуманный, сознательный выбор. Для меня он едва ли не самая репрезентативная фигура русской культуры середины XIX века. В процессе интервью рассчитываю это пояснить.

— В ходе работы над книгой «Срубленное древо жизни» о Чернышевском удалось ли найти новые, ранее неизвестные факты биографии писателя-философа?

— Я смотрел редкие тексты и архивы, но главная задача заключалась в том, чтобы прочитать текст его жизни, избавляясь от мифологической трактовки, которая загубила великого человека. А это требует просто внимательного и подробного чтения, без вчитывания в него других смыслов. Хотя при этом нужен и контекст, то есть знание текстов его современников, мемуаров обширных и случайных заметок, которые порой находишь в местах неожиданных.

Фантастично давление на наше восприятие Чернышевского ленинского понимания, а затем советских ученых, которые тоже писали о нем как о великом человеке, но при этом умудрялись лишить всякой духовности, превратить в атеиста великого страдальца и глубоко верующего человека, лежавшего на смертном одре с Библией в руках. Кстати, за фото (Чернышевский на смертном одре) я благодарен Музею-усадьбе Чернышевского, очень помогавшему мне в сборе архивных документов. Это фото было в советское время запрещено публиковать. Могу немного похвалиться, что я первый человек, представивший его в широкой печати.

О Чернышевском мыслитель вроде бы другой школы Василий Розанов написал: «С самого Петра (I-го) мы не наблюдаем еще натуры, у которой каждый час бы дышал, каждая минута жила и каждый шаг обвеян «заботой об отечестве». Каким образом наш вялый, безжизненный, не знающий где найти «энергий» и «работников» государственный механизм не воспользовался этой «паровой машиной» или, вернее, «электрическим двигателем» — непостижимо» [Розанов: 207-208]. Это отчасти и ответ на ваш вопрос: почему выбран Чернышевский. Я был подростком, когда он заворожил меня своей невероятной энергией. Ведь название книги — это цитата из Розанова: «В одной этой действительно замечательной биографии мы подошли к Древу Жизни: но — взяли да и срубили его» [Розанов: 207-208].

— Есть ли и в чем принципиальные отличия биографий, пишущихся сейчас, от биографий выдающихся лиц Греции и Рима или от биографий, написанных в XIX-XX веках? Зачем, на ваш взгляд, писали биографии в древности? Отличаются ли цели современных биографов, описывающих «жизни замечательных людей»?

— Мне кажется, что Плутарх никем до сих пор не превзойден. Параллельные биографии дают подсвет каждой фигуре. Один раз я попытался подражать этой манере — в статье в «ВЛ», где я на параллелях рассматривал идеи и жизнь Герцена и Чернышевского.

Зачем вообще пишут биографии? Вопрос, на который ответить довольно сложно. В Средневековье, скажем, писали для поучения современников, это были своего рода агиографии. Сегодня причины разные — от тщеславного желания приобщиться к гению до простого рассказа о некоем человеческом событии. Ведь большой человек — это событие, которое мы должны осмыслить, чтобы чувствовать себя в контексте большой истории. Все-таки биография — это и исследование: исследование истории, исследование литературы (если вы пишете о литераторе), философии (если герой философ) и т. д. Проблема в том, чтобы ученое исследование не потеряло героя, живого, со своими бедами и проблемами. Как сказал когда-то Мераб Мамардашвили, от нас зависит, кого мы числим в своих соседях — дворового пьяницу или Платона. Так вот биографический жанр помогает нам найти хороших и достойных соседей. И в этом смысле сегодняшний автор биографии должен в идее приближаться к агиографу.

— Остались ли еще какие-то спорные, «темные места», вызывающие сомнения, или можно сказать, что жизнь Чернышевского реконструирована в своей полноте?

— Не могу сказать, что темных пятен не осталось. Ни одна книга не может охватить все детали жизни, причем жизни необычной. Скажем, не опубликована полностью его переписка с отцом. А отец — фигура важная для Чернышевского. Саратовский протоиерей, сам учивший сына, переписывавшийся с ним по-латыни (как говорят, серебряной латыни — ведь любимым автором Николая Гавриловича из древнеримских писателей был Цицерон). Человек искренне и истово верующий. Интересно, что приезжий епископ назвал Николеньку будущей надеждой русской церкви. Но были и другие высокие контакты. Когда граф Сперанский, бывший семинарист между прочим, предложил отцу Чернышевского место в своей канцелярии, Гаврила Иванович ответил, что его призвание — церковная служба. Он рекомендовал графу своего приятеля, который дослужился до тайного советника. Но эта фигура, видимо, волновала ум Чернышевского. Совсем незадолго до ареста он написал о Сперанском статью «Русский реформатор».

Замечу еще, что из отцовского дома он вынес знание десяти языков, свободно читал на всех европейских языках, но знал еще арабский, персидский и татарский. Не надо забывать, что Саратов — это центр огромного евразийского пространства, где Волга собрала разные народности. И первая (до сих пор не опубликованная) работа Чернышевского о татарских корнях саратовских топонимов. Не забудем еще, что первую студенческую работу он писал у профессора Срезневского, крупнейшего специалиста по древнерусской литературе. И первая опубликованная статья Чернышевского — это «Словарь к Ипатьевской летописи». Разумеется, церковнославянский язык был языком, который он впитал с детства.

— В чем заключался метод быстрого изучения иностранных языков Чернышевского, сокращенно названного вами в книге НГЧ?

— Это совсем просто. Он советовал изучающим язык взять книгу, которая есть на русском и на языке, который ты собираешься изучать. Причем надо брать русскую книгу, которую знаешь наизусть. Скажем, герой романа Кирсанов «по-французски выучился другим манером, по одной книге, без лексикона: Евангелие — книга очень знакомая; вот он достал Новый Завет в женевском переводе, да и прочел его восемь раз; на девятый уже все понимал, — значит, готово». Такой способ он и в письмах знакомым советовал. Отсюда можно еще одно небольшое умозаключение вывести. Человек не будет советовать то, что сам не попробовал. То есть Евангелие он знал наизусть.

— Каково соотношение факта и вымысла в написанной вами биографии Чернышевского, если доля вымысла в ней вообще присутствует?

— Вымысла там, как мне кажется, нет вовсе. Есть нечто обратное — опровержение вымысла и мифа. И это опровержение порой кажется интереснее любого вымысла. Скажем, везде пишут, что отставной офицер и поэт-переводчик Всеволод Костомаров донес на Чернышевского, после чего его посадили. Самое интересное, что доносить было нечего и не о чем. Ни одного противоправительственного деяния ни в поступках, ни в бумагах найти самым тщательным сыщикам не удалось. Костомаров позиционировал себя как радикала, бредил подпольной типографией, был арестован, отправлен на Кавказ, испугался, по дороге с перепугу объявил так называемое «слово и дело», сказал, что откроет правду о Чернышевском. В сочинении этой правды ему способствовал начальник Третьего отделения Александр Львович Потапов, испытывавший к Чернышевскому личную неприязнь. Явно этот журналист думает не по циркуляру, а придраться не к чему.

И вот две линии костомаровской работы по созданию клеветы. Первая — почти детективная: он написал практически роман в духе Эжена Сю, в котором Чернышевский выступал как подпольщик, руководитель боевых групп, у которого тайные склады с преступной литературой и оружием, верные воины, которые поднимутся по первому его сигналу, и т. д. Даже следователи сказали, что чересчур и невероятно, но к делу приобщили. Работала бюрократическая машина. А слухи утвердились, ибо только вариант Игнатия Лойолы мог объяснить его влияние. Интересно, что, опираясь на эти слухи, мой добрый приятель, американский славист, в своих лекциях называл Чернышевского профессором Мориарти — вождем и гением преступного мира из цикла Конан Дойля про Шерлока Холмса. Прочитав мою книгу, кстати, это сравнение он убрал.

Но вторая линия много интереснее и важнее для русской культуры и истории. Костомаров попросил тексты статей Чернышевского и сидел несколько месяцев, выписывая разные невинные фразы и давая им революционное истолкование. Разбор был адресован лично императору. Стоило бы провести внимательное исследование этих инсинуаций. Но в советское время парадоксальным образом принимали трактовку Костомарова. Дело в том, что практически каждый разбор сикофант заканчивал фразой: «Так, Ваше Величество, в подцензурных статьях титулярный советник Чернышевский проповедовал революционное возмущение». Именно эту мысль Костомарова не раз повторял Ленин, отмечая «могучую проповедь Чернышевского, умевшего и подцензурными статьями воспитывать настоящих революционеров» [Ленин: 29]. Как видите, вымысла тут не надо. Это просто исторический эпизод, который читается как детектив.

И все же остается под вопросом причина не только ареста, но и дальнейшего безумно жестокого, я бы даже сказал, злого наказания. Как писали русские эмигранты, даже декабристы не подверглись столь суровой каре (те, которых не повесили), а ведь они вышли с оружием свергать царя. Но их поведение было в традиции дворцовых переворотов и было понятно. Поведение Чернышевского было вопреки всем нормам.

— Какие страхи были у правящих кругов Российской империи относительно прогрессивной части интеллигенции? Почему Чернышевский считался вольнодумцем, а его идеи были настолько радикальными в глазах власти?

— Для начала еще раз обозначу позицию Чернышевского по отношению к власти. Студенческие сходки он посещал. Но старался внушить студентам правила осторожности — не из трусости, а показывая бессмысленность лезть на рожон, когда тебе есть что сказать. Существует рассказ об одной из таких сходок.

В декабре 1861 года «Серно-Соловьевич устроил вечер, на котором присутствовали Чернышевский и подлежавшие высылке студенты. На этом вечере кто-то из студентов высказал несколько мыслей, довольно радикального характера. По этому поводу Чернышевский с некоторой горечью заметил: «Эх, господа, господа, — вы точно Бурбоны, которые ничему не научились и ничего не забыли… Ни тюрьма, ни ссылка не научают нас!» На эти слова один из присутствующих сказал, что, может быть, и Николаю Гавриловичу придется познакомиться с Петропавловскою крепостью или со ссылкой. На это Чернышевский с улыбкою ответил, что его никогда не арестуют и не вышлют, потому что он ведет себя вполне осторожно и вздором не занимается…» [Рейнгардт: 382]

Как известно, однако, «нам не дано предугадать…». Но, как говорится, судьба его уже была записана на небесах. Надо понять (и это я подчеркиваю), что выход государства из системы авторитаризма даже к ограниченной свободе вызывает почти параноические действия власти, которая не знает, как управлять обществом в новой структуре. Более всего она боится тех, кто вдруг сумел думать самостоятельно, а не по прописям. И Чернышевский этого не понял, рассчитывая на разумность власти, которая опирается на факты, которая в состоянии оценить позицию человека, внятно обозначившего ее в последней статье перед арестом.

Самое поразительное, что Чернышевского судили и обвиняли в революционности как вождя грядущего бунта, а он всеми силами пытался противостоять бунту. В «Письмах без адреса», написанных в марте 1862 года, он говорит о возможном народном восстании: «Все лица и общественные слои, отдельные от народа, трепещут этой ожидаемой развязки. Не вы одни, а также и мы желали бы избежать ее. Ведь между нами также распространена мысль, что и наши интересы пострадали бы от нее <…> даже <…> интерес просвещения. Мы думаем: народ невежествен, исполнен грубых предрассудков и слепой ненависти ко всем отказавшимся от его диких привычек. Он не делает никакой разницы между людьми, носящими немецкое платье; с ними со всеми он стал бы поступать одинаково.