С другого берега

Дж. Хиллис Миллер написал очень короткий, слишком короткий текст, – я читаю его в переводе, не уверен в правильности своего чтения, а потому во всяком случае не хотел бы придираться к тексту, если что-то вдруг покажется мне совсем странным, – не получилось бы так, что все мои возражения будут относиться лишь к моей же фантазии, к ее ложным комбинациям. Кроме того, я вижу, что текст Хиллиса Миллера красиво построен – словно эссе предельно малых размеров – и что красота его формы опирается на парадокс мысли, а это бывает весьма кстати в эссе: вот «триумф»теории, и в нем же, в самом этом триумфе, теория терпит поражение, им же и отрицается.

Однако почему это так, я и не понял и, читая и перечитывая текст, все больше удивлялся его непонятности для меня. Конечно, о научной жизни в США у меня самые слабые и косвенные представления, о совсем «американизированном»университетском преподавании у меня есть только сведения из вторых рук да из немногих рассказов американских профессоров, которые я слушал как сказки, хотя ничуть не сомневался в полнейшей реальности рассказанного. И надо существовать совсем в иной действительности, чем я, чтобы внутренне хотя бы как-то освоиться с тем, что пишет Деррида и Хиллис Миллер цитирует, – нужно пребывать совсем в ином мире, чтобы вкаждыйотдельный момент своей преподавательской деятельности чувствовать (или так вообразить себе в свободную минуту, на досуге): нет, ты не преподаешь, а ты предлагаешь свой труд и сам рекламируешь себя…

И стало быть, по существу, по сути того, как ты сам разумеешь этот процесс преподавания, он подчинен не смыслу, не великой стихии смысла, к которой причастен лектор, сколь бы трезво, или сонно, или хмуро ни глядел он на свои занятия, к которым приобщает он своих студентов, с какой бы – ныне привычной – неэстетической незаинтересованностью ни относились студенты к тем же занятиям, но он, напротив, подчинен прагматической рыночной ситуации, которая, однако, столь «глубоко переживается»им (если воспользоваться совсем архаическим выражением), что воспринимается как настоящая стихия – в нее же все погружено и в ней же все находит свое основание и оправдание. Поражает эта универсальность рыночно-коммерческого, прагматического, которая допускаеттакуюформу восхождения к смыслу… Впрочем, ни слова дурного: можно ли «критиковать»непонятное? И не завела ли меня в дебри чрезмерная краткость текста? И не дал ли я непредвиденное автором – однако оправданное своей возможностью – прочтение текста?

Но если я все же не заблудился и не заблуждаюсь, если предположить такое, то мне представляется, чтотакорганизованная университетская жизнь (которая так позволяет думать и так ощущать свое существование – в любой миг ты на рынке) достигла обратного предела по отношению к совсеминому. И я не могу не поделится своими совсем свежими впечатлениями об этом ином, относящимися к 1819 году. Существует государство, которое, по давней традиции, насколько вообще государство (вместе с его бюрократической машиной) может «мыслить», мыслит очень прагматично, трезво, которое мыслит или старается мыслить экономно, без лишних иллюзий и допущений, которое сурово, которое бдит над своими подданными и, не пытаясь особенно залезать в их душу, все же строго напоминает им об их долге и не любит терпеть вольностей с их стороны. И существует в этом государстве университет, который призван воспитывать верных слуг этого государства. Каждому новому студенту при поступлении в университет вручается книжечка, содержащая указания касательно хода его научной подготовки, нечто вроде «памятки»(на выродившемся языке чиновников). Однако что же прочитает студент в своей книжечке? Вот его предупреждают против того, чтобы он смотрел на свои занятия прагматически, под углом зрения будущей своей профессии, чтобы он, обучаясь в университете, не сосредоточивался на прямых ее потребностях и не думал о будущем заработке… «Научная культура нового времени всецело строится на изучении классической древности… Толкование древних писателей не только открывает путь к пониманию непревзойденных образцов, но пробуждает и совершенствует дар научного исследования и дар ясного, чистого и определенного выражения в устной и письменной речи, независимо от языка, каким пользуются; остальные дисциплины, относящиеся к изучению древности, содержат знания, которые по преимуществу достойны человека, получившего свободное образование, безотносительно к его будущим делам». Конечно, это текст очень далекого от нас времени (филология еще остается основной наукой – основной для всей культуры!), и он не лишен своей наивности и гумбольдтианского идеализма, эхо которого еще лет сто после этого разносилось по всем странам Европы… Но ведь вот что удивительно: государство, которое очень печется о себе и которое поэтому заботится о подготовке верных себе (даже послушных) чиновников и профессоров, – оно на первом шагу их жизненного поприща предупреждает и о недопустимости прагматизма и напоминает им о человеческом достоинстве, заключающемся в свободном образовании… Это удивительно, ноненепонятно: разумеется, государству нужны были инициативные, дельные, самостоятельные люди, а не чиновники, вызубрившие положенные громкие слова о своем долге, самовосхваляющиеся и знающие свое дело ота…уж конечно, не доя(потому что по принуждению и из-под палки его выучивают разве что добилив…).

Вот ведь какой момент идеальности и прорыв в царство утопии; конечно, такое государство «мыслило», и не по этой ли причине (среди прочих) Гегелю – коль скоро речь идет о Пруссии и об университете берлинском – почудились в нем идеал и завершение истории?

Бывают ведь моменты умудренности, когда люди начинают видеть, что простой и практичный путь к цели – не самый лучший, что он может быть обманчивым, иллюзорным…

Рассказав о своих свежих впечатлениях, рассказав о них поначалу самому себе, я замечаю, что начинаю смотреть иначе на текст Хиллиса Миллера: