С чего начинается пьеса
«Как мы пишем»
— Расскажите, пожалуйста, о том, как Вы пишете: как возникает у Вас обычно замысел нового произведения, как созревает его идея, как Вы работаете над сюжетом, характерами, языком и т. п., – с этой просьбой мы обратились к ряду известных советских писателей.
Ниже публикуется беседа с И. Погодиным. В следующих номерах журнала будут напечатаны ответы других мастеров советской литературы.
Каждый делает первый шаг в литературу по-своему. И у каждого есть к этому свои побудительные причины. Я, к примеру, не собирался писать пьес. Мне нравилось писать газетные корреспонденции, чем я и занимался с увлечением почти до тридцати лет.
Приходилось много ездить по стране. В одном только 1929 году с корреспондентским билетом «Правды» я исколесил около двадцати пяти тысяч километров. Всюду видел прозаический, трудный, даже полуголодный быт и поэтическую фантазию людей первой пятилетки, их одухотворенную мечту о будущем счастье.
Если хотите, это и было начальной стадией отнюдь тогда еще не осознанного «собирания материала» для некоторых моих будущих пьес. Поездки по стране – это известная школа жизни.
Особенно поразили и восхитили меня строители Сталинградского тракторного завода. В то время «Правда» печатала мои очерки о невиданных темпах этой гигантской стройки, о рождении нового в психологии костромских каменщиков-сезонников.
Но вот как-то я шел по улице и увидел афишу «Рельсы гудят». Меня поразило, что эту пьесу написал мой однокашник, товарищ по Ростову, В. Киршон, которого я хорошо знал и не мог предполагать, что он способен писать пьесы. И у меня возникла уверенность, что я тоже могу написать пьесу. Для этого мне потребовалось семь дней работы за городом. Когда писал свое первое драматическое произведение – пьесу «Темп», я еще не был знаком с законами сцены. Мне просто захотелось передать зрителям свой восторг, хотелось растрогать их. Чтобы мои герои не надоедали, я старался быстрее уводить их со сцены.
Когда пьеса была закончена, я не знал, что с ней делать, даже стеснялся сказать об этом своим товарищам-журналистам.
Судьбу «Темпа» решила встреча с писателями в Ленинграде, на квартире Лидии Сейфуллиной. Там я впервые прочитал пьесу Алексею Толстому, Корнею Чуковскому, Николаю Никитину и другим ленинградцам. Они меня ободрили. Вот тогда я, правда не без сомнений, отнес ее в театр имени Вахтангова.
Для меня наступило мучительное время: ни на минуту я не был уверен в успехе этого спектакля. В театре впервые я услышал, что пьесе нужен драматургический стержень, а что это такое, я еще не знал. Писание пьесы продолжалось в процессе моей первой работы с театром. У меня начинали открываться глаза. Я делал выводы из всего, что видел во время репетиций. Помню, как в день премьеры я зашел в артистическую уборную к исполнителю главной роли актеру Толчанову и был потрясен тем» что он в антракте вслух читал одну из маленьких трагедий Пушкина. Мне стало ясно – чтобы хорошо сыграть моего героя, актер просто не мог обойтись без поэзии пушкинских стихов. Поэтичность отсутствовала в пьесе.
Материалом для следующей пьесы «Поэма о топоре» мне послужили наблюдения во время поездки в Златоуст. «Мой друг» появился в итоге знакомства с жизнью большого коллектива стройки Горьковского автомобильного завода и его руководителя. Много дней я провел в кабинете директора завода, вникал во все его дела и заботы, тенью ходил за ним по цехам. Но мой герой отнюдь не фотокопия своего прообраза. На Горьковском автозаводе для меня самым ценным была та атмосфера, которой жил большой коллектив и его директор.
И вот я уже написал около сорока пьес. Но если мне сейчас зададут вопрос, знаю ли я, что такое драматургия, отвечу прямо – не знаю. Я услышал такое признание на Первом съезде писателей от Алексея Толстого. Оно показалось мне тогда надуманным. И только теперь я стал по-настоящему понимать, что искусство драмы – это прежде всего поэзия, точная и запутанная, парадоксальная в своих построениях и в то же время тонко выверяемая театром.
Нельзя научить писать пьесы, но рассказать кое-что о том, как сам их пишешь, очевидно, можно. Как возникает замысел пьесы? Отвечаю в двух словах – с идеи. У нас обычно говорят – о насыщенности произведения острыми современными политическими проблемами, о постановке в пьесе, романе или рассказе очень больших, важных вопросов воспитания личности, политики,, морали, борьбы за мир и т. п., но нередко забывают, что подлинную идейность художественному произведению сообщает именно поэтическая идея – всегда высокая, очень трепетная, глубоко личная и потому громадная.
Самым идейным произведением из наших больших произведений я считаю «Тихий Дон» Шолохова. Это, конечно, не ново, все так считают. Но чем особенно мне нравится «Тихий Дон»? Да прежде всего тем, что на Григории Мелехове, Аксинье и всех остальных героях, ведущих эпопею, я вижу свет «шолоховского солнца», которое он зажег над романом. В романе есть громадная идея современной нам эпохи, которая не меркнет ни в течение Месяца, ни в течение десятилетий. Вот, мне кажется, что нужно искать в себе молодому автору. Пусть он постарается «зажечь» – над своим произведением «солнце», которое осветило бы все то, что он хочет сказать читателю. Я знаю, это не просто, но добиваться этого надо,
Существует литературное предание о том, как возникла у Островского идея его драмы «Гроза». Писатель шел по глухой темной улице Костромы в сумерки перед грозой. Откуда-то из-за частокола, с веранды мелькнул свет керосиновой лампы, послышался женский плач – и больше ничего. Так зародился образ Катерины. Гроза, высокий забор, лампа и женский плач. Этого было достаточно, чтобы появилась идея произведения. (Конечно, не следует забывать о том, что многими впечатлениями от русской действительности тех лет Островский был уже «подготовлен» к этой идее.) Думаю, что драматург не ставил себе «задачу» – написать пьесу о раскрепощении женщины: у него забилось сердце и зажглось солнце произведения.
Может быть, по этой «заповеди» появилась у меня идея романа «Янтарное ожерелье». Я очень люблю нашу молодежь, давно ее наблюдаю, но идея романа пришла внезапно. Я сидел у себя в кабинете на восьмом этаже, как вдруг что-то заслонило свет, и в окне перед моими глазами возник «марсианин» – человек в капюшоне с большими стеклянными глазами. А из-под капюшона выглянуло веселое озорное мальчишеское лицо, – мол, здорово я тебя напугал? Тогда я спустился вниз и потом не раз наблюдал за молодыми рабочими, которые сильной струей песка чистили дом на Лаврушинском. У меня «забилось сердце», мной овладел замысел нового произведения. Но наивно было бы думать, что только в эти дни моего общения с ребятами-пескоструйщиками и шел так называемый сбор материала для романа в пятнадцать печатных листов.
Я подробно останавливаюсь на этом потому, что придаю громадное значение поэтической идее произведения. Это нечто трудно выразимое словами. Какое-то звучание, не покидающее нас, пока идет работа. Когда Блок писал свою поэму «Двенадцать», у неговсе время стоял шум в ушах. Не потому, что он находился в мистическом состоянии, но он видел всю картину того, о чем писал, она шумела у него декабрьской вьюгой.
Я могу, например, рассказать и о том, как была найдена поэтическая идея «Кремлевских курантов». Мне хотелось написать пьесу о Ленине, о революции, хотелось показать, как революция «разворошила» людей. Вначале у меня ничего не было. Я ходил «около» сюжета и думал о каком-то инженере, которого когда-то видел в Одессе, – он ежедневно проходил через весь город с поленом на плече. Он мог стать прообразом профессора Забелина. Передо мной возникали матрос… часовщик… крестьянин… Ленин в избе без лампы думает об электрификации… Люди, которые никогда не знали друг друга. Короче говоря, у меня была тема произведения, был сюжет, но не было еще того, что я называю идеей. Долго не мог я найти и названия пьесы, хотя она как будто уже была готова. И вдруг возник образ кремлевских курантов, которые молчали. Вот этот-то образ кремлевских курантов и составил поэтическую идею произведения.
Как только над моим замыслом, над моими мыслями, над моими героями возникли молчавшие кремлевские куранты, я уже не мог никуда уйти от этого образа. Он стал лейтмотивом моей пьесы. Куранты молчат, голод, замерла промышленность, остановилась жизнь государства. И вот Ленин зовет часовщика, зовет инженера…
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.