Роман социалистического реализма за рубежом

Т. МОТЫЛЕВА, СССР

1

Роман социалистического реализма накопил громадный международный опыт. Этот опыт очень разнообразен – даже если иметь в виду только писателей советских. Он тем более разнообразен в международном масштабе. Каждый народ, вступающий на путь строительства новой жизни, вносит в общую сокровищницу социалистической культуры свой неповторимый вклад,

О методе социалистического реализма написано и еще будет написано большое число работ. Задача настоящих заметок в том, чтобы дать материал для размышления по некоторым актуальным и не вполне решенным вопросам.

Стоит поговорить прежде всего о самом термине. В зарубежной марксистской критике мы порой сталкиваемся в последние годы с такого рода суждениями: словами «социалистический реализм» много раз злоупотребляли догматики, этим наименованием прикрывались произведения поверхностные и схематические, – не лучше ли от этого термина вовсе отказаться? Такие суждения неубедительны. Есть много хороших слов, которыми люди недальновидные или недобросовестные пользуются всуе… Нам иногда говорят: никто, мол, еще не дал вполне точного, исчерпывающего определения, что такое социалистический реализм как художественный метод. Но ведь литература социалистического реализма – это в первую очередь не декларации и дефиниции, а творческая практика передовых писателей мира, творческий опыт, накопленный за несколько десятилетий. Из этого опыта и следует исходить, чтобы судить о сути художественного метода.

История вообще, история революций в частности, учил нас Ленин, богаче содержанием, разностороннее, живее, «хитрее», чем представляют себе самые сознательные авангарды наиболее передовых классов. Перефразируя это положение, можно сказать, что и история передовой, революционной литературы мира за последние полвека богаче содержанием, разностороннее, живее, «хитрее», чем это могли себе представить даже самые лучшие литературные теоретики. Метод социалистического реализма все время обнаруживает новые свои стороны, новые возможности развития, – это и не может быть иначе.

Именно в творческой практике передовых писателей нашего времени находим мы опору для того, чтобы опровергнуть те легенды о социалистическом реализме, которые создаются враждебной нам буржуазной критикой, и для того, чтобы преодолеть схематические, упрощенческие представления, которые еще бытуют в литературной критике ряда стран.

Уж сколько раз твердили наши противники, что принцип партийности художественного творчества сужает кругозор писателей, толкает их на дидактику и иллюстраторство. Ответом им может служить то, что недавно было сказано К. Фединым: «Мне кажется, дело писателя состоит не в том, чтобы подвести читателя за руку к одному окну и сказать «Смотри!» – но в том, чтобы распахнуть все окна, за которыми видится мир в многообразии красок, залитый светом будущего, достойного борьбы во имя человека» ¹.

 

 

* * *

Во многих литературоведческих статьях и учебных пособиях о социалистическом реализме говорится по преимуществу в общей, декларативной форме; его творческие принципы рассматриваются как нечто незыблемое и раз навсегда данное.

Недавно вышел новый том коллективной «Теории литературы» – серьезный труд, который требует обстоятельного обсуждения. Такое обсуждение, по-видимому, впереди. Нас интересует здесь лишь один раздел этой книги – «Проблема современного романа» ².

Авторы раздела (В. Кожинов и Г. Гачев) анализируют различные течения западной прозы, знаменующие кризис и распад буржуазного сознания, следовательно, и кризис романа как жанра. Они говорят далее о новаторской природе социалистического романа, исходя из известного горьковского тезиса: социалистический реализм утверждает бытие как деяние, как творчество.

Они пишут: «Если у Толстого и Достоевского интенсивная духовная жизнь выступала как своего рода индикатор ценности личности, как свидетельство ее жизненности вообще, то в романе, порожденном революцией, эта сторона дела оказывается недостаточной, а подчас даже и отрицательной характеристикой человека. Это нельзя понимать упрощенно, прямолинейно… Дело в том, что в условиях революционного перелома невозможно сохранить цельность и глубину именно духовного мира, оставаясь в позиции наблюдателя».

Ссылаясь на ряд книг советских писателей, например роман Островского «Как закалялась сталь», авторы заявляют, что там «властвуют совершенно иные законы, чем в русском романе XIX века». «Ибо герой, страдающий и размышляющий в мире, где началось революционное действие, не имеет уже правоты, и его судьба не может подняться до подлинного трагизма… Подлинный герой должен теперь идти напролом, беря на себя всю меру ответственности».

Авторы коллективной «Теории литературы» искренне хотят избежать шаблона и сказать нечто новое, свое. И это им во многих случаях удается. Однако на тех страницах, которые посвящены современному роману, сказывается инерция схематических представлений о литературном процессе XX века. Несмотря на беглое упоминание о Томасе Манне, Мартен дю Гаре, Фолкнере, Хемингуэе, Грине, Моравиа, которые, «без сомнения, являются крупнейшими представителями современной художественной прозы», В. Кожинов и Г. Гачев, сами того не замечая, строят здесь свои рассуждения на основе прямолинейной дилеммы: либо буржуазный распад, либо социалистический реализм. Уже этим обедняется картина современного романа. А те обобщения, которые касаются романа социалистического реализма, основываются только на опыте советской классики первых послереволюционных десятилетий. А ведь с тех пор литература социалистического реализма – и у нас и за рубежом – проделала немалый путь!

Разумеется, верно, что новизна социалистического реализма прежде всего в позиции художника, в активном, революционно-действенном отношении к миру. Именно такое эстетическое кредо выражено в словах Брехта: «Переделайте мир, он в этом нуждается!» Однако этот пафос преобразования жизни может быть выражен очень по-разному. Да, социалистический реализм утверждает бытие как деяние, как творчество. Но это не значит, что только герой деятельный, «идущий напролом», имеет право на сочувственное внимание со стороны передового романиста.

Еще в 1939 году Анна Зегерс писала в предисловии к русскому изданию своего романа «Освобождение» (в оригинале он называется «Die Rettung» – «Спасение»): «В этой книге выведены главным образом люди несознательные, люди, которые нашим мировоззрением, миром наших идей еще не прониклись или едва затронуты… Все лучшие силы народа заложены и в них, но не пробуждены, не использованы». В то время, несмотря на то, что уже был создан такой шедевр социалистического реализма, как «Тихий Дон» М. Шолохова, еще могло считаться дискуссионным: стоит ли революционному писателю проникать в тайники сознания отсталых, социально пассивных людей и изображать таких людей в романе? В наши дни это уже не подлежит дискуссии. Поиски и блуждания «людей «а перепутье» стали предметом исследования, детального изображения во многих романах Арагона, Стиля, Пуймановой, Олдриджа, Линдсея и ряда других передовых прозаиков Запада. Думается, что и такие новые книги, как «Постоянство разума» Васко Пратолини, или «Ключ от двери» Алана Силдитоу, или появившийся в ФРГ роман рабочего писателя Макса фон дер Грюна «Светляки и пламя», не так уж далеко стоят от литературы социалистического реализма. В названных романах современный труженик Запада, медленно освобождающийся от мещанских, индивидуалистических иллюзий, лишь ищет пути к революционному действию; в этих книгах нет ни знамен, ни баррикад, даже не столь уж много событий, но в них силою детального психологического анализа прослежена динамика подспудного народного гнева…

Движение человечества к социализму началось во всемирно-историческом масштабе еще полвека назад. Но отсюда не следует, что для каждого человека в отдельности все вопросы истории решены и перспектива во всех деталях ясна. Именно для того, чтобы подсказать читателям верное, революционное решение трудных вопросов, романист должен иной раз проделать путь поисков вместе со своими персонажами, а не соблазнять читателей легкими ответами и готовыми формулами. Высокомерно отмахиваться от «страдающего и размышляющего» героя вряд ли подобает и советскому романисту. А в странах буржуазного мира или в странах, недавно вступивших на социалистический путь, внимание писателей к таким человеческим типам тем более понятно и оправдано.

Антитеза сознания и действия очень остро и своеобразно разработана в романе-трилогии Ярослава Ивашкевича «Хвала и слава» – одном из наиболее значительных произведений в социалистической литературе последних лет. Это вещь большого эпического масштаба. Действие трилогии охватывает тридцать с лишним лет. Прослеживая судьбы нескольких польских семей, принадлежащих к различным классам, от аристократической верхушки до пролетариата, писатель выявляет закономерности новейшей польской истории, ставит большие вопросы культуры и морали. В ходе многолетних исторических испытаний проверяется подлинность тех идеалов, верований, представлений, в духе которых были воспитаны главные герои трилогии – шляхтичи-интеллигенты; самою логикой действия пересматриваются, переосмысливаются их былые представления о чести и славе, более того – о назначении человека.

Один из эпиграфов к роману, взятый из стихотворения видного поэта XIX века Циприана Норвида, начинается словами: «Вы путаете подвиги с шумихой…» Эти слова во многом объясняют характеры и судьбы главных персонажей трилогии, и прежде всего Януша Мышинского. Его не могла захватить ни националистическая военная шумиха, ни суета буржуазно-помещичьей государственности. Деяние, вырождавшееся в делячество и авантюризм, вело к дискредитации всякого деяния в глазах образованных, совестливых людей, которые не сумели в условиях «межвоенного» двадцатилетия найти дорогу к рабочему классу. Неучастие в общественной жизни иной раз становилось для интеллигентов такого склада единственно возможной формой неприятия господствующих устоев. И именно на этой основе возникали – и у Мышинского, и у музыканта Эдгара Шиллера, и у некоторых других – настроения духовного эскепизма, идеи надклассовости искусства.

Поэзия, музыка да и – шире – вся сфера художественной жизни становится особенно дорога основным героям трилогии именно потому, что помогает им хоть как-то противостоять житейской прозе, военному варварству, всей бессовестной буржуазной практике. В этом смысле и у Ивашкевича – как могли бы сказать авторы «Теории литературы» – «интенсивная духовная жизнь выступает как индикатор ценности личности». Душевный мир ищущих, мыслящих интеллигентов, изображенных в трилогии, имеет немалую притягательную силу для самого романиста и во многом определяет его манеру письма. Эпическое повествование о судьбах Польши включает лирически окрашенные раздумья, философские экскурсы, щедрое обилие музыкальных, стихотворных, историко-культурных лейтмотивов и реминисценций: связь с традициями Ромена Роллана и особенно Томаса Манна ощущается здесь очень непосредственно.

И вместе с тем события и люди осмыслены в трилогии с социалистических позиций. Януш Мышинский, аристократ духа, тянущийся к революции и трагически отъединенный от нее, обнаруживает свое превосходство в сопоставлении со средой военных фанфаронов или буржуазных дельцов. Он дружит (хоть и ссорит) с рабочим-коммунистом Вевьюрским, в котором видит для себя недосягаемый нравственный образец; и он чувствует горький стыд, когда в дни войны антифашистка-подпольщица, с которой столкнула его судьба, задает ему прямой вопрос: «Так вы… ничего не делаете?» Романисту понятны, в какой-то мере близки субъективные мотивы, в силу которых его герой оказался «на отшибе», на обочине истории. Да, Януш Мышинский безнадежно отстал от движения истории, не сумел слиться с людьми революционного действия. Однако его судьба раскрывается диалектически-разносторонне: писатель не априорно выносит обвинительный приговор, он взвешивает все «за» и «против», учитывает сложность условий и обстоятельств, не боится наделить своего героя личным обаянием и честностью. Трилогия утверждает великую историческую и нравственную правоту социализма. И вместе с тем финал повествования не оставляет у нас сомнения, что народу, строящему новую жизнь, будет нужна не только музыка Эдгара Шиллера, но и те редкие цветы, которые выращивал в своей оранжерее неприкаянный отшельник Мышинский…

Богатство психологических оттенков, замедленное развитие действия, прерываемое исповедями и размышлениями, – все это не идет в ущерб социалистической идейности, присущей трилогии Ивашкевича, а, напротив, помогает этой идейности проявиться в художественно-самобытной форме. Социалистический интеллектуальный роман? Вот именно. Не «генеральный» и не преобладающий, но один из возможных путей развития романа социалистического реализма в наши дни. Реальное многообразие этого романа никак нельзя свести к некоей общеобязательной «исходной модели». Литература социалистического мира формируется в крайне разнообразных исторических и национальных условиях, при участии художников разного индивидуального склада.

2

М. Кузнецов в книге о советском романе остроумно полемизирует с литературоведами, привыкшими прямолинейно противопоставлять роман социалистического реализма роману классическому, по принципу «тогда не было – сейчас есть» ³. В нашей критике минувших лет можно найти такие категорические противопоставления: роман прошлого вовсе не знал положительного героя – советский роман выдвигает положительного героя на первый план; классический роман замыкался в «рамки семейственности» – роман советский ломает эти рамки, выдвигает небывалые принципы сюжетостроения, композиции и т. д. На деле все это гораздо сложнее.

Иногда подобные противопоставления возрождаются в иной форме: «там нет – здесь есть», – и литературу социалистического реализма отгораживают от всей остальной современной литературы неким непроницаемым барьером. Оттенок такого «отгораживания» имеется и в только что цитированном разделе «Теории литературы». Гораздо ближе к истине (в другом разделе той же книги) В. Кожинов, когда он, пусть вскользь, говорит о новых горизонтах, раскрываемых нашей революционной эпохой перед искусством романа: «…в этом новом русле также развивается – с той или иной степенью последовательности – вся демократическая и гуманистическая литература XX века, которая в данную эпоху неизбежно оказывается в своих лучших проявлениях союзницей центрального направления – собственно социалистического искусства. Мы не можем не сознавать, что творчество Томаса Манна, Шоу, Роллана, Мартен дю Гара, Сент-Экзюпери, Хемингуэя, Моравиа и других крупнейших художников XX века родственно нам в тех или иных очень существенных отношениях» ⁴.

В свое время В. И. Ленин напоминал ультралевым догматикам, что «все грани и в природе и в обществе подвижны и до известной степени условны…» ⁵. Подвижность граней между реализмом критическим и социалистическим – факт очевидный (хотя неверно не замечать и существенных различий между этими творческими методами). Об этой подвижности свидетельствует и ход творческих поисков Ромена Роллана, Теодора Драйзера, Генриха Манна, и пути таких художников, как М. Садовяну, Арнольд Цвейг или тот же Я. Ивашкевич. Революции XX века перестраивают сознание мастеров искусства и оказывают глубокое влияние на искусство романа. Этот процесс можно наблюдать и в советской литературе первых послереволюционных лет.

В ходе международных литературных дискуссий иной раз выдвигаются аргументы в таком роде: да, роман социалистического реализма в смысле тематики и материала, в смысле идейного содержания действительно есть нечто новое. Но в смысле художественной формы он пока что представляет сплошной «традиционализм», повторение пройденного.

Такие утверждения по меньшей мере близоруки. Роман социалистического реализма в лучших своих образцах, созданных писателями разных поколений и стран – от Горького, Барбюса, Андерсена-Нексе до Шолохова, Лакснесса, Амаду, – вовсе не так традиционен, как это принято считать на Западе. Он включает в себя множество экспериментов и проб и все время впитывает в себя достижения искусства XX столетия. Мастера социалистической прозы проявляют большую чуткость к тем художественным формам, которые могут повысить познавательные потенции романа и силу его художественной выразительности.

Двадцатый век принес с собою множество исторических потрясений, сдвигов, внезапных перемен в судьбах народов и отдельных людей. Для писателей модернизма эти потрясения явились поводом к трактовке действительности как хаоса. Для романа социалистического реализма эти сдвиги – предмет идейно-целеустремленного исследования и отображения. Роман социалистического реализма стремится охватить бурную, непрерывно изменяющуюся социальную действительность нашего времени в ее динамике, в скрытой логике ее революционного развития. Он берет «на вооружение», создает и пересоздает, видоизменяет и приспособляет к своим нуждам те художественные средства и приемы, которые помогают этому. Некоторые общие тенденции реалистической прозы XX века сказываются и в романе социалистического реализма, но сказываются по-своему.

Одна из стилевых линий романа XX века – слияние художественного повествования с научной и деловой прозой, возрастание интереса к подлинному факту и документу. У писателей буржуазного склада, связанных с натуралистической традицией, – таких, как Пьер Амп, – подмена художественного обобщения репортажем, описательство, возводимое в самоцель, стали одним из путей обесчеловечивания и распада искусства. У писателей передовых внимание к подлинным жизненным фактам приобрело принципиально иной, новаторский смысл. В эпоху великих революций будничная действительность обнаружила множество новых поэтических граней, невыдуманные человеческие судьбы оказались во многих случаях захватывающе интересными.

Способность видеть жизнь в революционном развитии как бы дает писателю дополнительное зрение. Доверие к жизненному факту и умение возвыситься над единичным фактом, соотнести его с революционными перспективами века – такой подход передовых писателей к изображаемой ими действительности сам по себе открывал возможности художественного новаторства. «Огонь» Барбюса взволновал миллионы читателей не только силою мужественного протеста против войны, но и новизной манеры, благодаря которой цепь невыдуманных, бесхитростных, казалось бы, фронтовых зарисовок превращалась в захватывающее художественное повествование. Чешский исследователь Владимир Бретт справедливо говорит о жанровой многосоставности «Огня», который представляет собою в одно и то же время «роман, эпическую и лирическую поэму, документальный репортаж, а вслед за этим и социально-политическую обвинительную речь, связанную с моральными и философскими размышлениями». Но нельзя согласиться с В. Бреттом, когда он несколькими страницами ниже квалифицирует «Огонь» как произведение очеркового характера⁶. Документальная природа «Огня» не мешает ему быть прежде всего романом, со сквозным сюжетом, организующим и связующим воедино отдельные сценки, зарисовки, эпизоды, солдатские диалоги и лирико-публицистические монологи автора-повествователя. В известной ленинской формулировке – превращение обывателя в революционера именно под влиянием войны – схвачена самая суть книги, ее главная тема. Эта тема развертывается в разных вариациях, с поистине музыкальной отчетливостью и богатством оттенков, она нарастает от главы к главе. При кажущейся стихийности, случайности событий в них есть глубинная внутренняя логика, и при кажущейся очерково-дневниковой непосредственности изложения есть и высокое мастерство стиля.

Роман, органически включающий в себя публицистику, репортаж, документ, – это был один из новых путей развития жанра, открытых революционной эпохой. Конечно, не единственный.

В международную классику социалистического реализма входит не только Барбюс, но и Брехт, не только «Огонь», но и «Трехгрошовый роман» – произведение сатирически-гротескное, с условным, притчевым сюжетом.

В романе Брехта еще яснее, чем в его драмах, сказывается намерение художника: продемонстрировать алогизм обычного, примелькавшегося, доведя это обычное до очевидной и вопиющей нелепости.

1. »Знамя», 1965, N 8, стр. 201. [↩]
2. »Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Роды и жанры литературы», «Наука», М. 1964, стр. 163 – 172. [↩]
3. М. Кузнецов, Советский роман. Очерки, Изд. АН СССР, М. 1963, стр. 84 – 85.[↩]
4. «Теория литературы», стр. 474.[↩]
5. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 41, стр. 53.[↩]
6. Vladimir Brett, Henri Barbusse, sa marche vers la clarté, son mouvement Clarteacute; Prague, 1963, p. 109, 121.[↩]