Roland Opitz. Der Russische Roman: Sechzehn Kapitel aus der 150-j?hrigen Geschichte zwischen Puschkin und Aitmatow
Научная карьера автора состоялась в Лейпцигском университете времен ГДР (диссертации о Лермонтове и Леониде Леонове), но и после падения Берлинской стены в 1989 году он не пал жертвой интенсивного вытеснения восточногерманской элиты новой элитой с Запада, оказавшись за 10 лет до пенсии профессором русской литературы Гумбольдт-Университета в Берлине. Затем возглавлял немецкое Общество Достоевского (1999-2003).
Монография о русском романе XIX-XX веков составлена из статей 1970-1990-х годов с добавлением трех не опубликованных ранее материалов. Тем не менее автор обозначает объединяющую тему: каждый роман- всегда новая версия понятого по Гегелю диалектического противоречия. Каждая статья- сжатый «портрет» очередного романа: крупным планом высвечивается его формообразующее противоречие, которое в конце концов есть модель мира. Такой подход призван, по замыслу автора, дать толчок последующей дискуссии на семинаре. И в самом деле- отражая преподавательскую деятельность, книга больше всего напоминает курс лекций. Предупреждая во вступлении, что новых открытий ждать не следует, автор не упоминает о том обстоятельстве, что вынужден много места уделять изложению содержания произведений, так что уже знакомым с первоисточником чтение его статей, а теперь и книги едва ли показано.
В самом факте свежего издания плодов «гэдээровской» русистики- в тот год, когда на остатках фундамента снесенного Дворца Республики появился обошедший все газеты лозунг «DIE DDR HAT’S NIE GEGEBEN» («ГДР никогда не было»),- естественно было заподозрить нечто интригующее, утраченное на Западе отношение к литературе как к источнику живой мысли (теперь чаще технически расчленяют текст), отличное от нашего понимание русской ментальности (теперь только удивляются) и потребность в ней у европейской культуры (теперь стараются развенчивать его несостоявшиеся ценности); оживает и воспетая Платоновым романтика имени Розы Люксембург, чьи последователи выступили издателями данных лекций. Все хорошее и правда есть в лекциях профессора- адекватное понимание художественного смысла, доброжелательность, как и несколько вполне корректных цитат из Маркса и Ленина. Однако вместо ностальгии погружаешься в анахронизм: вместо ушедшего мира великих ученых вспоминаешь добросовестных советских профессоров, что к динамике науки имели больше должностное отношение. Излагая основные тезисы автора, предлагаю и читателю взглянуть на научное прошлое восточного блока.
Начиная с «Евгения Онегина», автор напоминает о бесконечных спорах в оценке главных героев и делает вывод, что в их противоречивости- суть всего замысла. Так сложился новый тип романа, который, по суждению Т.Манна, позволил Пушкину дать амальгаму европейского и подлинно народного. Источники такой «эллиптической» формы не с одним, а двумя протогонистами в центре действия- в немецкой драме («Минна фон Барнгельм» Лессинга, «Ифигения в Тавриде» Гете), что получило развитие в русском романе, прежде всего «Преступлении и наказании», «Анне Карениной», «Воскресении» и др.
В исторических сочинениях Пушкин говорит о смысле и законах истории гораздо меньше, чем в художественных. «Капитанская дочка»- роман о несоединимости двух вечно противоположных исторических сил. Цепь невероятных событий, в ходе которых, на фоне взаимной жестокости, складывается человечески дружеский контакт мужика и дворянина, показывает всю иллюзорность такого союза. Параллельность двух вечных сил не была новостью: ее открыли Кант и Гегель. По Пушкину, примирение не в социальных переменах, а в отказе от жестокости, а значит, идеал не в уничтожении противоположностей через синтез, а в их мирном сосуществовании.
Автобиографического героя Лермонтова отличает мощная энергия личности и аналитического духа, пребывающая в противоречии с невозможностью практического действия. Демон- оригинальная трактовка образа падшего ангела: он воплощает принцип не абсолютного зла, а абсолютного отрицания без творческого противовеса, так что и бытие рождается не из борьбы, а из отрицания. В Печорине эта тенденция прописана с детальным психологизмом, в приближении к реальности.
«Накануне»- вариант «Спящей красавицы», предвосхищающий «Обломова», роман о бездеятельности. Новые люди появляются у Тургенева вынужденно, герой не до конца взят с натуры и потому умирает, в чем и отразился кризис Тургенева. Его смерть в Венеции- повод вспомнить повесть Т.Манна и подобные кризисные мотивы в немецкой литературе (Вольфганг Кёппен, Вернер Хайдучек).
В «Идиоте» обращается внимание на важность образа Гани, у которого, в отличие от других героев Достоевского, нет литературного предшественника; ассоциируясь с архангелом Гавриилом, он как бы брат Мышкина, но состоит из одних антиномий. Он фигурирует как «царь иудейский»- то ли Христос, то ли Джеймс Ротшильд, хочет богатства, но не может достать деньги из огня. В несостоявшемся романтическом герое, не способном к действию, Достоевский открывает героя-обывателя- и через Ганю совершает переход от Раскольникова к заурядному молодому человеку в «Подростке».
Размышляя о «Подростке», автор ставит вопрос жанра: имеем ли мы дело с пост-просветительским романом воспитания? Переходя от исключительного героя к заурядному, Достоевский пытается понять, может ли обыденное быть всемирнозначимым; на место диалектики заступает сама жизнь, и значит, «Подросток»- это роман становления и нового героя, и нового жизненного уклада.
В «Анне Карениной», на взгляд автора, значимо то, что Толстой не сводит Анну с Левиным, между которыми действительно нет «золотой середины»: люди окружения Левина- индивидуализированные судьбы, Анны- однотипные, он- разум, она- чувство. Но Толстой, в отличие от Достоевского, мыслит не кантовскими дихотомиями, а гегелевскими триадами (примеры: в Левине общественное и частное синтезируется в религиозном, созданная им же семья- синтез типов семьи Облонского и Каренина), но и синтез у Толстого является лишь промежуточным результатом бесконечного процесса, что и есть суть «диалектики души».
Обращаясь к творчеству Пильняка, автор пересказывает роман «Голый год»: сами трудности пересказа демонстрируют, как из хаоса деталей складывается полифоническое изображение эпохи. На примере романа «Машины и волки» показано, как внутреннее противоречие романа разрешается за его пределами, в новой экономической действительности, и Л.Троцкий не зря назвал Пильняка «оракулом».
Переходя к изображению Гражданской войны в «Белой гвардии», автор обращает внимание на главную тему романа- сон, а также на основные мотивы мути, тумана, метели, дыма, мрака, в чем видит зависимость Булгакова от гностицизма. Как и в гнозисе, Булгаков разделяет героев на три типа людей: света, тьмы и тех, кто удерживает в себе искру света. В романе фигурирует каватина Валентина, брата Маргариты, из оперы Ш.Гуно «Фауст». Значит, и братья Турбины проецируются на Валентина, в чем предполагается аллюзия на гностика Валентина. Помимо этого, автор подозревает в романе апокалиптическую этику и предлагает дополнительно исследовать корни темы крови.
Так же и для последующего комментария «Мастера и Маргариты» автор предлагает целую россыпь тем, тогда как сам более важным считает порассуждать о структуре романа и его месте в русской литературе. Главным ему кажется вопрос о замысле: синтетический он (составлен из ранее задуманного) или цельный? Булгаков не следует просветительскому методу диалектики Добра и Зла, а воспринял, скорее всего, учение Г.Сковороды, открывшего продуктивный покой в неустанном поиске противоположности явления. Этике «золотой середины» подчинены все линии романа, что и позволяет говорить о его цельности.
О «Тихом Доне» в ГДР спорили необычайно жарко. Дело в том, что в нем показана, с одной стороны, жесткая детерминированность человека в истории (этому соответствует и показанная Шолоховым зависимость от времен года, и от устоев казачьей среды). С другой стороны, человеческая общность в романе не безлика: в нем около 2 тысяч действующих лиц, из них 1200 безымянных. Диалектичность концепции романа в том, что вместо «образа народа»- бесконечность портретов индивидуумов.
Роман «Русский лес», заказанный Леонову учеными-лесоводами, изображает научные дискуссии и столкновение разных идеологических позиций, в чем явно сказывается влияние «Доктора Фаустуса» и Достоевского. Процесс научного исследования рассматривается в романе как духовная работа: один разум не гарантирует приближения к истине, но требует любви к жизни, устремления к свету. В этом плане роман сам является исследованием, представляя изысканное сочетание изображения интеллектуального процесса, эмоций и поступков героев. Это находит выражение в огромном числе философских изречений, в чем Леонов- продолжатель античной и просветительской традиций.
Предмет разбора «Лолиты»- связь с Достоевским. В качестве примера зависимости от него Набокова приводится мотив двойника в «Отчаянии». Автор обращает внимание на то, что один из вариантов имени героя «Лолиты»- Ламберт Ламберт- восходит к «Крокодилу». От Достоевского и страстная одержимость героя, и детективный сюжет, и тема изнасилования ребенка (ср. «Бесы»).
В «Докторе Живаго» автора интересует присутствие философии в «поэтическом» романе о поэзии. В качестве источников его персоналистической тенденции называются имена Г.Коэна, А.Бергсона, П.Наторпа, а также упомянута натурфилософия Гете. Их взгляды отражаются в понятии «жизнь» у Пастернака, хотя объективация жизненного потока неизбежно сказывается в пассивности героев.
Роман «И дольше века длится день» автор сопоставляет с повестью Хемингуэя «Старик и море», где также осуждается покорение человеком природы. Анализ завершает подборка писем читателей ГДР о романе и выдержки из его публичных обсуждений… Это опять вызывает ностальгические воспоминания о временах, когда жили добропорядочные читатели, писавшие правильные письма, собиравшиеся на обсуждения, чтобы прийти к общему мнению, когда и ученые охотно рассуждали о нравственном посыле русской литературы. Все это, впрочем, не помешало пророчествам романа сбыться.
М.ПАЩЕНКО
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №2, 2010