Ричард Глостер и Дон Гуан. Уроки исторической поэтики

Шекспир не сделал Дон Жуана героем своей комедии или трагедии. Его одноименный испанец Don John, бастард, завистник, браконенавистник, наделавший «Много шума из ничего», вряд ли является сознательной пародией на «севильского озорника», тогда еще не воспетого Тирсо де Молиной.

Казалось бы, образ Дон Жуана не должен вызывать ассоциаций с Шекспиром. Однако уже в 1841 году С. Шевырев шекспиризирует пушкинского «Каменного гостя», отмечая, что сцены Доны Анны с Доном Гуаном «напоминают много сцену между Глостером и леди Анной <…> даже до подробностей кинжала, который Дон Жуан, как Глостер, употребляет хитрым средством для довершения победы. Положение совершенно одно и то же»¹. Замечание Шевырева настолько основательно вошло в научный обиход, что получило статус аксиомы, не требующей ни доказательства, ни разработки. Считается общепризнанным, что Пушкин в «Каменном госте» воспользовался сценой соблазнения Донны Анны из «Ричарда III» Шекспира. При этом бессмысленно искать сходства образов действующих героев, «ведь Ричард законченный злодей, а не профессиональный соблазнитель, и действует он из соображений политических, а отнюдь не любовных»².

Это общее мнение хотелось бы уточнить, развернуть, то есть вывести из статического равенства самому себе. Вослед Шевыреву отметим, что Пушкин не только воспользовался шекспировским кинжалом / мечом, благородно предложенным героине, открытой для женского удара грудью злодея, откровенным признанием в убийстве мужа и ложной мотивировкой убийства — якобы из-за любви к прекрасной героине, но и заставил своего Гуана по-глостерски домогаться Анны при гробе убитого им мужа / отца. Ни у каких авторов до Пушкина Дон Жуан не соблазняется вдовой и не соблазняет вдову на кладбище, в непосредственной близости от покойника. Это характерный ричардо-шекспировский мотив, кульминационный в пьесе Пушкина и, после Пушкина, сделавшийся донжуановским. Впрочем и в шекспировской трагедии вторая («донжуановская») сцена I акта является отмеченной — это миг триумфа злодея, его почти самообожествления, абсолютной уверенности в себе и своей власти над миром. Богатая сцена максимально обогатила героя — урода, негодяя, мизантропа и мизогиниста.

Почему-то не принято задаваться вопросом о происхождении, родословии этой знаменитой шекспировской сцены. Ничего похожего на нее нет в шекспировских исторических источниках — ни у Полидора Вергилия, ни у Томаса Мора, ни у Томаса Холла и Рафаэля Холиншеда³.

Шестнадцатилетняя Анна Невилл, младшая дочь графа Уорика, была выдана замуж или помолвлена с семнадцатилетним Эдуардом, сыном короля Генриха VI, в 1470 году. В 1471 году Эдуард погиб в бою при Тьюксбери. Ни Эдуард, ни Генрих не были убиты историческим Ричардом. Цареубийство отца и сына приписано Глостеру Шекспиром в 3-й части «Генриха VI» и подтверждено в «Ричарде III». Браку Ричарда и Анны препятствовало не злодейское двойное убийство, совершенное женихом-извергом, а воля Кларенса, старшего брата Ричарда, женатого на старшей сестре Анны Изабелле, наследнице графа Уорика. Кларенс не хотел делиться уориковым наследством с братом. Но в 1472 году король Эдуард IV заставил Кларенса снять свои возражения и долгожданный брак Анны (по воле Кларенса исполнявшей роль служанки у одного из своих приближенных) и Ричарда состоялся за 11 лет до восшествия герцогской четы на престол.

Современный историк называет знаменитую сцену совращения Анны «чистой фантазией Шекспира»⁴. Соблазнение Глостером (убийцей короля и принца) Анны (дочери короля и жены принца) — изобретение Шекспира, но сам мотив совращения вдовы при гробе мужа не является шекспировским и восходит через ряд фарсово-новеллистических ступеней к древнему новогоднему обряду: «invocatio» (оплакивание старого покойного мужа / царя, Бога — старого года и его «вызывание» из мертвых в новом, лучшем виде, то есть его возвращение и новое бракосочетание; похороны, становящиеся священной свадьбой)⁵. В принципе, эта «новогодняя» модель имплицитно работала во всех похоронных заплачках, — называя покойника по имени, любая вдова как бы вызывала из преисподней тень умершего супруга. Понятно, что похоронный обряд был чреват фарсовыми возможностями подмены мужа предприимчивым проходимцем, то есть профанированием обряда. Примеры таких соблазнительных подмен находим от Эзопа до возрожденческой новеллы.

В одной из своих предсмертных притч Эзоп, уже приговоренный к смерти за святотатство (подстроенную кражу чаши из храма), рассказывает другу притчу о, так сказать, «донжуанствующем» пахаре. Сей анекдот никогда не привлекался в качестве источников легенды о Дон Жуане, поэтому приведем его. «У одной женщины умер муж, она сидела на могиле и громко плакала. Крестьянин, пахавший в поле, увидел ее и почувствовал желание. Вот он оставил своих быков на пашне, подошел к ней и притворился, что тоже горько плачет. Перестала женщина рыдать и спросила его: «О чем ты горюешь?» Пахарь говорит: «Была у меня жена, добрая и умная, а теперь вот умерла она, и когда я плачу, мне становится легче». «И я, — говорит женщина, — потеряла моего мужа и тоже плачу, чтоб стало полегче». Тогда он ей и говорит: «Если у нас двоих одна и та же горькая доля, отчего бы нам не подружиться? Я тебя буду любить, как мою покойницу, а ты меня люби, как своего мужа». Такими речами он и убедил ее. Но пока они любились, пришел вор, отпряг у мужика быков и угнал. Встал пахарь, увидел, что быков его след простыл и стал рыдать уже по-настоящему. Спрашивает опять его женщина: «О чем ты горюешь?» А он отвечает: «Ах, женщина, теперь мне и вправду есть о чем горевать»».

Лживый, похотливый пахарь Эзопа понес заслуженное наказание за свое притворство и святотатство. Он наказан за профанирование смерти, похоронного обряда и брака. Выдуманная жена-покойница, посрамленный и забытый муж-покойник — заочные свидетели и обвинители пахаря-любодея, соблазнившегося видом плачущей на могиле вдовы и распрягшего быков в заповедном пространстве и времени. Этот эзоповский «над-юридический» преступник мифологичен и профанен одновременно. Через свою профессию (пахарь) он связан с Деметрой и Персефоной, он — служитель культа земли и преисподней, через свое эгоистическое любострастие он — представитель безбожного, десакрализованного мира, один из пращуров нашего Дон Жуана. «Нашего», то есть открытого Пушкиным у Шекспира; Дон Гуана, обретенного в Ричарде Глостере. Фаворский своей прекрасной иллюстрацией к «Каменному гостю», на которой изображены оплакивающая покойника женщина с молитвенно воздетыми руками и плутоватый лжемонах капуцин с полуповернутым к плакальщице лицом и театрально вознесенными ладонями, — наглядно соединяет античный анекдот с шекспировско-пушкинской версией кладбищенского соблазнения.

Другой позднеантичный источник нашей ситуации более известен читателю. Это знаменитая история матроны Эфесской из «Сатирикона» Петрония. На нее как на один из источников пушкинского «Каменного гостя» указал Б.

1. Москвитянин. 1841. Ч. V. № 9. С. 246.[↩]
2. Ахматова А. О Пушкине. Статьи и заметки. Горький: Волго-вятское изд., 1984. С. 98.[↩]
3. Mancini D. The Usurpation of Richard the Third. Oxford: Oxford U.P., 1969.[↩]
4. Берг Т. Ричард III — отродье сатаны или добрый король? // Шекспир У. Король Ричард III. СПб.: Звезда, 1997. С. 217.[↩]
5. По поводу «invocation» и его связи с новогодним ритуалом см.: Фрейденберг О. М. Поэтика сюжета и жанра. М.: Лабиринт, 1997. См. также: Фрейденберг О. М. Миф и литература древности. М.: Наука, 1978. [↩]