Различение добра и зла: «Сон смешного человека» в «Дневнике писателя» Достоевского

Бог говорит однажды и, если того не заметят, в другой раз:

Во сне, в ночном видении, когда сон находит на людей…

Иов 33:14–20

История жизни и обретения истины, написанная Достоевским как самостоятельная пятичастная глава рассказа «Сон смешного человека» для апрельского номера «Дневника писателя», состоящего всего из двух глав, имеет большую научную, в основном филологическую, литературу. Анализ рассказа, как правило, дается изолированно от публицистического текста¹: или в рамках исследования типологически близких персонажей художественных произведений писателя ― «подпольного человека», «парадоксалиста» и др.; или в исследовании прозы, вошедшей в «Дневник писателя» («Кроткая», «Бобок» и др.). Особо следует сказать о подробных комментариях В. Туниманова к рассказу в Полном собрании сочинении Достоевского ― по существу, историографии литературных влияний и источников, которые читаются в сюжетах рассказа [Туниманов 1983].

Литературоведческие исследования отдельно взятого текста рассказа в основном сосредоточены на разработке концептов: во-первых, «сна» и выявления его конструктивного значения в рассказе и, во-вторых, «смешного человека» в типологическом ряду подобных характеров прозы Достоевского. Жанровое своеобразие как одно из направлений анализа [Валова 2015; Червинская 2012 и др.] развивается в отношении к бахтинской идее отнесения рассказа к жанру мениппеи, где главная проблема ― «испытание идеи и человека идеи» [Бахтин 2017: 163] вокруг сквозной темы мировой литературы ― «золотого века» как достижения всеобщего счастья. Утопизм этой идеи, доведенный до логического конца, приводит к разрушению идеального состояния человечества, а самого человека ― к невозможности интегрироваться в идеальное общество.

Тезис моего исследования стоит в том, что по многим позициям ― тема, идея, композиция, язык, смысловая направленность ― рассказ и первая глава апрельского номера являют собой идейное целое. Обсуждение актуального для Достоевского вопроса судьбы России ― устойчивая тема в общей конструкции «Дневника». Она присутствует в регистре общих идейных, нравственных и философско-исторических провидений писателя. Тональность личного разговора с читателем ― другой регистр, теснейшим образом связанный с первым. И вот в этом регистре нет ничего важнее, чем понять для себя и транслировать читателю, что есть добро и зло и как возможно их различать. О важности этой проблемы писатель рассуждал еще в февральском номере «Дневника» за тот же год в связи с вопросом, как можно «выделаться в человека»: «Но что хорошо и что дурно ― вот ведь чего, главное, мы не знаем. Всякое чутье в этом смысле потеряли» [Достоевский 1983: 47]².

* * *

Проблема различения добра и зла приобретает общественную значимость для Достоевского в связи с главным событием 1877 года ― публикацией Манифеста Александра II об объявлении войны Турции, который в Кишиневе после парада войск на торжественном молебне был зачитан епископом Кишиневским и Хотинским Павлом (Лебедевым) 12 апреля 1877 года. На следующий день Манифест был обнародован в соборах и приходских церквах Петербурга и Москвы, после чего совершено молебствие, а на заседании Московской городской думы были приняты решения об участии города в оказании помощи раненым.

Войне предшествовал двухлетний Балканский кризис: восстание в Боснии и Герцеговине 1875 года, затем перекинувшееся в Болгарию, где оно было жестоко подавлено турками; поражение сербов в следующем году в войне против Османской империи. Патриотический пафос писателя в связи с объявленными военными действиями по-новому повернул в российской печати вопрос о различении добра и зла. Может показаться, что прямой связи между начавшейся войной и сюжетом фантастического рассказа нет. Но так ли это?

Достоевский рассуждал о войне и одобрял ее начало, формулируя в трех тезисах ― названиях первых трех подглавок первой главы ― самые важные проблемы в политических и идейных спорах среди читающей его «Дневник…» публики. Вот эти тезисы: I. Война. Мы всех сильнее. II. Не всегда война бич, иногда и спасение. III. Спасает ли пролитая кровь? В заключительной подглавке Достоевский, подкрепляя свою позицию, привел цитату из записок архидиакона Павла Алеппского со словами царя Алексея Михайловича о его намерении освободить православных славян от «врагов нашей веры», потратив на это «все свои войска и свою казну и <…> свою кровь до последней капли…» (с. 104).

Что же составляло главный смысл этой войны для писателя? Почему он определял войну как доброе дело и всякий ли согласится с ним? Почему Достоевскому было важно поместить «Сон смешного человека» именно в этой книжке «Дневника…» (рассказ был написан в том же апреле 1877 года и очень быстро [Туниманов 1983: 396])?

Писатель не скрывал своего воодушевления началом войны, надеясь, что война ― конец «чего-то прежнего <…> и делается шаг к чему-то совсем уже новому» (с. 94), которое воскресит страну к новой жизни. Он мыслил обновление не только в масштабах всей Европы, но и всего человечества. Шаг к обновлению, по Достоевскому, суждено сделать именно России. Свою задачу он видел в проповедовании судьбоносного назначения этого шага и спорил с аргументами либералов-западников против войны в журналах «Отечественные записки», «Вестник Европы», в газете «Голос», называя их «мудрецы наши».

Уверенность в силе России основана на убеждениях, которыми Достоевский делится с читателем. И в них узнается известная уваровская формула тождественности православия, самодержавия и народности. Доказательством этого триединства служат впечатления писателя. В их описании центральным становится слово «поздравляли»:

Когда раздалось царское слово, народ хлынул в церкви, и это по всей земле русской. Когда читали царский манифест, народ крестился, и все поздравляли друг друга с войной. Мы это сами видели своими глазами, слышали, и все это даже здесь в Петербурге <…> крестьяне в волостях жертвуют по силе своей деньги, подводы, и вдруг эти тысячи людей, как один человек, восклицают: «Да что жертвы, что подводы, мы все пойдем воевать!» <…> весь народ поднялся за истину, за святое дело, весь народ поднялся на войну и идет (с. 94).

Уверенность в мощи русского народа определена Достоевским тем, что живой силой этого «колосса» является «союз царя с народом своим» (с. 97). Писатель утверждает Святость дела войны. Более того, он видит ее необходимость не только для спасения братьев-славян: «…нужна эта война и самим <…> для собственного спасения: война освежит воздух, которым мы дышим и в котором мы задыхались, сидя в немощи растления и в духовной тесноте» (курсив мой. — М. К.) (с. 95).

Тезис о необходимости победы в войне для «нас самих» основан на выявлении писателем двух типов войн. Первый отстаи­вает идею войны «из-за великодушной цели» для укрепления каждой души «сознанием самопожертвования». За этой идеей нельзя не увидеть характеристику абсолютного добра в христианском духе, основанного на любви к ближнему. Второй тип основан на потребности войны «из-за каких-нибудь жалких биржевых интересов», «из-за новых рынков, нужных эксплуататорам», «из-за приобретения новых рабов» (с. 102). И эта идея войны демонстрирует абсолютное зло, ибо основана на стяжании и своекорыстном интересе. Если первый тип войны укрепляет нацию взаимной солидарностью всех его членов и потому несет добро, то второй ― развращает и губит народы. Достоевский в жесткой полемике с либералами и их идеей вместо войны развивать в России «европейское просвещение» (Достоевский называет его «фальшивым»), утверждал, что школам нужны «дух и направление», которые будут добыты именно в войне.

Очевидная идеологическая составляющая этих идей укоренена в высшей христианской ценности ― самопожертвовании в подражание Христу, пострадавшему за грехи человеческие. Именно война и победа, считал писатель, дадут «новую живую жизнь», соединят наконец народ и мыслящую нравственно, независимую от европейского «чужого голоса» интеллигенцию. Либералы, употребляя ключевое слово фантастического рассказа, «продолжают смеяться над народом». Отвечая на вопрос «почему же они смеются?«, Достоевский считал, что этот недуг от самоуверенности в собственной силе, которую либералам придает Европа. Он согласен с тем, что отношение европейцев к России определено российской бедностью и отсталостью («да, мы бедны, да, мы жалки», с. 97), с тем, что в России нет системы европейского образования и т. п. Но что из этого следует?

Определяя либералов как нигилистов, неспособных поверить в «самостоятельность народа русского», Достоевский предрекал «страшный крах» либеральных идей как результат начавшейся народной войны. Их идеи буквально чужды и народу, и российскому царю, ибо заимствованы из Европы и сказаны «чужим» языком. Отказ от войны, по мнению Достоевского, это и есть зло. Война покажет пустоту либеральных гуманистических идей: «…когда разразится над ними крах, пустятся и они говорить другим языком, но все увидят, что они бормочут чужие слова и с чужого голоса, и отвернутся от них и обратят свое упование туда, где царь и народ его с ним» (с. 95). Идеологическая, имеющая и политическое значение концовка рассуждения писателя о единстве власти и народа аргументируется обращением к языку, которым выражают свои идеи его противники в отношении к войне. Разделение на «чужой» и «свой» язык, не в буквальном, конечно, а в идейном своем содержании, делает сложным, если не невозможным, решение вопроса о различении добра и зла как нравственной, а потому общечеловеческой задачи. Достоевский остается приверженцем этнонационального понимания культуры: «чужое» есть зло для России, у Европы же свои интересы.

Однако добро как моральная ценность универсально. Все ли люди обладают способностью различать, что добро, а что зло? И какова роль отдельного человека в созидании/разрушении идеального («истинного») человеческого общества, где добро соединяет людей? Эти вопросы Достоевский ставит во второй главе номера в фантастическом рассказе. Повествование ведется героем, «смешным человеком», типологически близким к «подпольному человеку». Оба коммуникативно травмированы. Различие в том, что «смешной человек» намерен возвратиться к людям с проповедью из состояния полного безразличия («все равно«). Героя можно назвать коммуникативным парадоксалистом, подробно повествующим о себе и своих отношениях с окружающими. Читатель же остается в неведении, состоялось ли общение, за исключением рассказа о сне героя. Напомню, как понимал Достоевский «фантастическое» в связи с его отношением к повести Пушкина «Пиковая дама», которую называл «верхом искусства фантастического»: «Фантастическое должно до того соприкасаться с реальным, что Вы должны почти поверить ему» (с. 192).

* * *

«Cон смешного человека» в первых двух предложениях жестко отличает героя от всех других людей: «Я смешной человек. Они называют теперь меня сумасшедшим» (курсив мой.

1. О необходимости работать с текстом рассказа вместе с «Дневником писателя» см.: [Касаткина 2011].[↩]
2. Далее «Дневник писателя» цитируется по этому изданию с указанием страниц тома 25 в круглых скобках.[↩]