Разгром фашизма и освобождение народов Европы – в литературах социалистических стран

Мстислав КОЗЬМИН

Дорогие друзья! Вы знаете, что когда наш журнал начинает обсуждение важнейших литературных проблем, то мы, как правило, обращаемся не только к собственному опыту, но и к опыту литераторов других стран социалистического содружества. Это и расширяет диапазон обсуждения, и углубляет осмысление литературного процесса. Вот и теперь за нашим «круглым столом» вместе с советскими писателями и критиками собрались писатели и критики Болгарии, Венгрии, ГДР, Польши, Румынии, Чехословакии.

Редакция «Вопросов литературы» предлагает вашему вниманию следующую тему: «Разгром фашизма и освобождение народов Европы – в литературах социалистических стран». Публикация материалов этого «круглого стола» предшествует обсуждению проблем, связанных с отражением в наших литературах Отечественной войны и всемирно-исторической победы советского народа, отстоявшего честь и независимость своей Родины и освободившего Европу от фашистского порабощения.

Тема Отечественной войны поистине выстрадана советской литературой. В годы военных испытаний наши писатели были в одном боевом строю с воинами армии и флота. На фронтах Великой Отечественной сражались 1215 писателей и более 400 из них пали смертью храбрых. С первых дней войны литература наша поднимала народ на борьбу, внушала ему веру в свои силы, в торжество справедливости и свободы, в неизбежное поражение фашистских изуверов. Великая Отечественная война породила прекрасные произведения художественной литературы, воспевающие великий подвиг советских людей.

И сегодня тема Отечественной войны остается одной из основных тем советской литературы. Неумолимое время все более отдаляет события этой войны от сегодняшнего дня. Если для людей моего поколения Отечественная война остается современностью, то для моего сына и его сверстников она уже ушла в историю. И вот случается (особенно за границей) слышать такой вопрос: война давно уже отгремела, стоит ли вспоминать эту трагедию? Ответ на него, на мой взгляд, может быть только один: да, стоит и даже необходимо, особенно сейчас, когда американский империализм, администрация Рейгана раздувают военную истерию, взвинчивают гонку вооружений, преступно толкают мир к самоубийственной термоядерной войне, которая способна уничтожить человечество.

Создавая все новые и новые произведения об Отечественной войне, советские писатели не только расширяют и углубляют наши представления о ней, не только восстанавливают историческую правду, которую пытаются исказить некоторые тенденциозные или просто враждебные нам историки и публицисты Запада. Советские писатели стремятся еще и еще раз осмыслить причины войны и истоки нашей Победы, раскрыть трагизм этой смертельной схватки, в которой погибло 20 миллионов советских людей, и в то же время невиданный героизм, проявленный советским народом и народами других стран, поднявшимися на борьбу с фашистскими захватчиками.

Если попытаться уловить современные тенденции развития литературы о войне, военной прозы в частности, то, наверное, можно сказать, что исторические события все глубже постигаются в ней как человеческие судьбы и судьбы людей предстают в своей соотнесенности с историческими событиями. Поэтому от воспроизведения героики и трагизма одного боя, одной операции наша литература повернула к эпическому изображению Отечественной войны. Это стремление дать как бы историческую хронику войны, вскрыть причины, определившие ход событий, показать во всей сложности и драматизме путь к Победе особенно отчетливо выступает в трилогии Константина Симонова «Живые и мертвые», а также в романе Ивана Стаднюка «Война».

Стремление к эпическому охвату действительности, к синтезу проявляется в нашей литературе и в том, что изображение войны совмещается в ряде произведений с изображением мирной жизни и движение истории и современность изображаются с точки зрения великого идеала человеческого единства, с позиций борьбы со всем тем, что ему противостоит. Вот эта тенденция сплавляет в романе Юрия Бондарева «Берег» картины войны и мира, раскрывает жизнь его героев как непрерывный нравственный поиск.

Пристально исследуя поведение человека на войне, современная советская литература показывает, как в условиях кровавой бойни советские люди сохранили в себе высокие человеческие чувства, качества, привитые им социалистическим строем. Развивая традиции военной прозы 60-х годов, об этом свежо и увлеченно сумел поведать писатель В. Кондратьев в повести «Сашка».

Но тема «человек на войне» имеет и другую сторону, она включает в себя и художественное исследование патологической психологии апологетов войны, человеконенавистнической идеологии фашизма. Такое исследование предпринял белорусский писатель Алесь Адамович в повести «Каратели». Можно сказать, что советская литература о войне – это литература антифашистская, антивоенная, призывающая к тому, чтобы кровавая трагедия не повторилась. И этим она современна и необходима.

Живую связь сегодняшней борьбы за мир и великой победы над фашизмом раскрыл Александр Чаковский в романе «Победа», своеобразно построенном как переплетение рассказа его героя- журналиста о Совещании по европейской безопасности в Хельсинки с воспоминаниями о Потсдамской конференции, на которой развернулась борьба за установление после войны справедливого мира.

И еще об одной тенденции нашей литературы о войне (как и всей современной советской литературы) мне хотелось бы упомянуть. Это стремление наших художников слова опираться на исторически реальные факты и широко вводить в свои произведения исторические документы. Из произведений последнего времени здесь надо назвать документальную повесть Владимира Карпова «Полководец» – о генерале Петрове.

Таковы некоторые штрихи, некоторые тенденции, характерные для нашей литературы о Великой Отечественной войне, на которые мне хотелось бы указать в преддверии большого разговора о том, как отразилась в советской литературе, в литературах всех социалистических стран борьба против рвавшегося к мировому господству фашизма, как пришла к нам великая Победа, 40-летие которой весной этого года мы будем торжественно отмечать и в осмыслении которой играет и призвана сыграть столь большую роль наша литература.

Павел ТОПЕР

Редакция журнала «Вопросы литературы» собрала нас за много месяцев до 40-летия Победы. Кое- кто может подумать, что она торопится, но это не так. Мы уже сейчас все чувствуем приближение этой великой памятной даты, уже сейчас ясно, что она будет отмечена шире, чем 30-летие, которое тоже ведь было отмечено шире, чем 20-летие, а 20-летие в свою очередь шире, чем 10- летие Победы. Дело не просто в официальных мероприятиях, а в том отклике, который они находят в людских сердцах. В чем-то военные годы вспоминаются сейчас острее, чем прежде. Над этим стоит задуматься: ведь большая часть человечества, живущего сегодня, как утверждает бесстрастная статистика, родилась уже после второй мировой войны. Но та же статистика говорит, что литература сегодня обращается к военным годам не меньше, а больше, чем прежде, и книги о войне читаются не меньше, а больше.

У этого обстоятельства есть две основные причины, лежащие много глубже чисто литературных факторов, – огромное значение прошедшей войны для судеб народов и всего мира, во-первых, и все возрастающая угроза войны новой, атомной, всеистребительной, во-вторых. И о том, и о другом, надо думать, будет много сказано в ходе дискуссии.

В ней принимают участие вместе с советскими писателями и критиками представители литератур других европейских социалистических стран. Это заставляет нас приглядеться к тому общему, что есть в литературах стран социалистического содружества, с точки зрения, как сформулировано редакцией, итогов и проблем военной темы.

Хочу сказать, однако, что советские писатели, повествующие о войне, обычно решительно возражают против того, чтобы их привязывали к военной теме, как и вообще против любого тематического членения литературы. «…Полагаю, – говорит В. Богомолов, – что в написанных мною рассказах война является фоном, средой, временем, а не темой». Высказывания такого рода есть у Ю. Бондарева, Г. Бакланова, М. Алексеева, других писателей, их можно привести во множестве. Мне запомнились такие строки А. Межирова:

О войне ни единого слова

Не сказал, потому что она –

Тот же мир и едина основа

И природа явлений одна.

Причина этого понятна: человековедение, как называл Горький литературу, едино. Однако нетрудно заметить, что в обращении писателя к событиям войны всегда есть особый оттенок, и тот же Г. Бакланов определил его однажды весьма точно: в книгах о войне человеческая жизнь и человеческая судьба, сама природа человека меряются высшими ценностями жизни.

И с этой позиции можно сказать, что выражение «книга о войне» содержит в себе не просто тематический, но в известном смысле и жанрово-определяющий смысл.

Разветвленная система жанров современной литературы находится с читательским восприятием в устойчивых, сложившихся отношениях. Сами по себе определения: «комедия», «детектив», «исторический роман» и т. д. настраивают читателя соответствующим образом еще до того, как он начинает знакомиться с книгой. Мы идем смотреть кинофильм, обозначенный как «комедия», с иными ожиданиями, чем переступаем порог зрительного зала в театре, где дают трагедию. Кстати, в кинематографе существует множество комедий, но я не помню ни одного кинофильма с жанровым обозначением «трагедия», хотя трагических по содержанию лент более чем достаточно; очевидно, кино, как исторически молодое искусство, еще «не доросло» до такого жанрового определения.

Конечно, аналогия условна, но все же понятие «книга о войне» обладает для современного читателя вполне определенным смыслом; он знает, что встретится в ней с сущностными проблемами бытия, вопросами жизни и смерти в их резко драматической, трагической форме, что эта книга в чем-то главном будет решительно отличаться от книг, касающихся мирной действительности. Эта исторически складывающаяся (и, конечно, подвижная) «конвенция» действует очень сильно. К. Симонов счел необходимым предпослать шеститомному собранию своих сочинений, вышедшему в 1966 году, такое пояснение: «…Я до сих пор был и продолжаю оставаться военным писателем, и мой долг заранее предупредить читателя, что, открывая любой из этих шести томов, он будет снова и снова встречаться с войной». Таким образом, понимая, что каждое обособление того или иного «сектора» от всего литературного процесса весьма и весьма условно, все же мы не можем не отметить, что есть в книгах о войне нечто особое и есть нечто особое в характере интереса, который они вызывают, в их притягательной силе.

Эта притягательная сила не всегда и не везде действует одинаково, не во всех возрастных и социально-профессиональных слоях. В ряде случаев интерес к книгам о прошедшей войне как бы угасает; но история прошедших десятилетий показывает, что едва ли не у каждого молодого читателя наступает в жизни мгновение, когда он остро начинает интересоваться литературой о Великой Отечественной войне, для него далекой и по непосредственным ощущениям чуждой. Это всегда связано с поисками ответа на самые важные для него вопросы, с решительным самоопределением.

Я обычно стараюсь не употреблять выражение «военная тема» и согласен с теми, кто избегает его; но я спокойно говорю: «литература о Великой Отечественной войне» – выражение, принятое у нас и в текущей критике, и в литературной науке, и в повседневном словоупотреблении. Понятие «литература о Великой Отечественной войне» несет в себе и идеологическую определенность, ибо это литература о героической битве советского народа в защиту социалистического Отечества от самого коварного и жестокого врага. Советско- германский фронт был не только главным фронтом самой кровопролитной в истории человечества войны; это был фронт, где столкнулись две непримиримые идеологии, и где речь шла о самом существовании нашей социалистической Родины. Как ни спорили и ни спорят между собой книги советских писателей о Великой Отечественной войне, – а споры эти, как мы знаем, имеют очень большую остроту, – как ни менялись с ходом времени творческие решения самих писателей, эта литература всегда утверждала справедливость Великой Отечественной войны, ее всенародный характер, массовость героизма, нравственное превосходство защитника социалистической Родины над захватчиком, величие и святость подвига. Именно поэтому понятие «литература о Великой Отечественной войне» отвергается реакционной буржуазной критикой, предпочитающей говорить о книгах советских писателей о войне вне объединяющей их нравственной и идейной определенности. По той же причине, впрочем, ею отвергается и само понятие «советская литература».

Я говорю сейчас об опыте советской литературы о Великой Отечественной войне, но думаю, что все сказанное относится и к литературам социалистических стран Европы, где прошедшая война была и остается первой и главной темой литературы.

Само собой разумеется, место, которое занимают книги о прошедшей войне в общем литературном процессе, в разных странах весьма неоднозначно. В Польше или, скажем, в Югославии оно очень велико, как и в ГДР; относительно меньше в Чехословакии или в Болгарии, не говоря уже о Венгрии и Румынии; конечно, начиналась литература о войне в каждой стране очень по-разному и в очень разных условиях. Но с годами она повсюду впитывала в себя главные проблемы социального и нравственного развития. Словацкий критик И. Кусы в книге «Изменения повстанческой прозы» пишет, что книги о Словацком национальном восстании могли бы составить «малую историю новейшей словацкой литературы».

Такого внимания к прошедшей войне нет ни в одной литературе буржуазного мира. Как ни значительна антивоенная литература в Западной Германии, в США, Франции, Италии, Финляндии и других странах, как ни много сказала она о современном человеке, как ни определенно выступала она и выступает сегодня против угрозы новой войны, военные, а точнее, антивоенные книги писателей этих стран редко подымались до постановки основных проблем национального развития.

У искусства социалистических стран Европы есть, как мы знаем, особая причина вновь и вновь обращаться к годам второй мировой войны. Для всех них эта война стала историческим рубежом, за которым остались фашистские, полуфашистские, реакционные режимы межвоенного двадцатилетия. Будущее всех стран решалось в борьбе против антинародных сил – чужеземных, оккупационных и своих, так сказать, «домашних». В ходе этой борьбы закладывались основы новой власти, предпосылки движения по социалистическому пути.

Осмысление военных лет с точки зрения социалистической перспективы дальнейшей исторической судьбы своих народов – вот зерно литературы о второй мировой войне в социалистических странах Европы. У польского писателя З. Залуского есть такие очень верные слова: «Историческая наука оценивает события, действия, результаты. Наука выдает «свидетельство о признании», она вносит предложение об увековечении. Но только литература может обеспечить прочное место в национальной памяти, выписать этот «пропуск в историю».

Твардовский сказал однажды, что без «Войны и мира» Толстого Отечественная война 1812 года не имела бы такого значения для самосознания русского общества. Эту мысль мы можем распространить на все наши литературы с точки зрения того, как отразилась в них вторая мировая война. Особое значение книг о ней в социалистических странах Европы определяется именно тем, что они художественно исследуют рубеж народной жизни во всем огромном значении этого понятия.

Здесь следует обратить внимание на Сопротивление, его основополагающий характер. Я имею в ведуне просто определенный фактор военной истории – движение антигитлеровского Сопротивления, поднимавшееся во всех оккупированных странах, а также то Сопротивление, особо трагическое и героическое, которое существовало и в самой гитлеровской Германии, я в странах-сателлитах, – ведь прежде, чем всю Европу превратить в концлагерь, гитлеровцы превратили в концлагерь свою собственную страну. Я имею в виду социальное (а не просто военное) содержание этого понятия и его нравственное содержание, а также и эстетическое. В нем заложено определенное понимание человеческого характера. Ведь слово «сопротивление», как мы знаем, встречается уже в «Науке ненависти» М. Шолохова, написанной в 1942 году. «…Не хотел я умирать, – говорит герой этого рассказа лейтенант Герасимов, – воля к сопротивлению была сильна».

Великую книгу Ю. Фучика «Репортаж с петлей на шее» мы воспринимаем как книгу о войне, хотя, строго говоря, речь в ней идет не о военных событиях. Но она с наибольшей силой выражает наше отношение ко второй мировой, антигитлеровской воине.

В произведениях о военном времени, созданных в социалистических странах, мы постоянно будем встречать как исходную идею социально-нравственное содержание Сопротивления. Возьмите такую книгу, как «Вторая рота» болгарского писателя П. Вежинова, вышедшую в 1949 году. По своему сюжету это книга о войне. Молодой офицер прибывает в воинскую часть, получает под свое командование деморализованную, совершенно уже небоеспособную роту, добивается того, что она становится сильной и сплоченной боевой единицей. Книга кончается победным сражением. Все это верно. Но если мы внимательно присмотримся к сюжету книги, то увидим, что главное в ней заключается в том, что присланный молодой офицер принадлежит к новому командному составу, пришедшему в болгарскую армию после 9 сентября 1944 года, что он попал не просто в небоеспособную часть, а в часть, где заправляют офицеры старой, монархической закваски, что он добивается сплочения своей роты не просто армейскими методами учения, а, прежде всего, опираясь на демократически и социалистически настроенных солдат, сторонников народной власти, готовых сознательно участвовать в антифашистской войне, и т. д. Выясняется, что перед нами скорее книга о революционных переменах в жизни Болгарии, чем непосредственно о войне.

В таких произведениях первых послевоенных лет, как «Хроника» П. Илемницкого или ранний роман В. Минача «Смерть ходит по горам» (если мы обратимся к литературе Чехословакии), в многочисленных книгах польских писателей того времени, в «Прорыве» Б. Чопича, «Свадьбе» М. Лалича и других книгах югославских писателей и т. д. эта характерная черта социалистических литератур выражена еще сильнее.

Движение Сопротивления носило, как хорошо известно, не только национально-освободительный, но и социально-освободительный характер, и социальные требования, которые оно ставило на повестку дня, были тем решительнее и определеннее, чем шире, демократичнее, народнее было само это движение. В странах Запада, – возьмем для примера Францию и Италию, – наиболее последовательные идеалы антифашистского движения Сопротивления не были претворены в жизнь, и в этом заключается причина того особого отношения к традиции Сопротивления, противопоставленной современной буржуазной жизни, которое живо в передовой литературе этих стран. (Достаточно вспомнить такие книги А. Лану, как «Когда море отступает» или «Пчелиный пастырь», книгу Р. Биленки «Сталинградская пуговица», чтобы отчетливо увидеть это.)

В странах социализма традиции Сопротивления не просто живы, они стали основой революционного переустройства общества. И литература этих стран все определеннее говорила с годами о времени войны как о времени Сопротивления; время страданий и смерти входит в историю как пора героизма и нравственного величия. Литература о войне становилась непосредственным продолжением боевой, социально активной, революционной литературы межвоенного двадцатилетия.

Не буду сейчас называть десятки, сотни книг, которые могут подтвердить эту мысль, они, без сомнения, будут названы в ходе дискуссии всеми ее участниками.

«Наличие такого невоенного (если можно так сказать) зерна в произведениях о войне говорит об особом характере литературы социалистических стран, ее отличии от литературы стран Запада. И в советской литературе тоже нетрудно найти совсем невоенные определения. По Твардовскому, война шла «ради жизни на земле». Фадеев говорил, что его молодогвардейцы сражаются ради «счастья человечества». Недогонов писал о подвиге «на шар земной, на целый мир». Орлов в известном стихотворении говорил о советском солдате, что его зарыли «в шар земной», и т. д. Все это формулы, мало похожие на определения чисто военной доблести; за ними стоит пафос революционного гуманизма.

Можно сослаться на ряд солидных работ, появившихся в разных социалистических странах, в которых литература о прошедшей войне рассматривается с большим или меньшим учетом сопоставительного аспекта (явление, которому нет параллели, насколько мне известно, в литературоведении и критике стран Запада, где – практически без исключения – если произведения о военном времени и военных событиях и анализируются в ряду близких им по жизненному материалу, то только в масштабах своей национальной литературы). Упомяну хотя бы некоторые: том «Защита человечества», вышедший в Берлине в 1975 году, книги исследовательницы из ГДР Н. Тун «Война и литература» (1977), М. Заградки (Чехословакия) «Литература и война» (1980), двухтомное исследование, созданное коллективом авторов в Польше, – «Вторая мировая война в славянских литературах» (1973) и ряд других. И все же надо сказать, что литературная критика и наука социалистических стран явно в долгу перед задачами сопоставительного изучения того, как искусство социалистического мира овладевает военной проблематикой.

Ведь здесь открывается огромное поле для наблюдений и в большом, и в малом. Сходство открывается в самом, так сказать, поверхностном слое наблюдения. Например, все мы знаем повесть Л. Леонова «Взятие Великошумска», опубликованную в 1944 году. В этой повести война с гитлеризмом показана в смелом философском обобщении – как столкновение Жизни и Смерти. Знала ли М. Пуйманова эту повесть, когда писала свой роман «Жизнь против смерти» (1952), завершающую часть ее трилогии? В любом случае это совпадение знаменательно с историко- литературной точки зрения.

А. Зегерс назвала свой большой роман, охватывающий два десятилетия немецкой истории: от поражения Ноябрьской революции 1919 года до поражения гитлеровской Германии в 1945 году, «Мертвые остаются молодыми» – прекрасной формулой бессмертия борцов за правое дело. Формулы, близкие этой, не раз встречаются в советской литературе. В поэме П. Антокольского «Сын», написанной в 1943 году, было сказано: «Навеки восемнадцатилетний»; свою последнюю по времени написания повесть Г. Бакланов назвал: «Навеки – девятнадцатилетние» и т. д.

Глубинная сущность литератур социалистических стран раскрывается в выдвинутом ими герое, то есть в концепции человека, способного к сопротивлению преступному насилию, способного к нравственному росту в преодолении враждебных обстоятельств. В этом, без сомнения, состоит их близость и непосредственная родственность с советской литературой.

С годами колорит книг советских авторов становится суровей, конфликты – острее, трагичнее. Это обстоятельство может показаться неожиданным на первый взгляд. «Война – это всегда трагедия для народа» – это слова Шолохова, но ту же мысль в прямом публицистическом выражении мы встретим едва ли не у всех советских писателей. Чем глубже, чем правдивее и психологически достовернее разрабатывала советская литература военную тематику, тем трагичнее возникали на страницах книг картины войны. У этого обстоятельства есть, надо думать, и эмоциональное объяснение – боль потерь в масштабах народа на временном расстоянии не слабела, а становилась заметнее. По пальцу вдарь, – говорится в повести Е. Носова «Усвятские шлемоносцы», – и то сразу не больно, а только удивительно. Но это усиление трагического колорита шло рука об руку с более глубоким познанием подвига, героизма и служило этому познанию.

Уже было отмечено (в частности, А. Бочаровым), что с ходом времени становятся все заметнее особенности книг о Великой Отечественной войне, выходящих в разных республиках Советского Союза. Конечно, эти особенности существовали и раньше, но тогда они не были так очевидны хотя бы уже потому, что еще не выстроились в каждой из республик ряды талантливых книг о войне, не сложились свои традиции, не проявились с такой силой законы преемственности. Сегодня эти различия стали ощутимее, и в них дают о себе знать разные причины – конкретные военные судьбы той или иной республики, сложившиеся традиции, особенности восприятия опыта других национальных литератур, прежде всего литературы русской, и т. д. Белоруссия, оказавшаяся под пятой оккупантов в первые же дни войны и потерявшая каждого четвертого своего жителя (то есть в процентном отношении больше, чем какая-либо другая республика Советского Союза, и больше, чем какая-либо другая страна в мире), пристальнее других советских литератур вглядывается в войну. Традиции тут вырабатывались усилиями многих писателей: И. Мележа, Я. Брыля, И. Шамякина, В. Быкова, А. Адамовича, И. Чигринова, присутствующего здесь В. Козько и т. д. Книги белорусских авторов последнего времени наглядно подтверждают наблюдение, о котором говорилось выше: все более острые и трагичные конфликты оказываются в поле зрения писателей. Здесь особо выделяется последняя повесть В. Быкова «Знак беды». Кажется, Быков, с необычайной настойчивостью исследующий внутренний мир человека на войне, сказал так много о трагедиях войны, что к этому уже нечего и прибавить. Однако в «Знаке беды» он нашел новые, необычайно сильные краски, новый поворот неумирающей темы – темы человеческого мужества. Старый быковский вопрос: «Что такое человек перед сокрушающей силой бесчеловечных обстоятельств?» – исследован здесь на судьбе старой крестьянской пары, мужа и жены, одиноко живущих на «богом забытом хуторе». И выясняется, что эти люди, – не просто безоружные, но начисто лишенные возможности противостоять врагам, – не могут быть сломлены и покорены; их можно только убить. Сопротивление идет изнутри их существа, иногда даже как бы против их воли. До последней минуты она не покорится им, – сказано в повести о Степаниде, главной героине этой поэмы народного сопротивления, – потому что она человек, а они звери. Эта книга, как и вся белорусская литература, с особой силой выражает общую для всего советского искусства мысль о невозможности существования под пятой оккупантов, неизбежности борьбы, сопротивления, неизбежности народной победы.

В книге К. Менерта «Русские сегодня. Что они читают, какие они» (книга вышла в ФРГ в 1984 году вскоре после смерти автора) я нашел такое объяснение тому, почему в нашей стране так много пишется книг о войне и почему эти книги так широко читаются. По мнению Менерта, это объясняется тем, что война окончилась в пользу Советского Союза и поэтому русский читатель знает, что как бы ни развивалось действие в книге, у нее будет счастливый конец. Фантастическая по невежеству и нравственной глухоте мысль, тем более что принадлежит она человеку, которого долго называли «экспертом по русскому вопросу»! Наоборот, советский читатель, особенно молодой, берет в руки книгу о войне, прежде всего, для того, чтобы понять, какими были солдаты Великой Отечественной войны, в чем секрет их мужества и героизму, в чем секрет Победы и какой ценой досталась она.

Заострение нравственной проблематики нетрудно уловить и в литературах других социалистических стран, само собой разумеется, каждый раз в специфическом повороте. Процесс этот начался, естественно, не сегодня, но и сегодня он продолжается. Достаточно назвать такую книгу 70-х годов, как роман «Непристойные статуи» Т. Череша, автора известной повести «Холодные дни», бывшей в 60-е годы заметной вехой в венгерской литературе, а в литературе Чехословакии – трилогию В. Шикулы «Мастера» (войне непосредственно посвящен в ней средний том – «Герань»), или такие книги писателей ГДР, как повести М. -В. Шульца «Солдат и женщина», «Летчица, или Конец одной легенды», «Узоры детства» К. Вольф и в особенности «Остановка в пути» Г. Канта.

Вспомним, что литература ГДР начиналась в условиях, контрастно отличных от советской литературы первых послевоенных лет. Возьмите повесть Зегерс 1952 года «Человек и его имя», рисующую слабые, еще робкие попытки нащупать путь в будущее, и сопоставьте ее с книгами советских писателей тех лет, говоривших во весь голос о великой Победе и утверждавших славу народа-победителя. Казалось бы, тут можно только противопоставлять, сопоставлять тут нечего.

Когда в 60-е годы в ГДР появилась сильная литература молодого поколения, литература «расчета с прошлым», она вызвала значительный интерес советского читателя. Герои первых книг Ф. Фюмана, Д. Нолля, Г. де Бройна и других писателей, солдаты несправедливой войны, были интересны нам и своими судьбами, и своими характерами, ибо во всех них была заложена возможность прозрения, изменения, нахождения пути в будущее. Герои этих книг находили свое место в меняющейся действительности, сами помогая этой действительности меняться.

Литература ГДР сегодня, продолжая свой исторический спор с идеологией гитлеризма, свой великий расчет с прошлым, подходит к проблематике гитлеровской войны с позиций большей требовательности к человеку.

Здесь есть явная общность – несмотря на различие жизненного материала – с советской литературой последних лет. Кант утверждает в романе «Остановка в пути», что изменение человека может скрывать за собой весьма поверхностные решения, что подлинно измениться может только цельная натура. Он направляет острие критического анализа даже не на мысль своего героя, а на его чувство, ставя перед соотечественниками предельно требовательный вопрос: все ли мы действительно до конца продумали и до конца прочувствовали свою историческую ответственность?

«Никто не забыт и ничто не забыто» – этот девиз, некогда сформулированный О. Берггольц, имеет широкий, всеобъемлющий смысл для социалистических литератур. Он относится не только к бесконечно разнообразным проявлениям героизма, о которых должны знать все, не только к безмерным страданиям миллионов людей, которые не должны уйти из народной памяти; он относится и к тем, кто не сумел выдержать испытания историей, и к тем, кто с первых дней служил палачам. Проблема соучастия в преступлениях, нравственного падения, предательства с годами стала больше и больше занимать советских писателей. Эту сторону памяти о войне В. Семин выразил в таких словах:

«Есть чувство, которое можно назвать страданием памяти. В разряд забытых или забываемых могут, по-моему, переходить лишь удовлетворительно объясненные события. К тому, что не объяснено, память наша возвращается постоянно. Событиям же, о которых рассказывается в романе «Нагрудный знак OST», суждено навсегда остаться тревогой нашей памяти, поскольку нет объяснения, которое исчерпывало бы «все» и, следовательно, «окончательно» удовлетворило бы нашу совесть. Природа этих событий такова, что, сколько ни объясняй, всегда останется что-то очень тревожное».

Я думаю, этим объясняется, прежде всего, то обстоятельство, что советская литература последних лет больше, чем прежде, и гораздо пристальнее занимается психологией фашистов и их пособников, психологическим механизмом, превращавшим людей в нелюдей. В исследовании глубины нравственного падения палачей также много сделала белорусская литература – я имею в виду, прежде всего, «Карателей» А. Адамовича, «Я из огненной деревни…» А. Адамовича, Я. Брыля, В. Колесника.

Память и ответственность – вот два девиза литературы социалистического мира, когда она касается прошлой войны. В советской литературе тема памяти возникла как чувство индивидуальное, хотя и общезначимое (Д. Самойлов: «И это все в меня запало, и лишь потом во мне очнулось»); с годами она в большей мере наполняется непосредственно историческим, народным содержанием.

Заканчивая «Блокадную книгу», А. Адамович и Д. Гранин писали: «…Мы завершили свою долгую работу со странным чувством, все с тем же неотступным вопросом: зачем, ради чего оживили мы этих давно ушедших людей, их давние муки и боль? Мы много раз отвечали себе на этот вопрос и до конца все же не знали ответа, но в одном мы утвердились: это надо было сделать. Все это было, и живущие люди должны об этом знать».

Сегодня, накануне 40-летия Победы, снова, как и двадцать лет тому назад, стали все чаще раздаваться вопросы, идущие из стран Запада: почему советская литература, как и литературы других социалистических стран, так часто и упорно напоминает о прошедшей войне?

Литература социализма видит в этом свой долг, свою миссию.

После Хиросимы и Нагасаки, после речи Черчилля в Фултоне, направленной на полный пересмотр итогов второй мировой войны и вытеснение социалистических государств с арены политической жизни, начался новый этап империалистической политики, главенствующую роль в которой стали играть США, все больше превращаясь в мирового жандарма, душителя освободительных движений во всем мире. Многое в наши дни напоминает те явления межвоенного двадцатилетия, которые привели ко второй мировой войне, – с тем только отличием, что новая война, если она когда- нибудь разразится, будет угрожать самому существованию человечества.

Голос писателей, голос мастеров культуры, вся огромная антифашистская литература не смогла остановить две мировые войны. В наши дни нередко раздаются скептические голоса, напоминающие об этом перед лицом угрозы третьей мировой войны. Писатели по-новому начинают задумываться над силой слова, его возможностями. Это имеет прямое отношение к вопросу о том, почему литература социалистического мира так много занимается прошедшей войной. Только ли потому, что она много значила для судеб их народов в прошлом? Или в ней заключен еще и живой урок на будущее?

Конечно, бумага сама по себе не может задержать пулю, писательское слово не может остановить войну, но оно может укрепить в своей правоте тех, кто борется против войны, оно может умножить их ряды. Мир был бы иным, не будь у искусства наших дней мощного антивоенного, гуманистического потенциала.

Т. Адорно принадлежит мысль, согласно которой после Освенцима уже нельзя заниматься литературой. Автор «Негативной диалектики» увидел в зверствах фашистских палачей, лежащих за пределами нормального мышления, свидетельство не просто крушения человеческой цивилизации, но и всех попыток спасти ее в будущем: «Всякая культура вместе с настойчивой критикой таковой после Освенцима есть прах».

Нет такой ложной мысли, которая не имела бы основания (ложно истолкованного) в реальной жизни. Фашизм – настолько чудовищное порождение XX века, его зверства так невероятны, что просто не умещаются в человеческом сознании. Сегодня орудия пыток показывают, увы, не только в музеях средневековья, как это предлагал некогда делать Гюго, председательствуя на одном из конгрессов друзей мира XIX века. От ставших известными фактов преступлений против человечества, совершенных по приказу гитлеровцев, как и от немыслимых страданий жертв войны и террора, перехватывает дыхание. Эта мысль встречается не только в отчетах Нюрнбергского процесса над главными военными преступниками, она не раз звучала и в литературе.

Но подлинное искусство неизменно приходило к выводам, противоположным тем, которые сделал Адорно в соответствии со своими внеисторическими и внеклассовыми, абстрактными представлениями о природе человека. Не отказываться от завоеваний культуры, а усиливать ее действенность, не отбрасывать искусство, а искать новые возможности исследования причин и следствий человеческих поступков, двинуть многовековую культуру в бой за «очеловечение человека», в бой за будущее.

Здесь вырисовываются параметры новаторского значения литературы о второй мировой войне – литературы, порожденной миром социализма, в масштабах современности и будущего. Ее аналитический строй, ее реалистическая сущность позволяют ей показывать прошедшую войну не просто как царство бесчеловечности, но утверждая человеческие силы и возможности преодоления ее ужасов, борьбы против нее. Творчески эта задача гораздо сложнее, чем просто рисовать войну со всеми ее ужасами. Литература социалистических стран утверждает неизбежность выбора для каждого человека нашего времени; она утверждает подвиг во имя правого дела как проявление высшей человечности.

Это – то зерно нравственной, эстетической, социальной концепции, объединяющей советскую литературу о Великой Отечественной войне с литературой о второй мировой войне, созданной писателями европейских социалистических стран, которое, прорастая в бесчисленных конкретных ситуациях, дало и продолжает давать жизнь истинно новой, новаторской литературе о войне, литературе антивоенной и антифашистской по своему смыслу и пафосу.

Каталин СЮЧ (ВНР)

Исходя из круга проблем, обозначенных во вступительном слове, я хотела бы кратко остановиться на тенденциях, наиболее характерных для изображения второй мировой войны и Освобождения в венгерской литературе.

Те годы, происходившие тогда события – постоянная тема нашей послевоенной литературы (по сути, она продолжает антифашистскую литературу предыдущего периода). Все, что происходило тогда, воспринимается, с одной стороны, как своего рода катарсис, как очищение через переживание, послужившее причиной коренного перелома в жизни венгерского народа, в общественном развитии, положившее конец чудовищному господству фашизма и открывшее путь демократическим преобразованиям. С другой стороны, если помнить о роли, которую Венгрия играла в войне, то это мрачная эпоха, которую долго не могли осмыслить в истинном свете, хотя это было крайне необходимо – и не только для поколения, непосредственно ее пережившего. Те, кто пережил ее детьми, и те, кто знает о ней лишь понаслышке, тоже должны занять определенную позицию по отношению к историческому прошлому. Такая двойственность восприятия минувших событий, а также увеличение временной дистанции закономерно приводят к тому, что способы художественного воплощения этой тематики постоянно меняются.

В центре произведений, написанных сразу после 1945 года, в первую очередь стояла борьба за освобождение от фашизма, ужас, который пришлось пережить во время войны отдельному «маленькому» человеку, тяготы и испытания, выпавшие на долю личности и формирующие ее, и, наконец, вдохновенная мысль о создании нового общества. О пережитом говорили тогда такие писатели, как, например, Л. Надь («Дневник, написанный в подвале»), уже в 30-е годы осознавший бесчеловечность и ужас фашизма и много размышлявший об этом. Здесь же можно упомянуть и новеллы Т. Дери, И. Эркеня, И. Шаркади, книгу П. Сабо «Божьи мельницы». Об освободительной борьбе, о вооруженном сопротивлении, и, прежде всего, о подвиге Советской Армии, понесшей огромное количество жертв, освобождая народы Европы от коричневой чумы, говорят в своих романах Ш. Гергей, Б. Иллеш (их творчество вам хорошо знакомо), доказавшие не только произведениями, но и личным примером, что тогда история поставила каждого человека в такие обстоятельства, когда он сам должен был делать выбор. Следует вспомнить и замечательный роман Ф. Каринти «Будапештская весна». Обратившись к жанру «романа воспитания», автор показал путь, который проходит молодой человек, до определенного момента живший только интересами науки и не обращавший внимания на окружавший его мир, но затем нашедший свое место в Сопротивлении, рядом с коммунистами. Несмотря на некоторые слабости (шероховатости стиля, не всегда удачные мотивировки поступков героя), книга эта занимает особое место не только в творчестве Ф. Каринти – она очень показательна для означенной нами группы произведений в целом.

К произведениям, в центре которых стоят события второй мировой войны, отдельные этапы Сопротивления, героизм людей, боровшихся за высокие идеалы гуманизма, близки книги, которые можно назвать «свидетельскими показаниями». Они принадлежат писателям, подвергшимся преследованиям фашистов и рассказавшим о том, что происходило у них на глазах. Эти произведения будят совесть человечества; во имя сохранения гуманизма они снова и снова заставляют вспомнить о кошмарах лагерной жизни, о жертвах; они активно борются против равнодушия и забвения. Выражение «свидетельские показания» употребил, определяя свою авторскую установку, Ш. Шашди в новелле «Это случилось в Вальдлагере», вновь включенной автором в последний сборник его произведений. В этой новелле автор пишет об ars poetica всех книг подобного рода: «Можно было закрыть глаза, но я хотел видеть все, до мельчайших деталей, чтобы однажды иметь возможность рассказать все, что знаю, обстоятельно, подробно, объективно – как дают показания свидетели».

В этой же связи можно вспомнить некоторые произведения, написанные значительно позднее, – книгу Д. Молдовы «Марш святого Имре», повесть М. Эмбер «Изгиб шпильки» и др.

Есть еще одна важная причина, – и мимо нее пройти никак нельзя, – в силу которой литература обращается к событиям военных лет, – это потребность общества в самоанализе, самосознании. Все это, естественно, связано с той ролью, которую Венгрия играла во второй мировой войне. Заметим, что авторы нередко, отвлекаясь от конкретных исторических фактов, переходят к художественному осмыслению отвлеченных, универсальных этических проблем человечества.

Попытку «исторического самоанализа» осуществил уже в 60-е годы Т. Череш– представитель поколения «отцов», непосредственных участников и свидетелей событий.

В своей наиболее известной и, по-видимому, наиболее удачной повести «Холодные дни» (как и во многих новеллах) автор ищет ответа на вопросы о степени человеческой ответственности, о свободе выбора, анализируя определенную историческую ситуацию, поведение людей в эпоху фашизма. Персонажи повести, – участники, а точнее, пассивные наблюдатели фашистских зверств, – попав в тюрьму, оказываются вынуждены объективно оценить свои поступки; ни забвение, ни самооправдание невозможно, как бы им этого ни хотелось. Они мечтают освободиться от чудовищных воспоминаний и, тем не менее, вынуждены все время к ним возвращаться в поисках если не самооправдания, то хотя бы смягчения вины. Череш обстоятельно и достоверно описывает попытки уйти от ответственности, вскрывает психологию – «я действовал по приказу», благодаря чему смысл повести становится универсальным. В 60-е годы критика выделяла это произведение как наглядное опровержение ложной мысли о том, что «исторический самоанализ» – в первую очередь дело молодых, тех, кто не пережил оцениваемых событий лично.

В конце 70-х годов, когда потребность осмысления исторического прошлого в венгерской литературе и в общественном сознании стала еще более настоятельной, Т. Череш выступил с романом «Непристойные статуи», в котором анализировал степень причастности, ответственности Венгрии, венгерского офицерства за события прошлого, размышляя о судьбе венгров во время второй мировой войны вообще. Если в более ранних произведениях Череша на первый план выступало изображение двух полюсов – фашизма и Сопротивления, – то в романе «Непристойные статуи» автор стремился к более сложному, детализированному изображению действительности.

В начале 80-х годов те же причины побудили представителя более молодого поколения А. Шимонфи написать книгу «Солдаты страны-парома». Автор пережил войну ребенком, соответственно он осознает и оценивает прошлое уже с точки зрения последующих поколений. Тем не менее, осуждение сливается у него с потребностью разделить коллективную ответственность. В своеобразном по жанру романе-коллаже он описывает события, используя воспоминания своего отца (офицера, пришедшего в итоге к Сопротивлению), других лиц (офицеров, матери и т. д.), документы, отрывки из дневников, работы современных историков. Постоянно меняя ракурсы, сталкивая мнения и факты, автор пытается найти причины, сорвавшие попытки Сопротивления, обрекшие их на провал.

Этот нетрадиционный с точки зрения жанра роман дает возможность взвесить, трезво оценить природу и роль определенных исторических сил, подтверждая тем самым мысль историка Д. Юхаса (его слова приводит в романе сам А. Шимонфи): «Нашего национального самосознания было мало для антифашизма, для этого надо было быть, по меньшей мере, демократом». В книге убедительно доказывается, что именно в этом было заключено своеобразие и вместе с тем трагизм венгерского движения Сопротивления. Интересно, что стремление к максимально полному, всестороннему отражению этой тематики приводит к формальным новшествам не только А. Шимонфи, но и Т. Череша. Упомянутые «Непристойные статуи» – роман сложной конструкции, «роман-близнец», состоящий из двух частей. Каждую из них в принципе можно прочесть как отдельное произведение, однако ряд деталей связывает их в неразрывное целое, событие, происходящее в первой части романа, нередко получает объяснение лишь во второй, и так далее.

Вместе с тем одно из сравнительно недавно появившихся произведений венгерской литературы, роман Агнеш Гергей «Ступени», вышедший в 1983 году, убедительно доказывает, что полнота изображения может быть достигнута и без формальных экспериментов. В романе есть пересечение различных временных планов, однако в целом его можно назвать традиционным. Речь здесь идет не только о второй мировой войне – мы прослеживаем жизнь героя, начиная с 30-х годов до событий 1956 года; включены в книгу и некоторые моменты близкого прошлого. Эту книгу, безусловно, стоит упомянуть как одно из самых заметных явлений последних лет, ибо Освобождение, события, ему предшествовавшие и за ним следовавшие, изображаются здесь как единый исторический процесс. Автор дает точную картину взаимосвязей между отдельными моментами исторического развития страны в первой половине столетия, картину того, что до известной степени повлияло и на сегодняшний день. Будучи произведением не документальным, оно не менее важно, чем документы, и, возможно, намечает новые пути для венгерской прозы, обращающейся к этому сложному периоду венгерской истории.

Владимир ОГНЕВ

В финале повести В. Быкова «Знак беды» томит нас образ неразорвавшейся бомбы, что зарыла в огороде гордая, не сломленная бедой Степанида. Может быть, это наша память томит нас виною новой неистребленной беды?.. Память… Таинственное, если разобраться, многосмысленное слово…

Рудольфу Гессу, как сообщила западная пресса, исполнилось 90 лет. Западногерманская Фемида готова рассмотреть вопрос о досрочном освобождении второго лица гитлеровского рейха «по гуманным мотивам».

…Теперь цитата из М. Танка. Стихотворение «Перекройка шинели»:

– Неужели, мамаша, сыновнюю эту шинель

Вы так долго храните?

Я прикину сейчас, что тут выкроить можно

Для вашего внука.

Только жаль, что рукав подпалило…

Должно быть, у печки?..

– Нет, в тот день вся деревня горела.

– Ну, я поразмыслю, прикину…

Э, да тут пола продырявлена.

Видать, напоролся на гвоздь?

– Нет, на проволоку колючую.

– Ничего… Подошьем, подрубим.

Только вот на самой груди

Небольшая дыра. От моли?

Не от моли… От вражьей пули.

(Перевод Я. Хелемского.)

Две свидетельских памяти о войне, унесшей миллионы жизней… Две меры относительности времени. Жив, в пределах нашего общего жизненного опыта, первый заместитель Гитлера! Значит, не так уж это было давно – душегубки, Хатынь, Хиросима… И в то же время три поколения бедняцкой белорусской семьи обожгла эта «сыновняя шинель»… Ее будет донашивать (читай: помнить о войне, чувствовать войну!) внук измученной жестокой памятью крестьянки… Нет, близко, не далеко то, что было!

Есть неумолимый и по-своему жестокий закон памяти: она, память эта, остра и неподкупна у тех, для кого боль жива. Стоит ли удивляться, что и по прошествии сорока и более лет живет она, как не до конца зарубцевавшаяся рана, скажем, у тех, кто пережил ленинградскую блокаду. Ю. Воронов, подростком узнавший страшное горе и муки блокады, с какой-то оголенной простотой правды запечатлел переживание тех далеких лет:

И тридцать лет,

И сорок лет пройдет,

А нам

От той зимы не отогреться.

Этический смысл памяти выражен поэтом с той же горькой прямотой:

Она щемит и давит,

Только мы

Без той зимы –

Могильные холмы.

И эту память,

Как бы нас ни жгло,

Не троньте

Даже добрыми руками.

Когда на сердце камень –

Тяжело.

Но разве легче,

Если сердце – камень?..

Однако есть люди и народы без такой памяти. Более ста лет не воюет Америка на своей территории, и народ США, конечно, просто не в состоянии представить себе в полной мере ужас войны. Никто не осмелится упрекнуть американцев за это. Но сердце не может быть каменным и у них, а память человеческая – короткой…

Г. Чухрай рассказывал, что как-то, когда он создавал свою «Память», документальный фильм о Сталинградской битве, стоял он на площади Сталинграда в Париже и брал интервью у молодых людей. Два человека прошли, пожав плечами, сказали, не знают, что это такое – Сталинград. Следующий сказал, что это, кажется, город в России. А парочка на вопрос, что для них означает Сталинград, ответила, что это что-то военное, далекое, «вроде Фермопил», и ушла, улыбаясь. В это – не правда ли? – кажется, трудно поверить. Но это, увы, так.

…Исторический ракурс не ослабляет для нас, по крайней мере, для моего поколения, силы непосредственного ощущения жара от углей второй мировой войны. Мы не только клянемся никогда не забывать, мы действительно никого не забываем. И ничего не в силах забыть.

Говоря о дистанции лет, мы говорим о более глубоком исследовании литературой войны и человека на войне. Да, этот лик Марса, – «большое видится на расстояньи», – несомненно, с годами проясняется все явственнее. Но тенденция, лишь на первый взгляд кажущаяся парадоксальной, – тенденция чем дальше, – тем пристальнее всматриваться и в конкретную суровую правду частности – не только всматриваться, а очищать от напластований всяческой условности и ложной романтики, – эта тенденция тоже немаловажна для истинного современного понимания смысла и значения художественной правды о войне.

Тут, прежде всего, следует говорить о значении гуманизма, возросшего в последние десятилетия внимания к конкретному человеку. В потрясающей по беспощадному реализму повести «Я из огненной деревни…» А. Адамовича, Я. Брыля и В. Колесника есть острое наблюдение: женщина, мать, потерявшая детей (их сожгли и убили фашисты-каратели), инстинктивно старается доказать себе, что у нее было шесть и… осталось шесть детей. «Осталось» – значит, родились новые, уже после войны… Но заменимы ли те, замученные, закопанные живьем, чьи головки растоптаны сапогом и прострелены из автоматов? В скупом комментарии к показаниям людей авторы приводят слова старца Зосимы из романа Достоевского «Братья Карамазовы»: «Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде…» Да, говорят они нам, народ, возвращая себе детей, возвращает жизни – жизнь; да, жизнестойкость народа – великое, спасительное благо. Без этого чувства равновесия жизни могли бы мы выстоять перед лицом тотального бедствия прошлой войны?

Американский профессор Куимси Райт подсчитал: первая мировая война: процент мирного населения от всех убитых – 13; вторая мировая война – около 70; Корея – 84; Вьетнам – около 90. В свете этих цифр как-то по-новому воспринимаются досужие споры прошлых лет о «двух правдах» – окопной и масштабной, о двух типах карт: генеральских и двухверстках… Тут, как говорится, чем ни меряй – всюду густо.

Нет, прошли времена, когда войны решались на «полях сражений». Сегодня земля – вся земля, все живое на ней! – становится адом, гибнет в одном и том же огне.

Но вернемся к началу нашего рассуждения: «Вспоминая тех, разве можно быть счастливым…» Или, говоря стихами Твардовского: «…Речь не о том, но всё же, всё же, всё же…»

Память искусства немыслима без счета на «человека», личность, «этого», незаменимого. Память историческая и память личная совмещены в фокусе большого искусства. В этом его феномен.

Художественно-историческая память – не только сохранение свидетельства прошлого, но и устойчивость сознания перед коррозией того психологически понятного состояния духа, которое можно назвать примирением с прошлым. Ведь эмоциональная память меркнет со временем, не может сохранить вечно живую натуральность переживаний. А эта ослабленность чувства грозит подменить и свидетельский опыт.

В 1970 году в Варшаве вышли «Дневники военных лет» З. Налковской. «История человеческой мысли является в отношении истории… огромной, единственно важной и обязывающей действительностью», – записала Налковская в 1943. При этом, может быть, именно искусству дана особая власть оживлять картины былого с дальновидной целью поддержания первичной температуры чувства. Историческая литература оставляет нам разумные выводы. Искусство возвращает ((приближая!) сами явления, из которых эти выводы извлечены. Мы заново каждый раз переживаем неповторимый миг истории, момент былой жизни во всех ею реальных подробностях и потому снова и снова даем ему личную, конкретно временную оценку – эстетическую и нравственную. По-своему пристрастно ставим акценты.

Мне хотелось бы обратить внимание на принципиально важную работу, которой в последние годы занят белорусский писатель А. Адамович. Все его публицистические выступления, вся его творческая деятельность бьют в одну цель. Он горячо и горько обращается к живущим на земле: помните! Он озабочен процессом размыва эмоциональной памяти в литературе. Народ, говорит он нам, коллегам своим по профессии, помнит лучше, пристрастнее, острее, – а в слове нашем не заболтана ли живая боль?..

Возврат к документированию факта – один из способов вернуть свежесть чувства. Это и способ уйти от мифов, искажения истории. Бывает пора, когда в литературе острые и зачастую спорные вопросы в освещении тех или иных проблем войны, имеющие серьезное значение для дальнейших наших выводов, решительно должны опереться на неопровержимость факта. Для меня нет более убедительных книг о войне, чем «Я из огненной деревни…», «Блокадная книга», «Каратели». Ими, фактами, подтверждается буквально каждый шаг субъективного голоса автора у К. Симонова, опубликовавшего свои военные дневники в сопровождении сегодняшнего комментария, где роль арбитра выполняют документы. Симонов не просто подтвердил общим опытом, зафиксированным в документах архивов, свой личный, как кому-то могло показаться, субъективный, опыт военного журналиста. Он подтвердил и большее, то, что несравнимо важнее, – свою концепцию войны Отечественной, отраженную в художественных произведениях, трилогии «Живые и мертвые».

Вторая мировая война сыграла определенную роль в системе переориентации литературы и в сфере ее сквозных тем и мотивов. Возьмем проблему «маленького» человека. Лик «маленького» человека легким поворотом сюжета, так сказать, оборачивается… опасным и пошлым ликом мирового мещанства. «Маленький» человек Пушкина и Гоголя, Чаплина и Платонова, герои Бабеля, Б. Чопича, Д. Ийеша, М. Садовяну, К. Калчева… Как изменилось само содержание слова «маленький» человек… Не прекрасный, готовый к росту в исторического человека, обделенный пока счастьем герой, который свои россыпи души открыл миру через литературу гуманизма, а… гадкое существо, мстящее ближнему за свою ординарность…

Герой югославского писателя Р. Маринковича продал душу Гитлеру из страха («Бенито Флода фон Релтиг»). Но потом осознал свою силу – силу «маленького» человека, которому сказали, что он – «сверхчеловек». И он поверил в это именно через массовую идею.

Воспитание социально здорового, нравственно цельного человека неотделимо для нас от анализа сил, разрушающих личность. В этом смысле и подсказывает нам память эти «образцы» растления душ, вербовки исполнителей демонических планов фашизма. Полуфантастический, гротескный план повествования Маринковича не может увести нас от жизни. Механическое, бездуховное существование личности – вот благодатная почва для любой экстраординарной идеи. А если эта идея – человеконенавистническая маниакальность фашизма, то механическая личность неожиданно становится агрессивной. «Я был человеком одиноким, маленьким, лишенным какого- либо таланта…» – так начинает свою исповедь незнакомец, жертва тупой силы внушения со стороны фашизма. Ущербность – вот первая трещина в человеческом сознании. Чувство корпоративности, стадности, попугайство идут следом неумолимо. «Маленький» человек готов повторять чужие мысли как свои. Боязнь выпасть из системы: «Я все время должен находить этот ритм, улавливать его где-то вне себя и беспрестанно искусственно его восстанавливать…» Торжество серости, подравнивание к серости, философия серости… И вот эта серая безликая машина начинает действовать…

Только спекулятивное мышление способно обожествлять сами по себе понятия «нация», «масса», «маленький» человек и т. п. Контекст истории вносит тут свои весомые коррективы.

Гитлер сам был «маленьким» человеком. Гитлер любил масштабное, величественное, монументальное искусство. Такое искусство от этого не станет ни лучше, ни хуже. Ни масса, ни каждый «маленький» человек в отдельности не скомпрометированы фашизмом, но после фашизма, показавшего умение ловко справляться с такими понятиями, приходится осторожнее и менее категорично и размашисто судить как о роли личности в истории, так и о роли масс в прогрессе общества. Это прекрасно показал, скажем, фильм М. Ромма «Обыкновенный фашизм».

Не только за давностью лет забывается многое из того, что забывать нельзя. Есть еще и сила мифа. Чуткие писатели наших дней беспощадно вскрывают механизм обмана сегодняшних поколений теми из отцов, кто хотел бы демонологией заменить социологию, а тезисом «человек зол» – прикрыть осознание исторической сути именно при определенных исторических предпосылках раскрывшей себя системы фашизма.

Мы живем в такое время, когда жизнь на земле зависит от всех нас. В мире новое: на площади городов вышли миллионы. Они не хотят быть пешками в большой, чужой, чуждой им, миллионам, игре. Человек прозревает. Скрытые некогда, долго скрываемые от него причины и пружины войн постепенно становятся явными для многих. Уроки второй мировой войны не забыты, хотя нам хотелось бы, чтобы они были нагляднее усвоены в массах, обманутых и запутанных корыстной пропагандой врагов мира.

Вот почему, как никогда, встала перед литературой задача набатности писательского слова, которая, при всех успехах отдельных писателей, конечно же, еще далека от идеала.

Писатели социалистических стран должны будут искать новые формы, смелые средства выразительности, новые пути взаимных контактов, диалога с писателями всего мира.

Нет в такое время большей опасности, чем выжидание, повторение общих мест, рутина, хуторской провинциализм, изоляционизм в литературе.

Память о прошлом только тогда чего-то стоит, когда есть четкое, ясное, сознательное отношение к действительности сегодняшней. А главное сегодня – в объединяющей идее мира, в понимании общих интересов трудового человечества, в осознании массами коренной враждебности самих идей: разъединения, злобы, ненависти, подозрительности, необъективности.

Борьба против войны начинается с осознания ценности мира.

От качества нашей памяти зависит и то, каким будет наше будущее. И будет ли оно.

Гана ГРЗАЛОВА (ЧССР)

Свое выступление хотелось бы начать с небольшого экскурса в историю литературы, напомнить о фактах, имеющих принципиальное значение для всего послевоенного развития чешской литературы и самым непосредственным образом относящихся к теме нашего разговора.

Конец второй мировой войны, разгром гитлеровского фашизма, освобождение Чехословакии Советской Армией знаменуют в истории чешской литературы XX века начало нового этапа, открывают путь к внутренней перестройке всей системы национальной литературы. Социалистическая литература на протяжении межвоенного двадцатилетия, а также и в первые годы после мая 1945 года была лишь одним из течений в национальной литературе, хотя, начиная с 30-х годов и играла в ней ведущую роль. Теперь она получила возможность привлечь на свою сторону большинство писателей. Сила ее заключалась в том, что ее творческие принципы наиболее адекватно и точно соответствовали логике общественного развития, характеру эпохи и перспективам ее развития. В народно-демократической Чехословакии новое содержание обрела общественная функция литературы, существенно изменился и расширился круг читателей, началось формирование новых отношений между чешской и словацкой литературами и т. д. Победа антигитлеровских сил вернула чешскому народу свободу и жизненную перспективу, обогащенную опытом борьбы против фашизма и новыми социальными факторами. И творцы литературы в полной мере сознавали, что они вступают в новую эру общественного и культурного развития.

Чешская литература – во всяком случае, ее большая часть – была внутренне подготовлена к своей новой миссии. Она имела возможность опереться на те высокие художественные ценности, которые доказали свою жизнестойкость в схватке с фашистской идеологией. Невзирая на все усилия нацистов, была сохранена преемственность развития литературы. Великой моральной опорой и одновременно стимулом к глубокому осознанию своего долга стало для чешской литературы, наследие писателей, погибших в борьбе с фашистами, – В. Ванчуры, Я. Кратохвила, Б. Вацлавека, Э. Уркса, К. Конрада. Осенью 1945 года был издан «Репортаж с петлей на шее» Ю. Фучика – книга, огромное идейно-эстетическое значение которой не только в контексте чешской, но и мировой литературы с течением времени становится все более очевидным. Можно смело утверждать, что произведения Фучика, Ванчуры, Кратохвила, Вацлавека сыграли основополагающую роль для литературы послевоенной эпохи. А они даже во времена Мюнхена были твердо уверены, что это будет эпоха социалистическая. Все, что они еще успели передумать и написать до своей смерти, было обращено к поколению, которое доживет до конца войны и победы над фашизмом. Это наследие стало и остается до сих пор для литературы социалистической Чехословакии неиссякаемым источником силы и вдохновения. В этом плане любое ослабление преемственности незамедлительно приводило к ослаблению литературы, снижало ее наступательную силу в борьбе с буржуазной идеологией, осложняло и замедляло ее развитие.

С самого начала нового послевоенного этапа в литературе присутствует опыт второй мировой войны. Ему обязаны своим возникновением многие выдающиеся произведения. Чешская литература военной темы – это литература о борьбе народа против фашизма, о подпольном движении Сопротивления, о героизме тех, кто жертвовал своей жизнью в этой борьбе, а также о страдании чешских людей в нацистских тюрьмах и концентрационных лагерях, о партизанских отрядах в горах, об освобождении Чехословакии от ига фашизма. Большинство этих произведений возникает и издается после мая 1945 года, так как в 1939 – 1945 годах, когда территория Чехии и Моравии была оккупирована нацистами, литература практически была лишена возможности говорить о современности или же прибегала к скрытым намекам и иносказаниям. Однако в годы войны возникло несколько очень важных произведений, которые смогли увидеть свет только после освобождения.

На первом месте здесь должен быть назван «Репортаж с петлей на шее» Ю. Фучика. Произведение, написанное в камере N 267 страшной тюрьмы Панкрац, стало манифестом любви к жизни и человечности, призывом, адресованным к тем, кому суждено будет дожить до мирных дней. В 1983 году мы отмечали 80-летие со дня рождения Фучика. В этом же году исполнилось сорок лет со дня его гибели. Мы вновь убедились, что наследие Фучика живет, что оно в полной мере сохраняет свою глубокую правдивость и гуманизм, свою устремленность в будущее и силу воздействия.

Непосредственно после освобождения в Чехословакии выходили, прежде всего, произведения документального характера, дневники из тюрем и концентрационных лагерей, письма, написанные перед казнью жене, детям, родителям… К ним относится и книга, впервые изданная уже в 60-х годах, – «Осколки жизни» М. Кудержиковой. Двадцатилетняя девушка, коммунистка, писала эти страницы в камере смертников, где она ожидала приведения в исполнение смертного приговора, вынесенного ей нацистским судом за участие в антифашистском Сопротивлении. Это исповедь молодого человека, написанная с сознанием близкой и неминуемой смерти, но исповедь эта исполнена любви к жизни, к людям, глубокой социалистической и антифашистской убежденности.

Вся послевоенная чешская литература о второй мировой войне – литература антифашистская, антивоенная, активно борющаяся за мир. Можно назвать произведения И. Марека, К. -Й. Бенеша, Э. -Ф. Буриана, но в первую очередь, конечно, роман М. Пуймановой «Жизнь против смерти», в котором создана исторически правдивая и полная картина чешского антифашистского Сопротивления. Герои этих произведений и сегодня воспринимаются как живые, они, если употребить выражение Б. Сучкова, передают новым поколениям «эстафету жизни и исторического прогресса». Это герои Фучика – «без нимба святых, но не без имени», Геленка Газма из романа Пуймановой и др. С борьбой против фашизма, за освобождение Чехословакии связаны многие выдающиеся поэтические произведения – стихи С. -К. Неймана, В. Незвала, Я. Сейферта, В. Голана, поэма Ф. Грубина «Ночь Иова».

Можно сказать, что в развитии послевоенной чешской литературы каждый новый этап начинается произведениями, вновь обращающимися к теме войны, углубляющими ее изображение. Если взять 50-е годы, то это роман Н. Фрида «Картотека живых», где создан образ узника концентрационного лагеря, для которого сотрудничество с нелегальной антифашистской организацией становится и путем к сохранению его жизни.

Десять лет спустя Я. Отченашек в романе «Хромой Орфей» описал судьбу поколения, которое вступало в пору возмужания в годы так называемого протектората и включалось в антифашистское Сопротивление. Международную известность получила повесть Отченашека «Ромео, Джульетта и тьма» – история любви двух молодых людей, которую уничтожает фашизм.

Тема войны имела важнейшее значение для процесса превращения чешской литературы в литературу социалистическую и укрепления в ней реалистических принципов. И хотя в период 1945 – 1948 годов предпринимались попытки дать ложную интерпретацию опыта войны, изобразить военное поколение поколением «сожженным», скептическим, без веры в человека и без будущего, эти попытки были чешской литературой отвергнуты, и в ней одержал победу подход фучиковский, гуманистический.

И сегодня тема борьбы против фашизма дает возможность создания произведений большого идейного, гражданского, художественного и политического значения. Их авторы успешно развивают традиции послевоенной литературы, дополняя и обогащая их. Антифашистская литература имеет и широкий международный резонанс, она обращается ко всем, кто в состоянии ее услышать и воспринять ее предостережения, ее гуманистический призыв. Это можно было бы продемонстрировать и на примере словацкой литературы последнего десятилетия, вдохновленной еще Словацким национальным восстанием, и на опыте литературы чешской, как прозы, так и поэзии.

Вопросам войны и мира посвящены многие выдающиеся произведения чешской поэзии 70-х годов. И. Скала, И. Тауфер, И. Рыбак, М. Флориан и поэты среднего поколения – К. Сыс, Й. Петерка, Я. Пельц снова и снова обращаются к теме борьбы с фашизмом, понимая и раскрывая ее в последовательно антивоенном духе, призывая неуклонно отстаивать ценности мирной жизни.

Неизменно актуальным в литературе остается опыт поколения, непосредственно пережившего войну. Сегодня в этом плане речь идет, прежде всего, о людях, которым во время войны было шестнадцать – восемнадцать лет. Нравственный кодекс и критерий ценностей этого поколения определялись участием в антифашистской борьбе. Это образует основу и их суждений о современности, и их обращения к тем, кто родился уже в мирное время, в эпоху строительства социализма.

У нас сегодня много говорят о необходимости создания большого романа на военную тему. Написан целый ряд прозаических произведений камерного характера (В. Сухл, М. Рафай), но все ждут настоящего романа. Поэтому с интересом была воспринята дилогия Я. Матейки «Куда вы идете, земляки» и «Земляки и отщепенцы», где запечатлен опыт поколения, которое уже в свои семнадцать – восемнадцать лет принимало участие в борьбе против фашизма – в нелегальных организациях и партизанских отрядах. З. Адла в автобиографическом романе «В мороз яблони не цветут» возвращается к переживаниям и психологии узника концентрационного лагеря. В. Адлова в романе «Горький запах осени» сопоставляет жизненный опыт и нравственные критерии двух поколений: того, на долю которого выпали наибольшие жертвы в борьбе с фашизмом, и того, которое во время войны только родилось.

Память о войне присутствует и в литературе, посвященной современности.