Разговор о ветре: Хлебников в мандельштамовском восьмистишии «Скажи мне, чертежник пустыни…»

Я благодарю А. К. Жолковского, ознакомившегося со статьей, за ценные соображения.

Текст

Скажи мне, чертежник пустыни,

Арабских¹ песков геометр,

Ужели безудержность линий

Сильнее, чем дующий ветр?

— Меня не касается трепет

Его иудейских забот —

Он опыт из лепета лепит

И лепет из опыта пьет…²

Существующие прочтения, или Кто есть кто в «Скажи мне, чертежник пустыни…»

Хлебниковский интертекстуальный слой в восьмисти­шии Осипа Мандельштама «Скажи мне, чертежник пус­тыни…» был замечен хлебниковедом В. Григорьевым. Его догадка так и не перешагнула через междисциплинарные границы: в недавно републикованной работе мандельшта­моведа Л. Видгофа о «Скажи мне…»³ приведено все, что было о нем написано, за вычетом «хлебниковизмов».

Разрозненные  соображения  Григорьева  о  «Восьми­стишиях» — цикле, составленном уже после смерти Ман­дельштама из «Скажи мне…» и десяти других восьмисти­ший 1933—1935 годов не очень понятного статуса (то ли законченных стихотворений, то ли отрывков), а оттого загадочных и плохо поддающихся расшифровке⁴, — дос­таточно убедительны, хотя не всегда доказуемы⁵. Он ат­рибутировал как хлебниковские слова два и три, вели­чины и задачник огромных корней; в шепоте, родившемся прежде губ, расслышал намек на Бобэоби пелись губы; а заговаривая в работах разного времени о «Скажи мне…», настаивал на том, что это — разговор с Велимиром Хлеб­никовым, чертежником и геометром. Предположив, что восьмистишие насыщено тайнописью, особое место в его смысловой структуре Григорьев отвел второму тире⁶. В итоговой интерпретации Григорьева оно выглядит так:

Альтернатив Хлебникову как чертежнику и геометру не видно <…> [В] его пользу говорят настойчивые «чертежи» в «Ладомире» <…> множество прямых и расширительных сло­воупотреблений из гнезд <…> «пустыня» и «песок» <…> пере­верт[ень] «Я Разин со знаменем Лобачевского логов…», образ «Лобачевского слова», присвоенный Хлебникову Тыняновым <…> последовательно привлекавший Будетлянина «мир с не­поперечными кривыми» <…>

Арабскиепески не должны нас смущать. Ясно, что «иран­ские» или «персидские» выдавали бы здесь Хлебникова с го­ловой: его «персидский поход» не был тайной. Безудержностьлиний<…> можно интерпретировать как отсылку к «основно­му закону времени»… [в] «3ангези» или/и «Доска[x] судьбы» <…>  [Н]едооцениваемая  исследователями  аллюзия  к  пуш­кинскому «3ачем крутится ветр в овраге…» тогда объясняется совсем легко как оппозиция «свободы воли» дующеговетра— «детерминированности». Ведь в последовательно «мягком» хлебниковском варианте последней Мандельштам <…> еще не сумел разобраться — отсюда его вопрос в диалоге. Не менее ясным становится и даваемый ему Хлебниковым ответ <…> «Я сделал что мог. Теперь, земляне, когда меня среди вас нет, продолжайте <…> недоумевать по поводу очевидного смысла «основного закона времени». В конце концов разобраться в нем — это ваши проблемы и заботы. Впрочем, лично Ваш, Мандельштам, опыт­лепет— это уже кое­что». (Так сказать, «Вы, в отличие от иных­прочих инаковерующих, правильным путем идете, товарищ»…)

Словно  окрыленный  <…>  такой  скептически­высокой оценкой  его  предварительных  усилий,  все  еще  далеких  от цели <…> Мандельштам вкладывает в уста собеседника изре­чение, достойное и творчества Хлебникова, и той многозначи­тельной  «медной  доски»  для  его  «афористических  изрече­ний», которую когда­то предсказывал им в «Буре и натиске»:

Он опыт из лепета лепит

И лепет из опыта пьет.

Он— это сам Мандельштам, таким образом, через речь персона­жа, смиренно сознающий: его опыт познания глубин Хлебни­кова еще недалеко ушел от детского лепета «доумца» 1922 г., так что и нынешний лепет в «Восьмистишиях» — лишь сла­бый отголосок опыта собеседника⁷.

Гениальность и величие Хлебникова Григорьев утвер­ждает за счет Мандельштама⁸, представляя дело так, будто в «Скажи мне…» тот расписался в собственной неполно­ценности. При таком взгляде искажается логика разговора двух поэтов. В самом деле, если они беседуют на ты, то в реплике Хлебникова местоимение он может относиться к чему или кому угодно, но только не к Мандельштаму. Эта натяжка, по­видимому, была сделана во спасение репута­ции Хлебникова: Григорьев постарался отвести от его по­эзии малейшее подозрение в том, что она — лепет. Другая натяжка — тайнопись. Григорьев принимает за нее харак­терное для Мандельштама герметичное письмо с опущен­ными звеньями.

В тех концепциях «Скажи мне…», что конкурируют с предложенной  В. Григорьевым,  опущенные  звенья  вос­становлены иначе. И Л. Видгоф, и С. Сендерович, о кото­рых пойдет речь, постарались выявить не только кто есть кто в этом восьмистишии, но и определить общий семан­тический знаменатель геометра, имеющего дело с араб­скими песками пустыни, и иудейскихзабот рифмующего­ся с геометромветра.

С. Сендерович в рамках своей более общей гипотезы — «Восьмистишия» посвящены теме иудейского наследия — объявил претекстом «Скажи мне…» «Совесть» Вячеслава Иванова, адресованную Михаилу Гершензону: поскольку у Иванова геометр указывает на зоила­адресата, который с  интеллектуальной  строгостью,  свойственной  ученым, критикует зодчего­писателя, то, следовательно, под маской геометра скрывается Гершензон, а иудейскиезаботы намекают на гершензоновскую эссеистику, посвященную путям и судьбам еврейского народа⁹.

Л. Видгоф пересмотрел геометрическую и иудейскую тематику  в  пользу  «Творческой  эволюции»,  созданной еще более знаменитым, чем Гершензон, автором еврейско­го происхождения — философом Анри Бергсоном. В этом труде Бергсона, столь ценимом Мандельштамом, можно найти — но по отдельности, не в виде кластера, — большую часть ключевых слов обсуждаемого стихотворения, исклю­чая, правда, прилагательное иудейский, каковое, однако, входит в мандельштамовский набор характеристик фило­софа (ср. «глубоко иудаистический ум» (курсив мой. — Л.П.)  в  эссе  «О  природе  слова»).  Подчеркивая,  что  в «Творческой эволюции» интеллект и инстинкт разведены, в том числе благодаря геометрическим метафорам, приме­ненным для определения интеллекта, Видгоф разводит два образа:  «»пустынный  чертежник»,  олицетворяющий  ра­ционалистическое, механически­логическое отношение к действительности, и художник­ветр — это разные субъек­ты. Первый кроит арабские пески, второму присущи иу­дейские заботы»¹⁰.

С. Сендерович и Л. Видгоф, в отличие от В. Григорье­ва, не попытались согласовать свои концепции ни с от­крыто заявленным диалогическим характером восьмисти­шия, ни с лексической диспропорцией между исчезающе малой иудейской тематикой и звучащей в полную силу геометрической, ни, наконец, с тем, что в описательном фокусе трех высказываний, составивших этот текст, нахо­дится один только ветер. Кроме того, из названных реаль­ных прототипов «Скажи мне…» — Бергсона, Гершензона и Хлебникова — только Хлебников создал последователь­ное нумерологическое учение. Состоит оно из языковой геометрии, или «звездного языка», и арифметической ис­ториософии, или «законов времени»¹¹. Что касается иу­дейскихзабот, то для них достаточной объяснительной силой  обладают  непростые  отношения  Хлебникова  и Мандельштама на почве антисемитизма одного и еврей­ского происхождения другого, о чем ниже.

Интертекстуальные переклички, отмеченные С. Сен­деровичем и Л. Видгофом, напротив, представляют собой ценный вклад в понимание того, какие идеи Мандель­штам доносит до читателя в «Скажи мне…» и на каком языке он изъясняется. Важен и разрабатывавшийся ими (а также М. Гаспаровым) тезис о том, что Мандельштам под сурдинку протаскивает в «Скажи мне…» тему творче­ства.

Остановимся на литературных интертекстах геомет­ра, как уже введенных в мандельштамоведение, так и но­вых.  И  «Совесть»  Иванова,  и  «Творческая  эволюция» Бергсона идеально примыкают к интертекстуальной на­ходке,  сделанной  до  их  обнаружения  в  комментариях А. Меца в «Полном собрании стихотворений» 1995 го­да¹², — блоковскому «На островах»:

Вновь <…>

<…> хруст песка и храп коня.

………………………………………

Нет, с постоянством геометра

Я числю каждый раз без слов

Мосты, часовню, резкость ветра.

В список интертекстов попадает и «Служителю муз» Ва­лерия Брюсова, где геометр напрямую поставлен в связь с творчеством. Это стихотворение открывается предписанием творческому человеку оставить служение музам, ес­ли враг вступил на его землю:

Когда бросает ярость ветра

В лицо нам вражьи знамена, —

Сломай свой циркуль геометра,

Прими доспех на рамена!

В обоснование выдвинутой максимы лирический герой со­общает служителям муз, что сражение разжигает страсть, необходимую для творчества, а также что творчество про­изводно от переживаемого мгновения, которое и должно наполниться  страстью:  «…только  страстное  прекрасно  / В тебе, мгновенный человек!»¹³  Особое внимание стоит обратить на зарифмованность геометра с ветром, предвос­хищающую «Скажи мне…». Геометрическую метафору с проекцией на творчество далее подхватил Иванов. В по­этическом послании В.В. Хлебникову под значимым назва­нием «Подстерегателю» Иванов формулирует свою мис­сию  через  ту  образную  систему —  весов  и  мер, —  на которую сделал ставку Хлебников­-нумеролог:

…я не бес,

Не искуситель — испытатель,

Оселок, циркуль, лот, отвес.

Измерить верно, взвесить право

Хочу сердца <…>

…………………………………..

Ловец, промысливший улов,

Чрез миг — я целиной богатой,

Оратай, провожу волов:

Дабы в душе чужой, как в нови,

Живую врезав борозду,

…………………………………..

Посеять семенем — звезду.

C мандельштамовским стихотворением ивановское пере­кликается и мотивом целинной земли — будь то новь или пустыня, — которой предстоит быть преобразованной. Пе­рекликается оно и форматом, будучи одной большой автор­ской репликой, адресованной Хлебникову¹⁴.

«Скажи мне…» было подготовлено не только поэзией, но и прозой русских символистов, а именно «Петербур­гом» Андрея Белого с его богатейшим геометрическим де­кором. Этот роман предопределил ключевые слова ман­дельштамовского восьмистишия. Сказанное относится не только к геометру, но и к трепету, ср. об отце и сыне Аблеуховых:

Бывало Аполлон Аполлонович перед сном закроет гла­за… и <…> накипь <…> огромных чернот <…> сложится <…> в отчетливую картинку: креста, многогранника, лебедя, све­том наполненной пирамиды <…> У Аполлона Аполлоновича была своя странная тайна: мир фигур, контуров, трепетов…

Тяжелое стечение обстоятельств, — можно ли так назвать пирамиду событий <…>

В пирамиде есть что­то, превышающее все представления человека; пирамида есть бред геометрии, то есть бред, неиз­меримый ничем…¹⁵

Было бы, однако, ошибкой связать реальный прототип «Скажи мне…» с Брюсовым или Ивановым — двумя по­этами,  использовавшими  геометрическую  и  ветряную метафоры для творчества, или c Аблеуховым­отцом, бюрократом, воспринимающим мир упрощенно­геометриче­ски, или, наконец, c Белым, создавшим свой извод матема­тико­кубистического письма, потому что в этих случаях не ясны ни художественное задание, которое ставил перед собой Мандельштам, ни его авторское послание. Иное де­ло — Хлебников. Допущение, что он — адресат и герой об­суждаемого восьмистишия, расставляет точки над i.

Мое прочтение «Скажи мне…» как «хлебниковского» отличается от предложенного В. Григорьевым. Как отме­чалось выше, я исхожу из того, что два поэта общаются на равных, а не так, как если бы недогений Мандельштам в своем лепете пытался запечатлеть сверхгениальный опыт Хлебникова.  Далее,  переняв  у  Бергсона  и  писателей­современников — Блока, Иванова и др. — их лексику (не­поэтического геометра и т. п.), мотивы (творчество через призму геометрии) и метафорику (опять­таки геометри­ческую), Мандельштам направил эти средства на оформ­ление придуманного им (или реально имевшего место?) диалога с покойным Хлебниковым. Тем, что Хлебников начинает изъясняться на своем идиолекте только к концу, а до этого беседа ведется на языке устоявшихся в модер­нистской  литературе  оборотов,  преимущественно  гото­вых  поэтизмов,  его  присутствие  в  «Скажи  мне…»  не­сколько заретушировано.

Диалоги двух поэтов в жизни и стихах

Начну с предположения, что диалог двух голосов в «Скажи  мне…»  отразил  непростые  взаимоотношения Мандельштама и Хлебникова.

Мандельштам ценил поэзию Хлебникова и — по край­ней мере, в 1922 году — привечал его самого. Тут можно вспомнить о похвалах хлебниковскому словотворчеству типа «Хлебников <…> погружается в самую гущу русско­го корнесловия, в этимологическую ночь, любезную серд­цу умного читателя» (II, 67—68) и о приглашениях отобе­дать, которые сильно недоедавший Хлебников получал в 1922 году от четы Мандельштамов. Хлебников же отно­сился к Мандельштаму иначе — иногда враждебно, ино­гда  прохладно,  а  во  время  обедов,  по  воспоминаниям Надежды  Яковлевны,  отчужденно.  Так,  считается,  что мандельштамовское прозвище «мраморная муха» было пущено в оборот не кем иным, как Хлебниковым. Это об­стоятельство, правда, едва ли имеет какое-­нибудь отно­шение к «Скажи мне…». Что имеет, это юдофобский эпи­зод          биографии      Хлебникова,      ставший      известным благодаря двум рассказам Виктора Шкловского под за­пись А. Парниса и В. Дувакина¹⁶. Он произошел 27 нояб­ря 1913 года (по ст. ст.) в «Бродячей собаке», когда Хлеб­ников прочитал с эстрады стихотворение о Ющинском и числе 13, солидаризировавшись с гонителями Бейлиса. («Дело Бейлиса» было сфабриковано на том основании, что множество нанесенных холодным оружием ран на те­ле убитого юноши Ющинского появилось в результате того,  что  Бейлис  якобы  добывал  христианскую  кровь, якобы необходимую для свершения еврейских ритуалов.) Две версии Шкловского расходятся в вопросе о том, за­дел ли Хлебников Мандельштама лично. Важнее, впро­чем, другое.

1. Вариант: сыпучих. [↩]
2. Здесь и далее О. Мандельштам цитируется по изданию: Ман­дельштамОсип. Полн. собр. соч. и писем в 3 тт. / Сост. А. Г. Мец. М.: Прогресс­Плеяда, 2009—2011. Ссылки даются в тексте статьи с указанием тома и страниц в скобках.[↩]
3. ВидгофЛ.М. О стихотворении Осипа Мандельштама «Скажи мне, чертежник пустыни…» // ВидгофЛ.М. Статьи о Мандельштаме. М.: РГГУ, 2010. [↩]
4. Подробнее см.: ГаспаровМ.Л.«Восьмистишия» Мандельштама// Смерть и бессмертие поэта. Материалы науч. конф. / Сост. М.З.Воро­бьева и др. М.: РГГУ, Мандельштамовское общество, 2001. С.47. [↩]
5. См.: ГригорьевВ.П. Будетлянин. М.: Языки славянской культу­ры, 2000. С. 638—639, 667—670; ГригорьевВ.П. Велимир Хлебников в четырехмерном пространстве языка: Избранные работы. 1958—2000­е годы. М.: Языки славянских культур, 2006. С. 432—446, 503—518. [↩]
6. При осмыслении Мандельштама брать в расчет его тире — сла­бый аргумент хотя бы уже потому, что знаки препинания он простав­лял минималистски и не всегда конвенционально, оставляя простор для жены (которой любил диктовать стихи) и редактора. [↩]
7.  Григорьев В.П. Велимир Хлебников в четырехмерном простран­стве языка. С. 436.[↩]
8. Вообще,  солидарность  с  хлебниковским  настоянием  на  соб­ственном величии привела Григорьева к представлению о том, что только Хлебников мог влиять на Мандельштама. Согласно О. Роне­ну, влияние шло и в обратном направлении. См.: РоненОмри. По­единки // Звезда. 2008. № 9.[↩]
9.  Сендерович С.Я. Мандельштам и Гершензон. Заметки к понима­нию «Восьмистиший» Мандельштама // Поэтика. История литера­туры. Лингвистика. Сборник к 70­летию В. В. Иванова. М.: ОГИ, 1999.[↩]
10. Видгоф Л.М. Указ. соч. С. 25. [↩]
11. Подробнее см.: Панова Л.Г. Всматриваясь в числа: Хлебников и нумерология Серебряного века // Велимир Хлебников и «Доски судьбы»: Текст и контексты. Статьи и материалы / Сост. Н. Грицан­чук и др. М.: Три квадрата, 2008. [↩]
12. Комментарии  републикованы  в  книге:  МандельштамОсип. Указ. изд. Т. 1. С. 619—620. [↩]
13. У Брюсова в стихотворении «У смерти на примете» отыскива­ется и чертежник. [↩]
14. 1-­я часть «Скажи мне…» могла быть ориентирована и на нуме­рологический пассаж «Слова» Николая Гумилева:

     

    Патриарх седой, себе под руку

    Покоривший и добро и зло,

    Не решаясь обратиться к звуку,

    Тростью на пескечертил число. [↩]

15. Важным для «Скажи мне…» концептом линии отмечено и про­граммное эссе Белого «Линия, круг, спираль — символизма». [↩]
16. Обе версии подробно рассмотрены в статье О. Ронена (РоненОмри. Указ. соч.). В. Григорьев глухо упомянул случай в «Бродячей собаке» в примечаниях к работе «Об одном тире в одном из «Восьми­стиший» Осипа Мандельштама». См.: ГригорьевВ.П. Велимир Хлеб­ников в четырехмерном пространстве языка. С. 443—444.[↩]