Разговор мог бы стать творческим
Олег Бабишкін, Михайло Стельмах, «Радянський письменник», Київ, 1961, стор. 216.
С каждым годом растет популярность украинской советской прозы. С особенно живым интересом были встречены всесоюзным читателем романы М. Стельмаха и прежде всего – «Кровь людская – не водица». Состоялись сотни читательских конференций. Спрос на статьи и заметки о романах М. Стельмаха необычайно возрос. Участники конференций уже тогда настойчиво требовали книгу о его творчестве. На Украине такая книга недавно появилась. Это, как справедливо отмечает издательство, «первый фундаментальный труд» о творчестве Михаила Стельмаха.
Нет необходимости говорить, как много ждешь от этой книги. Совсем недавно Стельмах был удостоен Ленинской премии за цикл романов «Хлеб и соль», «Кровь людская – не водица» и «Большая родня». Тем самым были высоко оценены важные для всей советской литературы достоинства этих романов, отмечены достижения украинской художественной прозы на нынешнем этапе ее развития.
Каковы же эти достоинства? В чем суть и логика процессов развития украинской прозы? Вот вопросы, на которые читатель надеется найти ответы в книге Олега Бабышкина. Скажем сразу – надежды эти будут оправданы только частично.
По установившейся традиции надо бы сначала рассказать об удачах критика, о лучших страницах его книги. Но в данном случае мне кажется более уместным начать с того, почему таких удач меньше, чем могло бы быть.
Последовательность событий, о которых рассказал М. Стельмах в трех романах, не совпадает с последовательностью появления этих произведений в печати. Как известно, сначала вышел в свет роман-хроника «Большая родня». Корни его сюжетных линий уходят в эпоху гражданской войны, а завершается роман разгромом фашистского нашествия. В образах Дмитра Горицвита и других положительных героев романа представлена история духовного и политического роста украинского крестьянства, закалявшегося в горниле борьбы против кулаков, вырабатывавшего новое сознание в условиях колхозного строя. Годы войны в романе – суровое время проверки новых духовных качеств народа.
Через шесть лет после отдельного издания «Большой родни» вышел в свет роман «Кровь людская – не водица», в котором автор вернулся к событиям гражданской войны и как бы развил пролог к первому роману в художественно цельное произведение. Только теперь вполне вырисовываются и судьба и историческое значение деятельности таких знакомых нам по «Большой родне» людей, как сельский коммунист Свирид Мирошниченко. Его образ (по всеобщему признанию критики, один из самых удачных в советской литературе образов коммуниста) только теперь занял центральное место в обоих романах по своему художественному значению: именно в нем наиболее полно выражен пафос обоих романов – пафос утверждения новых человеческих отношений, новой жизни, борьбы за нее. Здесь же обрел художественную плоть и образ Тимофея Горицвита, убитого, как сказано было в прологе к «большой родне», кулаками за активное проведение в жизнь ленинских декретов о земле.
Два эти образа – неповторимо индивидуальные и вместе с тем духовно близкие друг другу – вполне выразили и украинский национальный характер, и отношение основной массы украинского крестьянства к революции, к советской власти. Всем своим содержанием они как бы объяснили сущность и направление духовной и политической эволюции Дмитра Горицвита и других героев «Большой родни».
Не прошло и двух лет, как был напечатан третий роман М. Стельмаха – «Хлеб и соль». Но и он был третьим только во времени опубликования. Автор вернулся в нем к событиям, которые были великим прологом Октября – к революции 1905 года, ее исторической роли в жизни крестьянства. Совокупность эпизодов и многочисленных героев составляет здесь, как справедливо пишет Олег Бабышкин, «один большой собирательный образ украинского трудящегося народа – главного героя романа» (стр. 153). Перед нами предстают исторические судьбы различных слоев украинского народа, тот трудный путь, которым украинское крестьянство шло к свободе.
Сюжетом и образами героев третий роман не связан с двумя предыдущими, но вся идейная проблематика, все важнейшие вопросы крестьянской жизни (и в первую очередь-вопрос о земле) выступают здесь со всей определенностью и остротой, как бы для того, чтобы в тяжелой, но победоносной борьбе разрешиться раз и навсегда в романах «Кровь людская – не водица» и «Большая родня».
После опубликования всех трех произведений кажется странной самая мысль об их изолированном анализе без учета того внутреннего единства, которое они составляют. И уже совсем невозможно отрывать анализ «Большой родни» от романа «Кровь людская – не водица». Эти произведения, как верно отмечает и сам Олег Бабышкин, «составляют одно двуединое целое» (стр. 207), Однако эта мысль возникает лишь в самом конце книги и, к сожалению, не определяет ни последовательности, ни принципа анализа романов. «Кровь людская – не водица» анализируется после«Большой родни», последовательность всех идейных и сюжетных линий, эволюция основных героев оказываются таким образом расчлененными и нарушенными. Более того, между главами об этом «двуедином целом» автор помещает выделенный в особую главу анализ повести «Над Черемышем», которая ни с тем, ни с другим романом не связана.
Все это приводит к тому, что вместо цельного представления о романах читатель книги О. Бабышкина получает лишь ряд разрозненных наблюдений.
Было бы несправедливо не отметить, что среди них есть очень интересные и глубокие. Это касается и анализа образов Дмитра Горицвита и Свирида Мирошниченко, и характеристики отношений Дмитра и Югины, и заметок о мастерстве Стельмаха-пейзажиста… Но все эти наблюдения не образуют той логической и эстетической цельности, которая тем успешнее была бы достигнута, чем вернее критик следовал бы логике художественно целого творения, которое он анализирует.
Тот же разрозненный характер приобретают замечания о своеобразий творческой манеры М. Стельмаха. О. Бабышкин сопоставляет М. Стельмаха, его мотивы, образы, приемы то с Панасом Мирным, то с Коцюбинским, то с Яновским, то с Шолоховым, так и не выяснив, какую повествовательную традицию украинской прозы продолжает М. Стельмах и в чем состоит новаторство его собственной фанеры. А это очень важно. И не только в историко-литературном плане: ведь так можно было бы глубже понять не только рост мастерства и новаторство М. Стельмаха в романе «Кровь людская – не водица», но его хоть и частные, но существенные недостатки и элементы излишней традиционности в романе «Хлеб и соль».
Обойтись без ясного ответа на вопрос о традициях и новаторстве нельзя еще и потому, что М. Стельмах отнюдь не «стихийный» талант. Его «литературная учеба» носила сознательный характер, а выбор традиций, достойных развития, был сделан им с большой продуманностью и убежденностью. Именно потому так легко обнаруживаются линии прямой связи его творчества с самой высокой «школой» мастерства дореволюционной украинской прозы – творчеством Михаила Коцюбинского. М. Коцюбинский завершил начатую Панасом Мирным и Иваном Франко реформу (почти революцию) в области изобразительных средств и приемов украинской прозы. Он окончательно утвердил в ней психологизм, без которого после Льва Толстого, в эпоху Чехова и Горького, никакой прогресс в «человековедении» был уже невозможен.
М. Стельмах-романист верно оценил преимущества «анализа», проникновения в мир человеческой души над приемами внешнего, описательного изображения человека. Он поднял и поставил на службу этим задачам самые глубинные пласты народного языка, обнаружил их еще не раскрытые и не использованные изобразительно-пластические возможности и ввел их в национальный поэтический язык.
Обращаясь к теме, которая была так глубоко раскрыта в «Fata morgana» Коцюбинского, Стельмах освещает ту же действительность новым светом. Его романы проникнуты не только оптимистической верой в силу добра, светлого начала в людях, но и (в романе «Хлеб и соль» это, пожалуй, самое главное) – в силу и победу трудового народа – зодчего всей жизни. В этом состоит новая природа того гуманизма, который в конце концов и определяет художественное новаторство писателя.
Мастерство Стельмаха-романиста, сильные и оригинальные черты его таланта высоко оценены читателями и критикой. Но те же ценители не прошли и мимо его слабых сторон и излишних его увлечений. Они заметили, что иногда психологический анализ как бы перерождается в резонерское комментирование, а за ним тянутся «остаточные явления», казалось бы, уже полностью преодоленного описательства.
Чтобы ясно было, как далеко поставил себя Олег Бабышкин от верного понимания этих недостатков, Приведем хотя бы одно место из его суждений на этот счет. «Было время, – вспоминает он, анализируя «Хлеб и соль», – когда Стельмаху ставили в вину некоторую орнаментальность стиля…» (стр. 190). А вот теперь все это позади. Теперь «крайности исчезают, остается суровый и нежный, подлинно поэтический, но лаконичный стиль писателя…» (стр. 190 – 191).
Что «поэтический» и «нежный» и даже «суровый» – верно, а вот что стиль автора романа «Хлеб и соль» так уж «лаконичен» – с этим вряд ли может согласиться читатель этого объемистого романа. Ведь лаконизм-это не только точность слова, эпитета, метафоры, что справедливо и высоко оценивает у Стельмаха О. Бабышкин. Это вместе с тем и строгая собранность, и непререкаемая необходимость деталей, авторских отступлений, картин, эпизодов, четкость и единство сюжетных линий и всей композиции произведения, А ведь именно сюжетостроение, композиция романа «Хлеб и соль» вызвали весьма веские замечания. Здесь, по мнению критики, как бы повторились те недочеты, которые были в «Большой родне» и которые М. Стельмах так успешно преодолел в романе «Кровь людская – не водица». Одно из таких замечаний, сопровождавшееся высокой оценкой романа, хочется напомнить. «В этой многочисленности и многоликости героев заключена и сила и вместе с тем известная ограниченность романа. Такое построение дает возможность показать движение масс, широко охватить события. Но в то же время это желание сказать о многом не позволило художнику в полной мере, как это он умеет, раскрыть глубину и многообразие каждого характера. И поэтому искренне жалеешь, когда иные герои, так хорошо и тонко намеченные в той или другой главе, вдруг исчезают из дальнейшего повествования» 1.
О. Бабышкин не то что проходит мимо этих недостатков, он выдает их за достоинство и воздает хвалу писателю за то, что он открыл «новые возможности сюжета» (стр. 207). Более того, ослабление сюжета, пренебрежение (к счастью, скорее мнимое, чем действительное) к классическим традициям сюжетосложения отмечается как общезначимая тенденция развития украинской прозы…
Разговор о трех романах должен был стать главным. К сожалению, он несколько теряется среди других разделов и материалов книги, потому что обо всем, что написал М. Стельмах, критик рассуждает с одинаковой степенью обстоятельности. Так рассматривает он и малоудачную повесть «Над Черемышем», и совсем неудачную комедию «Золотая метелица», посвятив им целую главу. Причем в анализе эти произведения никак не связаны ни между собой, ни с другими произведениями писателя. То же можно сказать и о главе, посвященной циклу уже почти забытых читателями новелл М. Стельмаха «Березовый сок». Конечно, обо всем этом можно и нужно говорить, но лишь для того, чтобы показать, как сформировался тот художник, который создал три замечательных романа. В книге О. Бабышкина все это, как и обширная глава о поэзии М. Стельмаха, носит самодовлеющий и замкнутый в себе характер.
Встречающиеся в этих главах критические замечания тоже существуют каждое отдельно, не участвуя в создании цельной концепции. А так как достоинства этих произведений отнюдь не равноценны достоинствам романов М. Стельмаха, то обильные похвалы критика звучат не всегда обоснованно, а часто грешат выспренностью, красивостями. Вот, как, например, открывает О. Бабышкин главу о Стельмахе-поэте: «Осяйними очима, в яких вібилися радість буття, i подив перед красою, юнак дивиться на світ…» С этим лирическим отступлением о «светозарных очах» поэта слишком уж контрастирует зачин разговора о комедии «Золотая метелица»: «После книги «Над Черемышем» Стельмах возвратился к теме усовершенствования созданий природы путем селекции» (стр. 109). Можно подумать, что дальше пойдет речь уже не о писателе, а об агрономе-селекционере.
Необходимость в этих замечаниях решительно отпала бы, если бы Олег Бабышкин – квалифицированный и известный на Украине литературовед и критик – более строго определил свою задачу. Тогда его разговор о писателе был бы более творческим и более полезным – и не только для писателя, но (что особенно важно) и для читателей.
- Вд. Баскаков, Путь к счастью, «Новый мир», 1960, N» 10, стр. 242.[↩]