Разговор через мертвое пространство. Александр Добролюбов в конце 1930-х – начале 1940-х годов

8 февраля 2004 года, когда настоящая публикация была уже завершена и направлена в редакцию, скоропостижно скончался племянник А. М. Добролюбова Глеб Евгеньевич Святловский, автор публикуемых здесь воспоминаний.

Глеб Евгеньевич родился 24 декабря 1922 года в поселке Ольгино под Ленинградом. В 1941 году, когда он отправился на фронт, ему было 18 лет. Он принадлежал к поколению, которому судьба уготовила трагическую участь – почти все его сверстники погибли на войне. Он вытащил счастливый билет – прошел почти всю войну, воевал под Ленинградом, в Прибалтике, был ранен – и остался жив. За мужество был награжден орденами и медалями.

После войны Г. Святловский закончил факультет русского языка и литературы 2-го Ленинградского педагогического института им. М. Покровского. Преподавал русский язык и литературу в техникуме, затем – русский язык в Политехническом институте. И – писал стихи, драмы, прозу… Последние годы жизни он был членом писательского объединения » Содружество», печатался в его альманахе «Рог Борея».

Я познакомился с ним в октябре 2003 года: зная, что жив племянник Александра Добролюбова, я не хотел идти к нему, пока не изучу все материалы о поэте в государственных архивах. Несколько месяцев общения с Глебом Евгеньевичем дали мне очень много: у него была прекрасная память, и он много рассказывал о «дяде Саше», с которым успел пообщаться лично. Помню, что поначалу я каждый раз вздрагивал при этом имени – не укладывалось в голове, что сидящий передо мной человек так запросто называет легенду русской литературы, родоначальника русского декаданса и символизма. Я сразу понял, что эти воспоминания – как о приезде Добролюбова в Ленинград в 1938 году, так и о поездках самого Святловского в Азербайджан в 1970-е годы – имеют большую ценность, и немедленно решил готовить публикацию. По моей просьбе Глеб Евгеньевич записал воспоминания, а потом мы вместе с ним прослушали фонограмму его бесед с «информаторами» на стареньком бобинном магнитофоне (больше ни на чем прослушать пленки было нельзя). Эти фонограммы обогатили его воспоминания, которые мы вместе дополнили и отредактировали.

Глеб Евгеньевич был непростым человеком в общении – недоверчивость была выраженной чертой его характера. Чуть позже я понял, что он (как, кстати, и его дядя) неоднократно становился жертвой обмана, это и рождало определенную подозрительность. Кроме того, он воспринимал Александра и Марию Добролюбовых (которым он посвятил много времени и строк) не как объект литературоведческих штудий, а как членов большой семьи, к которой принадлежал сам, – вот почему его так ранило стремление некоторых публикаторов рассматривать пребывание поэта в сумасшедшем доме (где его на самок деле спасали – против его воли – от уголовного преследования) как свидетельство его психического нездоровья.

Вскоре после начала моего общения со Святловским он оттаял, радушно угощал меня, охотно консультировал и – самое главное – предоставил возможность пользоваться материалами своего домашнего архива, без которого настрящая публикация, конечно, была бы значительно беднее.

Я прислал ему полный и окончательный вариант публикации для «Вопросов литературы» незадолго до нового 2004 года. Он прочитал текст и сказал, что ему все очень нравится. В январе я успел сообщить ему, что материал принят и идет в 4-м номере. А меньше чем через месяц, когда я вернулся из очередной поездки в Москву, телефон в его квартире уже не отвечал… От его сына я узнал, что внезапный инсульт сразил Глеба Евгеньевича прямо во время празднований 60-летия снятия блокады Ленинграда, а через несколько дней, в больнице, несмотря на все предпринимаемые врачами меры, он скончался от последовавшего второго инсульта.

Миф об Александре Добролюбове, начавший складываться уже в самом раннем периоде развития русского символизма – неважно, как его называть, «дьяволическим» ли (Хансен-Леве) или «декадентским» (И. П. Смирнов), – окончательно сформировался уже в начале XX века, то есть когда сам Добролюбов уже ушел из литературы и порвал со своим привычным литературно-художественным кругом. Миф этот базировался на двух основных компонентах. С одной стороны, отказ Добролюбова от литературного творчества ради самой жизни рассматривался многими современниками как своего рода «строительная жертва» (Р. Д. Тименчик) – искупление общих «интеллигентских» грехов. Конечно, не одному Добролюбову приходила в голову мысль об ущербности литературного творчества по сравнению с жизнью. Так, например, Мережковский, с чьим именем также связывается возникновение символизма как направления, признавался в автобиографии, что в юности «ходил пешком по деревням, беседовал с крестьянами» и «намеревался по окончании университета «уйти в народ», сделаться сельским учителем»¹., О том, чтобы уехать на край света, к диким народам, не испорченным цивилизацией, позже мечтал поэт-футурист Божидар. Но только Добролюбову (и вслед за ним – поэту Леониду Семенову) удалось проявить последовательность и преодолеть условность творчества. Вторая сторона мифа – это ощущение постоянного, как бы сейчас сказали, виртуального присутствия ушедшего поэта в повседневной литературной реальности. В неоднократно цитировавшихся квазимемуарах Г. Иванова рассказывается, как литераторам, идущим к трамвайной остановке, чтобы отправиться в редакцию журнала «Гиперборей», повстречался мужик в картузе, в валенках, в полушубке. Его вопрос: «Скажите, господа, где помещается «Аполлон»?» – повергает в шок и вызывает в памяти образ Александра Добролюбова².»…Этот таинственный, полулегендарный человек, – пишет Г. Иванов, – кажется, жив и сейчас. По слухам, бродит где-то в России – с Урала на Кавказ, из Астрахани в Петербург, – бродит вот так, мужиком в тулупе, с посохом – так, как мы его видели или как он почудился нам на полутемной петербургской улице <…> где-то, зачем-то бродит – уже очень долго, с начала девятисотых годов, – по России <…>

Странная и необыкновенная жизнь: что-то от поэта, что-то от Алеши Карамазова, еще многие разные «что-то», таинственно перепутанные в этом человеке, обаяние которого, говорят, было неотразимо»³.

Особенности воспоминаний Г. Иванова хорошо известны. В них нельзя доверять фактам, но можно доверять тенденциям. Г. Иванов с большой чуткостью улавливает и воплощает в своих текстах «среднее арифметическое» многочисленных слухов, сплетен и иной циркулирующей в литературном и окололитературном мире информации. Конечно, рассказу о мужике не стоит придавать фактологического значения, равно как и не следует говорить на этом основании о возможности появления Добролюбова в Петербурге в 1912 году (ориентировочно этим годом можно датировать описываемые Г. Ивановым события). Но то, что русская литературная жизнь, по крайней мере первые полтора десятилетия XX века, протекала с ощущением параллельного присутствия в этом мире преображенного Добролюбова, странником бродящего по России, – это Иванов почувствовал и передал точно. Религиозное содержание мифа базируется на известной легенде о Христе, описанной в стихотворении Тютчева «Эти бедные селенья…» А в 1914 году уже С. Есенин напишет свою вариацию на тютчевскую тему: «Шел Господь пытать людей в любови…»

О разрыве Добролюбова с «образованным обществом» В. Гиппиус пишет как об акте «сплошного исступленного покаяния», вытекающем из его предельной внутренней честности⁴. Недаром С. Н. Дурылин в своих воспоминаниях после разговора об отношении Л. Толстого к Добролюбову (в своих странствиях Добролюбов посещал Ясную Поляну, да и позже его единомышленники и последователи – такие, как Петр Кар-тушин – рассказывали Толстому подробно о жизни и учении Добролюбова) повествует об «уходе» самого Толстого⁵. Очевидно, для Дурылина два этих «ухода»»рифмовались», ему виделось даже влияние одного на другой. Карп Лабутин вспоминал, с каким почти религиозным восхищением относились к именам А. Добролюбова и И. Коневского А. Блок и Л. Менделеева⁶. Осип Дымов писал: «Его видели <…> то в одном, то в другом месте. Странник Божий <…> Мужик Божий, он сотворил свою собственную веру <…> Она была свободна от всяких догматов. Учеников и последователей он не искал. Они его искали. Каждая изба была его церковью, часовней, молельней, и молящиеся были просто слушателями»⁷. В схожей стилистике пишет Андрей Белый Р. В. Иванову-Разумнику: в письме от 7 февраля 1928 года он говорит о «подвиге» Добролюбова, сравнивая его с подвигом русских юродивых⁸.

Итак, миф о Добролюбове представляет собой литературный извод мифа о святом страннике, само существование которого служит упреком людям, живущим одновременно с ним, но – мимолетной, пустой, суетной жизнью. Иногда его путь пересекается с цивилизацией – но только затем, чтобы еще раз указать на искусственный и безрелигиозный характер этой цивилизации. Так, в период между 1898 и 1910 годами Добролюбов несколько раз посещал Москву, останавливался у Дымова, у Брюсовых⁹, читал современную литературу – и каждый раз снова уходил, не удовлетворенный ни ею, ни городом. Интересно, что сестра жены Брюсова Бронислава Погорельская вспоминает, как во время одного из таких посещений Добролюбов явился к ним в трескучий мороз в летнем пальтишке – и старая нянька назвала его не иначе как «Божий человек»¹⁰.

О судьбе Добролюбова после «ухода» писали мало, и, как правило, разговор о его дальнейшей судьбе балансировал на грани между легендой и слухами. Осип Дымов, например, риторически вопрошает: «Нашел ли он спокойный, теплый свой последний угол? Или заморозил его насмерть брат мороз, или растерзали волки и где-то в чаще лежат на голой земле его кости?» ¹¹. О чем говорить, если даже современные комментаторы сообщают, что после 1905 года (когда вышла в свет последняя книга стихов Добролюбова «Из книги невидимой», появившаяся в свет благодаря стараниям сестры Брюсова Надежды Яковлевны) «дальнейшие сведения о нем вполне легендарны»¹².

На самом деле «легендарность» можно оставить исключительно на совести комментаторов. В частности, свой путь Добролюбов описал в отрывках из дневника, приложенных к письму Надежде Брюсовой 1935 года. Разочаровавшись в созданном им в Самарской губернии братстве «добролюбовцев» (общине, близкой по направлению к духоборам), он отправляется в странствия по России. Сибирь, снова Поволжье, Средняя Азия, Кавказ – таковы были его жизненные пути в 1920-х – начале 1930-х годов. В 1920-х годах он также посетил и Петроград.

В начале 1930-х годов Добролюбов окончательно обосновывается в Азербайджане, а в середине этого же десятилетия в его душе происходит перелом, и он начинает предпринимать попытки восстановления связей, разорванных много лет назад. Собственно говоря, этих связей было не так уж и много. В Ленинграде жила его сестра Ирина Святловская, бывшая замужем за профессором Евгением Святловским. В Москве жили Надежда и Иоанна Брюсовы. И еще – связь с интеллигенцией, в качестве представителей которой Добролюбов выбирает Вересаева и Бонч-Бруевича. Эти бесценные письма, сохранившиеся частью в РГАЛИ и ОР РГБ, а частью в домашнем архиве сына Ирины Святловской – Глеба Евгеньевича Святловского в Санкт-Петербурге, дают нам возможность получить подробное представление о последних годах жизни Добролюбова – как о местах, в которых он жил, так и об условиях его жизни и работы. Постоянная переписка возникает примерно с 1935 года и продолжается вплоть до 1943-го; последняя дошедшая до нас открытка адресована в блокадный Ленинград – дворнику дома, где жила его сестра Ирина, с просьбой об уточнении ее местонахождения, датирована 2 декабря 1943 года.

География жизни Добролюбова второй половины 1930-х годов устанавливается достаточно точно. Это разнообразные районы и населенные пункты тогдашней Азербайджанской ССР, чаще всего весьма глухие¹³: Мильская степь, Евлах, Тертер, Кубатлы, Белоканы, Кельбаджары (Кельбаджар), Мардакерт, Агджабеды, Даш-Бурун, Закаталы, Уджары. Иногда ему удается выезжать в Баку, где он живет у знакомых. Грустный парадокс нашего времени: многие города и поселки, где жил человек, всей своей жизнью утверждавший неприкосновенность человеческой жизни, любовь и братство всего живого на земле, в конце XX века превратились в реки крови во время нагорно- карабахской войны. Некоторые перешли под контроль армян, по другим проходит временная граница, установленная режимом прекращения огня.

Верный своим принципам приоритета «ручного труда», Добролюбов работает каменщиком, маляром, плотником, печником у крестьян, в колхозах, на строительстве школ и медпунктов. О том, как живется в советском Азербайджане, он пишет Вересаеву 26 января 1940 года: «…условия очень трудные: ноябрь, декабрь, да и октябрь»¹⁴. В письме к сестре в начале 1941 года: «…сидим нередко без огня, продукты от случая к случаю – район небазарный, покупают все на дорогах»¹⁵. Этим отчасти объясняется то, что письма Добролюбова уже после написания зачастую лежат неделями в ожидании отправки. Тяжелый физический труд с утра до вечера (а в 1936 году Добролюбову исполнилось 60 лет), оплачивавшийся копейками, тяжелейшие условия жизни, когда не всегда была возможность переночевать под крышей, приводили к тому, что процесс написания письма растягивался, к нему прибавлялись приписки и дополнения. Кроме того, бывали периоды, когда у Добролюбова попросту не было денег даже на покупку марок (конверты зачастую просто склеивались им из бумаги), в этих случаях письмо отправлялось в категории так называемых «доплатных» – когда оплатить пересылку должен был адресат. Отсутствие самых необходимых вещей (вплоть до бумаги для письма) заставляло Добролюбова часто обращаться к родственникам и Н. Брюсовой с просьбой о присылке то одного, то другого. Впрочем, как мы знаем из его писем к В. Брюсову, он всегда легко относился к собственности и считал обязанностью человека имущего помогать бедным, ему ничего не стоило, например, обратиться к Брюсову с просьбой выслать книги для его братьев по общине или деньги на покупку семян для казака, семье которого грозил голод.

Наверное, важнейшим переломом, происшедшим с Добролюбовым в середине 1930-х годов, является его решение после почти 30-летнего перерыва вернуться к литературному творчеству. Более того – написанные произведения он посылает Надежде Брюсовой, Вересаеву, Бонч-Бруевичу, предлагает «продвинуть» их в печать. Среди них – стихотворения, пьесы, лирические зарисовки, проза, произведения смешанных жанров.

Конечно, отказы от литературного творчества в истории мировой литературы происходили, – стоит назвать хотя бы А. Рембо, ставшего торговым агентом, но Рембо к литературе не вернулся. Случай Добролюбова представляется уникальным. Приняв решение о возврате в литературу, он совершенно не представлял себе ни жизни в советских Москве и Ленинграде, ни ситуации в советской литературе 1930-х годов. Он был наивно убежден в том, что именно его философия «ручного труда» является наиболее точно отражающей сущность рабочего человека и место пролетария в мире¹⁶, а раз так – то его произведения, основанные на этой философии, должны быть напечатаны в государстве, называющем себя пролетарским (ни более ни менее как в «Правде»!). Надежду Брюсову, пытающуюся осторожно объяснить ему трудности с публикацией его вещей, он энергично уверяет, что она не права: эти произведения хороши и в высшей степени актуальны – чего же еще нужно? Иногда его письма в сталинские Москву и Ленинград выглядят как послания человека с другой планеты (намерение послать свои произведения Ромену Роллану, чтобы тот опубликовал их## Имя Р. Роллана, очевидно, появляется в письме Добролюбова не случайно. В связи с празднованием в 1936 году 70, -летия французского писателя, жившего тогда в Швейцарии, его имя часто появляется на страницах советских газет, которыми Добролюбов постоянно интересовался. Обращения к Роллану практиковались в то время в советской среде, так, примерно в декабре 1935 года письмо с приветствием направляет ему бывший генеральный секретарь «Воинствующего ордена имажинистов» в Петрограде-Ленинграде Григорий Шмерельсон (ОР РГБ.

1. Мережковский Дмитрий. Автобиографическая заметка // Русская литература XX века. 1890 – 1910 / Под редакцией профессора С. А. Венгерова. Кн. 1. М., 2000. С. 276 – 277.[↩]
2. Е. Иванова пишет об этой фантазии Г. Иванова как о якобы реальной его встрече с Добролюбовым (см.: Иванова Е. В. Александр Добролюбов – загадка своего времени // Новое литературное обозрение. N. 27. (1997). С. 195), что более чем странно, учитывая, что на этом не настаивает даже сам Г. Иванов. Однако, как и многое другое у Г. Иванова, слух о возможном появлении Добролюбова в Петрограде в 1912 году имел под собой реальную почву. Сохранилось письмо, датируемое по штемпелю июлем 1912 года, направленное Добролюбовым со станции Бологое брату Георгию в Севастополь, где тот служил в звании лейтенанта на линейном корабле «Три Святителя». В нем Добролюбов сообщает, что идет из Рыбинска и понемногу приближается к Петербургу, просит сведений о здоровье матери и выражает надежду на встречу. От Бологого до Петербурга дойти ему было, конечно, несложно.[↩]
3. Иванов Георгий. Собр. соч. в 3 тт. Т. 3. М., 1994. С. 317 – 318.[↩]
4. Гиппиус В. Александр Добролюбов // Русская литература XX века. 1890–1910. С. 271.[↩]
5. Дурылин С. Н. У Толстого и о Толстом // Прометей. 1980. N 12. С. 222–223.[↩]
6. Лабутин К. Из неопубликованных воспоминаний о Блоке // Звезда. 1931. N 10. С. 122.[↩]
7. Дымов Осип. Александр Михайлович Добролюбов // Воспоминания о серебряном веке. М., 1993. С. 22.[↩]
8. Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. СПб., 1998. С. 563.[↩]
9. Особенно близкое духовное родство возникло у Добролюбова с сестрой и женой Валерия Брюсова – Надеждой Яковлевной (1881- 1951) и Иоанной Матвеевной (в девичестве Рунт; 1876 – 1965); не случайно именно с ними впоследствии он возобновит переписку после многолетнего перерыва. Обе женщины находились долгое время под влиянием идей Добролюбова, некоторые мемуаристы также сообщают о том, что Надежда Брюсова, видимо, была в него влюблена.[↩]
10. Погорельская Бронислава. Валерий Брюсов и его окружение // Воспоминания о серебряном веке. С. 28 – 29.[↩]
11. Дымов Осип. Указ. соч. С. 23.[↩]
12. Иванов Георгий. Указ. изд. Т. 3. С. 688. Комментарии В. П. Крейда, Г. И. Мосешвили.[↩]
13. В письме от 31 октября 1939 года Добролюбов пишет В. Вересаеву: «…сейчас в самом глухом районе Азербайджана. Дорога из Евлаха опасная, много круч, легче доехать в Ленинград» (РГАЛИ. Ф. 1041 (В. В. Вересаев). Оп. 4. Ед. хр. 240. Л. 18).[↩]
14. РГАЛИ. Ф. 1041 (В. В. Вересаев). Оп. 4. Ед. хр. 240. Л. 30.[↩]
15. Архив Г. Е. Святловского.[↩]
16. Конечно, под словом «рабочий» Добролюбов понимал вовсе не то, что вкладывали в него официальные большевистские власти. Речь идет прежде всего о плотниках, печниках, малярах и т.п. – то есть о людях, владеющих ремеслом (его Добролюбов иногда называет «мастерством»), а вовсе не о тех, кто стал придатком огромных машин на городских заводах).[↩]