«Раздвоение единого» (Две линии в развитии русской культуры)

1

Если смотреть на историю культуры с точки зрения составляющих ее «больших линий», как бы пронизывающих весь культурно-исторический континуум на протяжении десятилетий, если не столетий, то становится очевидным, во-первых, различное соотношение и взаимодействие этих линий на разных этапах их исторического развития; во-вторых, определенность и неизменность тех смысловых, идейно-образных «устоев» каждой национальной культуры, которые, собственно, и составляют ее специфику, ее, говоря современным языком, менталитет.

Есть, правда, в этой непростой задаче и свой соблазн упрощения: представить все культурно-историческое развитие в виде одной-единственной линии – восходящей или нисходящей, – по которой происходит накопление Гили утрата) какого-то одного, определяющего качества (или суммы неких принципиальных качеств). Кажущаяся простота такого исторического взгляда чревата субъективным произволом – далеко не ясно, насколько вытягиваемая исследователем линия действительно охватывает собой всю культуру (а не одну только ее, притом весьма малую, часть), насколько аккумулирует в себе различные ее стороны, во многих случаях не выступающие на первый план, хотя и не утрачивающие своего значения. «Встать на точку зрения «одной-единственной» линии прогрессивного развития, на которой всякое новшество аккумулируется и становится предпосылкой других достижений, – писал великий мыслитель XX века Антонио Грамши, – будет серьезной ошибкой: существует не только много линий (путей), но происходят и отступления назад на «наиболее прогрессивном» пути» ¹ .

Сегодня мы можем догадываться, с кем полемизировал А. Грамши о возможности «одной-единственной» линии прогрессивного развития». Слишком долго мы сами стояли на такой точке зрения. Что из этого получается – очень хорошо показал двадцать с лишним лет назад Ю. Лотман: «Когда исследователь, желая выявить исторические корни поэзии Демьяна Бедного, описывает творчество поэтов XIX в. в терминах поэтики Демьяна Бедного, он неизбежно придет к выводу, что Пушкин и Лермонтов – лишь этапы на пути к его объекту изучения» ² . В некотором смысле все советское литературоведение превратилось, условно говоря, в «демьяноведение» (вспомним один только знаменитый рапповский лозунг «одемьянивания» литературы). Подвергнув прославленного пролетарского поэта совершенно несправедливой опале, Сталин положил конец лозунгу «одемьянивания», но не самому «одемьяниванию» советской литературы, продолжавшемуся с еще большей, поистине устрашающей силой, но уже в деперсонифицированном виде.

Традиция советского литературоведения – рассматривать историю отечественной культуры в русле «одной-единственной» линии прогрессивного развития» – была основана и с наибольшей последовательностью сформулирована В. И. Лениным. Ленинская концепция «трех этапов», с ее однозначной цепочкой «предшественников» рабочей печати в России (декабристы и Герцен, Белинский, Чернышевский и другие разночинцы-просветители; наконец, пролетарская печать и соответствующая ей социал-демократическая партийная литература), с предельной отчетливостью высвечивала то, что впоследствии получило название – «родословная нашей идеи» ³ . Неразрывно связав историю русской культуры XIX – начала XX века «с историей демократического и социалистического движения», В. И. Ленин с полным основанием мог утверждать, что, «только зная главные этапы освободительного движения, можно действительно добиться понимания того, почему подготовка и возникновение рабочей печати шли таким, а не другим каким-либо путем» ⁴ . Понимания того, почему русская литература и вся отечественная культура шли именно «таким, а не другим каким-либо путем», отечественная наука безусловно добилась, но понимание это само являлось следствием избранного пути.

Линеарность культурно-исторического развития не случайно трактовалась Лениным в виде последовательности «шагов»: Чернышевский «сделал громадный шаг вперед против Герцена» (25, 94), «народовольцы сделали шаг вперед, перейдя к политической борьбе» (9, 179), «народничество сделало крупный шаг вперед против «наследства» просветителей» (2, 540), эпоха, выдвинувшая Л. Толстого, «выступила…как шаг вперед в художественном развитии всего человечества» (20, 19), чтобы преодолеть «различие между людьми физического и людьми умственного труда», «нужен громадный шаг вперед в развитии производительных сил» (39, 14) и т.д. Так «шаг за шагом» осуществляется, по Ленину, общественно-исторический прогресс (в том числе и в культуре).

Казалось бы, Ленина можно было бы упрекнуть в приверженности той самой механической концепции развития, согласно которой развитие выглядит «как уменьшение и увеличение, как повторение» (29, 317), – той концепции развития, которую сам же Ленин третировал как «мертвую», «бледную», «сухую». Как философ, методолог он отдавал предпочтение концепции, представляющей «развитие как единство противоположностей (раздвоение единого на взаимоисключающие противоположности и взаимоотношение между ними)» (29, 317). В заметках»К вопросу о диалектике» он называет и источник движения в сфере общественной жизни (и мысли) – «классовая борьба». И действительно, обращаясь к истории культуры и общественной мысли, Ленин постоянно подчеркивает, что Герцен «поднял великое знамя борьбы» (с царизмом, либерализмом и т.д.) (21, 262), а от сочинений Чернышевского «веет духом классовой борьбы» (25, 94)… Даже из ленинских статей о Л. Толстом слово «борьба» не исчезает: речь идет то о «неподготовленности… к борьбе» и неспособности бороться (отражением чего и явилась толстовщина); то о том, как в творчестве и учении Толстого отразилась «борьба с крепостническим и полицейским государством, с монархией… с казенной церковью»; то, наконец, о том, что «чтобы сделать его (Л. Толстого. – И. К.) великие произведения действительно достоянием всех, нужна борьба и борьба» (17, 212 и 20, 70, 21, 19). Да и будущая «свободная литература» призвана быть, по Ленину, наполненной «опытом настоящего (настоящая борьба товарищей рабочих)» (12, 104).

Однако когда разговор переходит от политических аспектов борьбы к собственно культурным, существо «раздвоения единого» незаметно ускользает из нашего внимания. Известно, что тезис о классовой борьбе как источнике развития (и саморазвития) культуры получил у Ленина развернутое обоснование в его концепции «двух культур», смысл которой заключается в том, что «в каждой национальной культуре есть, хотя бы не развитые, элементы демократической и социалистической культуры» и есть «господствующая культура», включающая в себя, кроме культуры буржуазной, также («в большинстве») черносотенную и клерикальную (ленинская терминология). Господствующая культура, хотя она и является «не в виде только «элементов», но в виде закогченного целого, вовсе не интересует Ленина (а вслед за ним – несколько поколений советских литературоведов и культурологов): «…мы из каждой национальной культуры беремтолько ее демократические и ее социалистические элементы, берем их только и безусловно в противовес буржуазной культуре…» (24, 121). Куда же девается цельная национальная культура, другой полюс «единства противоположностей»? «Лозунг национальной культуры есть буржуазный (а часто и черносотенно-клерикальный) обман» (24, 120). Поэтому понятие «национальной культуры» и само явление «национальной культуры» нужно отбросить – как фикцию, как плод вредной и классово враждебной пропаганды.

И снова на первый план выходит борьба, классовая борьба. «Наше дело – бороться с господствующей, черносотенной и буржуазной национальной культурой…»; «бороться со своими великорусскими помещиками и буржуа, против его «культуры», во имя интернационализма…» (24, 122). «Борясь с первого рода «культурой» («буржуазной», «поповской» и т. п. – И. К.)… марксист всегда выделит вторую культуру…» («пролетарскую культуру» – ленинский термин); «…всякое противопоставление… одной национальной культуры в целом другой якобы целой национальной культуре и т. п. есть буржуазный национализм, с которым обязательна беспощадная борьба» (24, 129 – 130). Первого рода «культура» (у Ленина в кавычках: в смысле – псевдокультура!) оказывается уже «якобы целой»; что же касается «второй культуры» (без кавычек), то это выделяемые – специально, в процессе борьбы с «первого рода «культурой», с точки зрения марксизма, – из целого каждой национальной культуры ее демократические и социалистические элементы, способные и заместить собою, и вытеснить самое «господствующую культуру».

В том-то и дело, что борьба с господствующей культурой, представляющей собой, согласно Ленину, «очень широкое и очень глубокое идейное течение, корни которого весьма прочно связаны с интересами господ помещиков и капиталистов великодержавных наций», содержащей «пропаганду выгодных этим классам идей…» (26, 106), – это борьба, направленная на ее свержение, уничтожение, отрицание; именно «беспощадная», «непримиримая» борьба. «Буржуазный национализм и пролетарский интернационализм – вот два непримиримо-враждебные лозунга, соответствующие двум великим классовым лагерям всего капиталистического мира и выражающие две политики (более того: два миросозерцания) в национальном вопросе» (24, 123). Борьба с культурой (определенного рода), точнее, борьба противэтой культуры – это совсем не то же самое, что противоборство между двумя типами культур, являющееся источником культурно-исторического развития. Не «раздвоение единого» встает за ленинской концепцией «двух культур», а возобладание одной культуры над другой, желанная и последовательно приближаемая победа одной из двух противоположностей.

Обосновывая свое, классовое понимание «национальной гордости», Ленин выделял одну-единственную линию в развитии русской культуры, линию революционную, демократическую, социалистическую. Сославшись на «насилия, гнет и издевательства», которым подвергалась родина и русская культура «царскими палачами, дворянами и капиталистами», он очень точно выстраивал эту единственную линию, образовавшуюся в культуре благодаря систематическому насилию властей: «Мы гордимся тем, что эти насилия вызывали отпор из нашей среды, из среды великорусов, что эта среда выдвинула Радищева, декабристов, революционеров-разночинцев 70-х годов…» (26, 107). Родившись как отпор насилию, эта линия в развитии русской культуры, по словам Ленина, доказала, что великорусская нация «способна дать человечеству великие образцы борьбы за свободу и за социализм, а не только великие погромы, ряды виселиц, застенки, великие голодовки и великое раболепство перед попами, царями, помещиками и капиталистами» (26, 108) (что, очевидно, только и могла дать «господствующая» национальная великорусская «культура»!).

Великий революционный вопрос «кто кого?» заслонял в целостном революционном миросозерцании все иные вопросы, в том числе и применительно к истории культуры. Классовая борьба в области культуры предстает либо как насилие господствующей культуры над «элементами» культуры демократической и социалистической – насилие, которое вызывает ответный революционный отпор этих «элементов», образующих одну линию преемственности; либо как насилие «элементов» демократической и социалистической культуры над бывшей господствующей «культурой» и ее беспощадное подавление, предотвращающее ее сопротивление или наступление. Недаром в «Философских тетрадях» Ленин утверждал: «Единство (совпадение, тождество, равнодействие) противоположностей условно, временно, преходяще, релятивно. Борьба взаимоисключающих противоположностей абсолютна, как абсолютно развитие, движение» (29, 317).

В самом начале XX века, определяя ближайшие задачи юной еще русской социал-демократии, Ленин особо подчеркивал мотив, согласно которому можно определить передовой характер участника борьбы: «…роль передового борца может выполнить только партия, руководимая передовой теорией. А чтобы хоть сколько-нибудь конкретно представить себе, что это означает, пусть читатель вспомнит о таких предшественниках русской социал-демократии, как Герцен, Белинский, Чернышевский и блестящая плеяда революционеров 70-х годов; пусть подумает о том всемирном значении, которое приобретает теперь русская литература…» (6, 25). «Теперь» – это в результате теоретических усилий великих предшественников – Герцена, Белинского, Чернышевского и идеологов революционного народничества 70-х годов XIX века – Бакунина, Лаврова, Ткачева, Михайловского. Всемирное значение русской литературы определялось теоретическими интенциями участников литературного движения, не столько создававших литературу, сколько рефлексировавших ее – как критики, публицисты, теоретики. Примат теоретического мировоззрения над художественным миросозерцанием казался несомненным и доказанным. Степень прогресса – мировоззренческого, научного, художественного – ставилась в прямую зависимость от степени революционности политических убеждений мыслителя, ученого, художника. Именно поступательное развитие этого содержания выражала прочерчиваемая Лениным однозначная логика революционно-освободительного движения.

Последовательный перенос социально-классового принципа осмысления и объяснения действительности на культуру, осуществленный русским марксизмом, привел к расколу каждой национальной культуры надвое, по классовому признаку (сначала теоретическому, а затем и практическому, притом глобальному по своему масштабу). Резать культуру приходилось «по живому», буквально «выщепляя» революционно-освободительное ядро в целом национальной культуры. «Есть две национальные культуры в каждой национальной культуре. Есть великорусская культура Пуришкевичей, Гучковых и Струве, – но есть также великорусская культура, характеризуемая именами Чернышевского и Плеханова. Есть такие же две культуры в украинстве, как и в Германии, Франции, Англии, у евреев и т. д.» (24, 129). Само по себе выделение «великорусской культуры»»в целом», как и, например, «украинской культуры в целом», а также их «противопоставление» Ленин рассматривал не иначе, как «самое бесстыдное предательство интересов пролетариата в пользу буржуазного национализма» (24, 129).

В принципе, конечно, нет ничего трудного в том, чтобы «выделить» из целого национальной культуры и «взять» только демократические и социалистические ее «элементы»; более того, не очень сложно представить аккумуляцию этих элементов в виде некоего целого (пусть и названного «пролетарской» или «социалистической» культурой), отбросив при этом остальное как «буржуазно-черносотенно-клерикальную» культуру. Но не слишком ли широким получается определение чуждой интересам пролетариата культуры от Пуришкевича до Струве? И не слишком ли узким оказывается спектр культуры, приемлемой для пролетариата, – от Чернышевского до Плеханова? Даже если мы расширим этот спектр за счет Белинского, Герцена, декабристов, Радищева (то есть в глубь веков), и то русская культура в таком изложении будет поражать своим одноцветьем (и это – при всем величии Герцена и всей гениальности Белинского, ни у кого не вызывающих сомнения!). Что бы там ни говорить, но декабристы не могут – все вместе – восполнить отсутствие Пушкина, Герцен – исключить Гончарова и Тургенева, а Белинский – Гоголя…

Но вот, кстати, заходит речь о Белинском и Гоголе. Процитировав строки Некрасова, посвященные «желанному» времени, когда народ «Белинского и Гоголя с базара понесет», Ленин констатирует, что желанное «времечко» пришло. «Демократическая книжка стала базарным продуктом. Теми идеями Белинского и Гоголя, которые делали этих писателей дорогими Некрасову – как и всякому порядочному человеку на Руси – была пропитана сплошь эта новая базарная литература…» (22, 83). Из контекста ясно, что для Ленина, как и для автора «Очерков гоголевского периода русской литературы» – Чернышевского, идеи Белинского и Гоголя как бы сливаются в одно трудно расторжимое целое. Точнее, Ленин вслед за Чернышевским и Добролюбовым «выделяет» и «берет» у Гоголя лишь то, что объединяет его идейно с Белинским (притом Белинским поздним, периода «Современника»). Наконец, почти с восторгом отмечает Ленин, «веховец», то есть «мнящая себя образованной, а на самом деле грязная, отвратительная, ожиревшая, самодовольная либеральная свинья… увидала на деле этот «народ», несущий с базара… письмо Белинского к Гоголю» (22, 83). Превращение завершилось. От произведений Белинского и Гоголя, от идей и Гоголя, и Белинского (и Некрасова, воссоздавшего образ самой русской культуры середины XIX века от Гоголя до Белинского) осталось одно лишь «Письмо к Гоголю», по словам Ленина, «подводившее итог литературной деятельности Белинского» и бывшее «одним из лучших произведений бесцензурной демократической печати» (25, 94). Собственно, это превращение и есть борьба с первого рода «культурой» и «выделение» второй культуры (демократически-социалистической) из целого культуры национальной.

Граница «двух культур», как это убедительно показывает Ленин, проходит прямо по творчеству Л. Толстого: сила в нем противостоит слабости, мощь – ограниченности, искренность – лжи и фальши, критика и протест – ужасу и отчаянию, разум – предрассудку, помещик – крестьянину. «С одной стороны» – и «с другой стороны». Такая же «трещина», по убеждению Ленина, проходит через сердца Герцена, Тургенева, Некрасова, Михайловского, Горького… Отсюда их колебания между революционностью, демократизмом и социализмом, с одной стороны, и интеллигентским буржуазным либерализмом – с другой. Классовая борьба развертывается в душах людей – в душе каждого деятеля культуры. В каждом, условно говоря, Толстом мы усматриваем, так сказать, двух Толстых: в одном говорит «господствующая» культура («то, что отошло в прошлое», «предрассудок» и т. п.), в другом – «элементы демократической и социалистической культуры» («что принадлежит будущему», – именно и только «это наследство берет и над этим наследством работает российский пролетариат», – 20, 23).

Такая методология, пронизанная вопросом, «от какого наследства мы отказываемся», оказывается применимой, разумеется, и к другим русским писателям – Пушкину и Гоголю, Тургеневу и Гончарову, Чехову и Короленко, Горькому и Маяковскому…

Впрочем, граница между «двумя культурами», пролегающая «по живому», не только и не столько «выделяет» по преимуществу демократические и социалистические составляющие каждой национальной культуры (представленные либо целым творчеством того или иного писателя, мыслителя, художника, либо искусственно выделяемой его частью), сколько отсекает и отбрасывает те индивидуальности, произведения, методы и стили, определенные черты и свойства культуры, которые, по мнению классово убежденного критика, не содержат в себе ничего демократического, тем более революционного и социалистического, а значит, ничего ценного, полезного, интересного для будущего. Ведь «наряду» с идеями «великорусской демократии и социал-демократии» в великорусской культуре Ленин видел идеи «великорусской поповской и буржуазной культуры» (24, 129). А эти идеи и формы чуждой трудящимся культуры, по Ленину, не только могут, но и обязательно должны вызывать у них чувство «вполне законной и естественной ненависти» к угнетателям (24, 130).

Так, наряду с идеями классовой борьбы между «двумя культурами», наличия определенной границы между ними появляются догадки о необходимости охраны культурных границ, о необходимости «селекции» тех элементов «старой» культуры, которые могут просочиться в «новую» через воздвигнутые кордоны и «фильтры», и неизбежности «изъятия» из «тела»»новой» культуры неподобающих ей «старых» элементов насильственным, хирургическим путем. Необходимо уже лишь немного воображения, чтобы представить образ будущей «новой» культуры, в состав которой одни имена не должны ни в каком случае войти: Достоевский, Лесков, Фет, А. К. Толстой, Хомяков, Чаадаев, В. Соловьев и т.д.; другие – должны были, но только «с одного боку», а именно через призму революционно-демократической критики – Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Михайловского: Пушкин, Гоголь, Тургенев, Гончаров, Л. Толстой, Островский и другие; наконец, третьи были «обречены» стать органической частью «новой» культуры (от Радищева до Плеханова) и сами способствовали «чистоте» пролетарских рядов культуры. Граница между «двумя культурами», непримиримыми и взаимоисключающими, оказывается «на замке»; ее должен охранять часовой, стоящий «на посту» (это может быть и литературный критик, и цензор, и редактор, и просто партиец, руководящий осуществлением культурной политики), бдительный и бескомпромиссный «человек с ружьем» ⁵ . И пусть охраняемый политическим часовым культурный мир еще очень мал – по сравнению с культурно-враждебным окружением (а доля классики, процеженной в будущую «пролетарскую культуру», неизбежно оказывается еще меньшей – почти ничтожной, к тому же переосмысленной с классовой точки зрения), – тем больше оснований оберегать его от посягательств «старой» культуры.

Чтобы бороться – непримиримо и беспощадно – с подобной «культурой», ее необходимо «брать» и «выделять» (обличая, запрещая, высылая, уничтожая любые ее проявления). Это и означает: «вести войну» против «современных «образованных» крепостников», к чему призывал Ленин в 1922 году в своем «философском завещании» (45, 33). Но особенно опасно (своей эволюционной изменчивостью, непоследовательностью, гибкой беспринципностью и т.п. качествами) всякого рода ренегатство, отступничество, «перебежничество», оппортунизм – явления, беспредельно ненавистные Ленину. В небольшой, но выразительной заметке «Карьера» (своего рода антинекрологе А. Суворину) он высвечивает целую линию «попятного направления» в русской общественной мысли и общественном движении, ответвляющуюся от главного стержня культурно-исторического развития России (демократически-социалистического). Эта линия – как бы зеркальное отражение знаменитой культурно-исторической цепочки, выведенной в концепции «трех этапов»: декабристы и Герцен – революционеры-разночинцы (от Белинского до Михайловского) – социал-демократы (Плеханов и все следовавшие за ним). Названным трем этапам революционно-освободительного движения в России здесь соответствуют три этапа «попятного», контрреволюционного движения: «Катков – Суворин – «веховцы», это все исторические этапы поворота русской либеральной буржуазии от демократии к защите реакции, к шовинизму и антисемитизму» (22, 44).

Закономерность и «неизбежность» такого поворота буржуазии Ленин объясняет тремя демократическими подъемами в России (I – начало 60-х годов XIX века; II – конец 70-х годов XIX века; III – начало XX века, пик его приходится на 1905 год – подъем первой русской революции). Первый демократический подъем в России вызвал поворот либерального помещика, сочувствующего английской буржуазии и английской конституции, Каткова «к национализму, шовинизму и бешеному черносотенству». Второй – спровоцировал поворот либерального и даже демократического журналиста, «с симпатиями к Белинскому и Чернышевскому, с враждой к реакции», Суворина (в 50 – 60-х годах XIX века) – «к национализму, к шовинизму, к беспардонному лакейству перед власть имущими». Характеризуя суворинскую газету «Новое время» как «продажную», получившую в демократической среде прозвище «Чего изволите? «, Ленин придает названию суворинского детища смысл широкой общественно-исторической и политической метафоры: «Нововременство» стало выражением, однозначащим с понятиями: отступничество, ренегатство, подхалимство». «А теперь, после третьего демократического подъема в России (в начале XX века), сколько еще либералов повернуло по «веховской» дорожке, к национализму, к шовинизму, к оплевыванию демократии, к подхалимству перед реакцией!» (22, 43 – 44).

Не случайно П. Струве, бывшего легального марксиста, Ленин именует «главой ренегатов», В. Розанова – не иначе, как «Розановым-Нововременцем» (рядом с «Антонием-Волынским»), а »Новое время» – «националистическим иудушкиным» (22, 82, 83, 87). Очерки эмигрантского быта А. Щепетева не случайно сравниваются с романами из катковского «Русского вестника» и статьями М. Меньшикова и В. Розанова из «Нового времени», а философская программа «Вех» оказывается сопоставимой, с точки зрения Ленина, с публицистической линией катковских «Московских ведомостей» и суворинского «Нового времени» (те же Розанов, Меньшиков и А. Столыпин). Наконец, в разговоре о «Вехах» у Ленина добавляется еще один аспект сопоставлений – антиклерикальный; обличение общей религиозно-идеалистической направленности «Вех», проводимое Лениным, все чаще вызывает имена Победоносцева и Антония Волынского. К этому ряду присоединяются имена, называемые самими авторами «Вех» (М. Гершензоном, Н. Бердяевым, С. Булгаковым) как знаки идей, традицию которых продолжили «Вехи»: Чаадаев, Вл. Соловьев, Достоевский (в противовес линии: Белинский, Добролюбов, Чернышевский и др.). Этот ряд дополняет и П. Юркевич, противопоставленный как философ Чернышевскому.

Таким образом, у Ленина намечается цепочка имен, представляющих «господствующую» культуру великороссов, во всем враждебную элементам демократической и социалистической культуры: Чаадаев, Катков, Юркевич, Достоевский, Победоносцев, Вл. Соловьев, Суворин, Розанов, Бердяев, Струве, Булгаков, Антоний Волынский. (Заметим: некоторые имена, настойчиво упоминаемые в русле той же традиции «веховцами» как очень значительные, Лениным не называются, кроме четырех выделенных выше; среди опущенных – Хомяков, Чичерин, Бухарев, С. Трубецкой, Н. Лосский и… Л. Толстой; правда, об отношении «Вех» к Л. Толстому Ленин писал в некрологе «Л. Н. Толстой», – 20, 22 – 23). Возможно, эти имена показались Ленину не столь характерными или значимыми для русской культуры, а может быть, не представительными для культуры господствующей. Так или иначе у одной-единственной «восходящей» линии развития русской культуры (революционно-демократически-социалистической) появился у Ленина контрапункт, хотя и появился лишь для того, чтобы быть устраненным из культуры, если не сразу, то в ближайшем будущем – средствами революционного насилия.

Сегодня мы имеем возможность самостоятельно прочесть не только Достоевского, Чаадаева и Вл. Соловьева, но и Юркевича, Розанова, пресловутые «Вехи», Бердяева и многое, многое другое, прежде нам недоступное или доступное лишь в ленинской интерпретации. Мы можем не соглашаться со многими ленинскими оценками, кажущимися сегодня чрезмерно резкими, полемически заостренными, продиктованными неумолимой логикой классовой борьбы, злобой дня. Вероятно, не все имена и произведения, представляющие «контрапунктирующую линию» в развитии русской культуры, можно объявить проявлением национализма, шовинизма, черносотенства, назвать оплевыванием демократии, ренегатством, лакейством перед реакцией и т.п. Но мы не можем не согласиться с тем, что политическая интуиция, наблюдательность социолога, понимание логики истории не обманывали Ленина.

В самом деле, согласимся с Лениным в том, что вторая линия в развитии русской культуры обладала и мировоззренческой определенностью, и политико-идеологической влиятельностью, и культурной авторитетностью, и глубокой национально-исторической укорененностью. Далее. Для этой линии – гораздо в большей степени, нежели для линии первой, революционной, – были характерны своего рода «озабоченность» национальной спецификой русской культуры, истории, характера, интерес к русской ментальности ; ее представителей гораздо больше занимала проблема самоутверждения России в Европе и мире, ее историческая роль и предназначение, ее духовное избранничество. И еще одно – пожалуй, самое важное. Поворот общественного интереса, общественной мысли и культуры (хотя бы в некоторых ее, но очень серьезных проявлениях) в сторону национального самосознания, охранения национально-государственных устоев, критической переоценки демократических и революционных тенденций национального самосознания, охранения национально-государственных устоев, критической переоценки демократических и революционных тенденций национального общественно-исторического развития происходил всякий раз после того, как очередная волна демократического подъема начинала спадать. Стимулирующим фактором подобных поворотов выступали также межнациональные войны, нередко вызывавшие стихийный патриотический подъем в массах или усиление пропаганды соответствующей направленности (так, Ленин связывает поворот Суворина к национализму с событиями русско-турецкой войны; превращение Плеханова, Кропоткина и других революционеров в шовинистов «по оппортунизму или по бесхарактерности» – с началом первой мировой войны, – см.: 22, 43; 26, 106 и т.д.)

Однако сама тенденция такого поворота общества к национальной проблематике культуры, притом выраженная в таких ярких, эффектных формах, как «ренегатство» видных и одаренных либералов в сторону консерватизма и прямой реакции, убежденных демократов – в сторону либерализма и известной беспринципности, вчерашних марксистов и социал-демократов – к кадетизму, религии, идеологии патриотизма и т.п., свидетельствует не столько о личной «слабости» и «уступчивости» отдельных оппортунистов, сколько о глубокой укорененности и силе влияния национально-ориентированных интересов общества в сфере идеологии и культуры (включая литературу и искусство). От этих интересов, от самой тенденции «поворота» к проблематике национального самосознания каждой национальной культуры невозможно «отмахнуться»; ее нельзя «запретить», «закрыть» или «побороть». Другое дело, что в действии этой тенденции (как, впрочем, и любой другой в культурно-историческом развитии) есть свои «приливы» и «отливы», не зависящие от воли отдельных людей, тех или иных социальных групп, союзов, даже классов.

Если абстрагироваться от субъективных симпатий и пристрастий, партийно-классовых предпочтений (неизбежных и нередко необходимых в определенных исторически конкретных ситуациях), то за противоборством «двух культур» в каждой национальной культуре объективно стоит взаимодействие двух противоположных тенденций национального культурно-исторического развития. Одна из них – назовем ее центростремительной – направлена вглубь: на выявление национального своеобразия и всемирно-исторического статуса данной культуры; на осмысление и определение ее менталитета; на закрепление и узаконение ее наиболее устойчивых, исторически мало изменяющихся смысловых структур, традиций, символических форм; на ее обособление в ценностном поле мировой культуры как уникального духовно-практического образования. Другая тенденция —центробежная – направлена вширь: на всяческое «размывание» национальной специфики культуры, достижение ее максимальной открытости (в том числе инокультурным влияниям и межкультурным связям) и включение ее в исторический контекст мировой цивилизации «на равных» с другими национально-культурными системами; на выявление общекультурных, общецивилизационных закономерностей ее исторического развития на пути общественного прогресса и радикальных политических преобразований; на всемерное ускорение социокультурной динамики общества, постоянное обновление и смену традиций (а подчас и их решительную, резкую ломку).

Даже беглый взгляд, брошенный на историю любой национальной культуры, убеждает, насколько несправедливыми и надуманными являются аргументы в пользу лишь какой-то одной из этих двух тенденций культурно-исторического развития, будто бы являющейся единственно плодотворной, конструктивной, прогрессивной, перспективной и т. д. На самом деле только их диалектическое единство (не исключающее борьбы, но не исключающее также и взаимовлияния) обусловливает, с одной стороны, устойчивую определенность, самотождественность каждой национальной культуры как неповторимо-своеобразного явления; с другой – ее непрерывное поступательное развитие и взаимодействие с другими национальными культурами, развитие противоречивое, «нелинейное», со своими «перерывами постепенности», отступлениями, остановками, скачками, но ничем не остановимое. Да и трудно с теоретической точки зрения предположить, что лишь разрозненные, удаленные друг от друга «элементы» демократической и социалистической культуры выступали как единственный «перводвигатель» истории каждой культуры, в то время как «очень широкое и очень глубокое идейное течение», представляющее (с ленинских позиций 1913 – 1914 годов) «господствующую» культуру, имело бы очень слабое, поверхностное влияние на развитие национальной культуры в целом.

Подмеченная Лениным закономерность, согласно которой в развитии общественной жизни и культуры на первый план выходят поочередно то центростремительная, то центробежная тенденция культурно-исторического процесса, выражается в обратно пропорциональной зависимости: периоды демократического подъема характеризуются приоритетом социальных проблем над национальными, периоды общественного спада отличаются ослаблением социальной проблематики и выдвижением на авансцену общественных интересов «принципа национальной самостоятельности» (26,106). Каким образом происходит эта «пульсация» культуры, какова периодичность ее «сжатий» и «расширений», чем определяется амплитуда культурно-исторических «колебаний» – на все эти вопросы может ответить лишь конкретно-историческое исследование взаимоотношений двух линий в развитии каждой национальной культуры, русской в том числе.

2

Две линии, пронизывающие русскую культуру на протяжении по меньшей мере двух последних веков, отнюдь не соблюдали в отношениях между собой классического правила ведения научной дискуссии, запечатленного Антонио Грамши в его «Тюремных тетрадях». «…Не следует представлять научную дискуссию как судебный процесс с обвиняемым и прокурором, который по долгу службы должен доказать, что обвиняемый виновен и заслуживает того, чтобы его «изъяли из обращения». В научной дискуссии… более «передовым» оказывается тот, кто становится на ту точку зрения, что противник может выражать требование, которое должно быть включено, пусть даже как зависимый элемент, в собственную концепцию» ⁶ . Может быть, для западноевропейской культуры конца XIX – первой половины XX века это правило и было верным, но для русской культуры и XIX, и уже тем более XX века оно никоим образом не подходило.

Во-первых, и дискуссия, развертывающаяся в русском обществе и в русской общественной мысли, была какой угодно – идеологической, политической, социально-философской, литературно-критической и т.д., но только не научной. Во-вторых, достижение истины в большинстве случаев не являлось целью каждой дискуссии, но оказывалось ее предпосылкой, принятой на веру; утверждая незыблемость истины, критик обличал своих оппонентов в отступлении от нее, в искажении ее смысла, в непонимании исторического момента, самой жизни и т.п., – то есть именно обвинял и требовал «изъятия из обращения» ошибочных и вредных мнений и самих еретиков. В результате дискуссия была изначально направлена не на доказательство истинной точки зрения, а на доказательство ущербности и ложности иных позиций, на компрометацию самих противников.

Характерно признание Белинского из его известного «Взгляда на русскую литературу 1846 года», отличающегося редким для «неистового» критика миролюбием в отношении славянофилов (именно в этой статье сосредоточено большинство его позитивных оценок славянофильства). «Журнал, который теперь один остался органом славянофильского направления, объявил некогда «непримиримую вражду» всякому противоположному направлению (имеется в виду «Москвитянин». – И. К.). Что касается до нас, имея свое определенное направление, свои горячие убеждения, которые нам дороже всего на свете, мы тоже готовы защищать их всеми силами нашими и вместе с тем противоборствовать всякому противоположному направлению и убеждению; но мы хотели бы защищать наши мнения с достоинством, а противоположным – противоборствовать с твердостию и спокойствием, без всякой вражды. К чему вражда? Кто враждует, тот сердится, а кто сердится, тот чувствует, что он неправ. Мы имеем самолюбие до того считать себя правыми в главных отношениях наших убеждений, что не имеем никакой нужды враждовать и сердиться, смешивать идеи с лицами и вместо благородной и позволенной борьбы мнений заводить бесполезную и неприличную борьбу личностей и самолюбий…» ⁷  При этом Белинский не забывал подчеркнуть несовместимостьубеждений – собственных и славянофильских, а его заверения в уважении и сочувствии относились не к самим представителям «противоположного направления» и их идеям, а к некоему их абстрактному прототипу : «Каковы бы ни были их (славянофилов. – И. К.) понятия, или, по-нашему, ошибки и заблуждения, мы уважаем их источник. Мы можем сочувствовать всякому искреннему, независимому и благородному, в его начале, убеждению, не только не разделяя его, но и видя в нем диаметральную противоположность нашему убеждению» (X, 22).

Увы! сам Белинский, увлекающийся, страстный, несдержанный, гораздо чаще отступал от своих программных заявлений, исключавших враждебность, борьбу личностей и самолюбий, нежели соблюдал границы им же очерченных приличий. Уже в статьях и заметках начала 40-х годов он иносказательно называет славянофилов: «наши квасные патриоты», «господа защитники варварской старины нашей», «азиатские души», «защитники патриархальных нравов», «защитники нашей патриархальной старины», «раскольники», «староверы» и др. (V, 127, 137 – 139; VI, 289). Впрочем, эти «ярлычки» в устах Белинского были еще самыми безобидными. Степень резкости оценок противников у Белинского постепенно усугубляется. О брошюре своего недавнего друга и единомышленника К. Аксакова, посвященной гоголевской поэме «Мертвые души» (кажущейся, кстати, нам сегодня все более и более убедительной), критик-демократ пишет, что она «насмешила весь читающий мир нелепостию мыслей и бездарностию изложения» (IX, 218). Об А. Хомякове Белинский судит как о «надутой величавости», исполненной «такого глубокого уважения к самому себе, что оно местами переходит даже в неуважение к другим», а основной метод его критики и публицистики определяет как «произвольность» (X, 200, 201). «Литературную доктрину» И. Киреевского он характеризует как «странное и неопределенное направление», причем обладающее таким «свойством», что «ее нельзя иначе защищать, как несправедливостью и неправдою» (IX, 74), то есть изначально эта доктрина построена на лжи и перевернутых оценках.

Обобщающие определения славянофильства у Белинского еще более уничтожающие. Это – «слабые, ограниченные умы», «невежественная посредственность» (VII, 45), «изобретатели разных нелепостей» (X, 199).

1. Антонио Грамши, Избранные произведения в 3-х томах, т. 3. Тюремные тетради, М., 1959, с. 511 – 512.[↩]
2. Ю. М. Лотман,О типологическом изучении литературы. – В кн.: «Проблемы типологии русского реализма», М., 1969, с. 124.[↩]
3. См.: Феликс Кузнецов, Родословная нашей идеи. Традиции русских революционных демократов и современность, М., 1986, с. 3 – 21, 218 – 221, 266 – 267, 338 – 340 и др.[↩]
4. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 25, с. 93. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте.[↩]
5. См. об этом подробнее в моей статье: И. В. Кондаков,»Старое» и «новое» мышление в советской литературной критике. – «Известия АН СССР. Серия литературы и языка», т. 46, 1987, N 5, с. 412 и далее.[↩]
6. Антонио Грамши, Избранные произведения в 3-х томах, т. 3, с. 34 – 35.[↩]
7. В. Г. Белинский, Полн. собр. соч. в 13-ти томах, т. X., 1956, с. 22. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте.[↩]