«…Рассказать жизнь, как она была…» (Из писем Эмилия Диллона к Л. Н. Толстому)

На рубеже 90-х годов XIX века в иностранной почте Л. Н. Толстого появилось новое имя: Эмилий Диллон (Emile Joseph Dillon 1854 – 1933). Его ранние письма, к сожалению, не сохранились, но переписка 1890 – 1892 годов довольно полно представлена в архиве Государственного музея Л. Н. Толстого в Москве¹. Она обрамляет две разные и по-своему примечательные встречи Диллона с Толстым в декабре 1890 и январе 1892 года. Беседа в письмах протекала не гладко. Переписка отражает шероховатости, а подчас и резкое расхождение взглядов яснополянского мыслителя и его нового заочного собеседника. Кроме того, она дополняет наше представление о влиянии Толстого за границей, приоткрывает истоки рождения «нового портрета» писателя², на основе новых документов позволяет воссоздать атмосферу «диллоновской истории» и показать закулисную возню, которая предшествовала позорной травле Толстого реакционной русской прессой в 1891 – 1892 годах.

I. ЛИЧНОСТЬ КОРРЕСПОНДЕНТА

Новый корреспондент Толстого был личностью незаурядной. О нем впоследствии напишут как о самом выдающемся английском журналисте. Имя его войдет во многие справочные издания³. Но это будет потом, а нам хотелось бы узнать, как, какими путями он шел к Толстому, что предшествовало его знакомству с великим русским писателем.

Эмилий Диллон (в России он называл себя Эмилием Михайловичем) родился в Дублине 9 марта 1854 года. Его родители мечтали видеть сына католическим священником и постарались дать ему классическое образование. Но уже в дублинской католической школе у мальчика обнаружились явные лингвистические способности, которые не раз выручали его в жизни. Из Дублина Диллон сначала отправился в Англию, а затем учился в лучших французских и немецких университетах. Внешне он мало чем отличался от своих сверстников, вместе с которыми в Collйge de France слушал лекции Ж. Ренана⁴ а в Тюбингенском и Лейпцигском университетах занимался философией и сравнительной филологией.

Круг интересов молодого человека был довольно широк. Он изучал литературу, древние, классические, современные европейские и восточные языки (общее число их – 26), историю философии и религии, делал первые шаги в области сравнительного языкознания и во всем стремился дойти до существа дела. Биографы Диллона не раз потом отмечали, что завидная слава английского корреспондента покоится на основательном знании трактуемого предмета и правдивости изложения. Один из английских редакторов, много лет работавший с Диллоном, писал о нем так: «Д-р Э. Дж. Диллон, несомненно, самый талантливый, самый образованный, самый безрассудно смелый журналист, каких я когда-либо встречал»⁵. И если мы отбросим преувеличение в сторону и проверим эту и подобные ей характеристики простым перечнем фактов, то увидим, что они близки к истине.

В Россию Диллон впервые приехал по частному приглашению в 1877 году и навсегда был покорен ее необъятными просторами, неброской красотой лесов и рек, радушием, гостеприимством и душевной щедростью людей. В тот период Диллон изучал в Лувене – под руководством крупнейшего специалиста в области древнеиранской культуры профессора Харлеза⁶ – язык, историю происхождения и фазисы развития «Авесты», ее нравственно-философский аспект. Через год доктор Лувенского университета Эмилий Диллон вернулся в Россию и был зачислен вольнослушателем на факультет восточных языков Санкт-Петербургского университета.

Казалось, все складывалось удачно. Диллон успешно сдал экзамен, заканчивал магистерскую диссертацию, готовился к преподаванию санскрита, но этим планам не суждено было осуществиться.

В 1880 году Диллон опубликовал большую рецензию на первые два выпуска «Всеобщей истории литературы» под редакцией В. Ф. Корша. В ней подробно проанализировал ошибки русских и немецких ученых – авторов статей о литературах древнего Востока⁷. Кроме того, Диллон выступил в защиту выдающегося русского химика Д. И. Менделеева, которого 11 ноября 1880 года забаллотировали на выборах в Российскую Императорскую Академию наук⁸.

Диллон считал, что именно эти два обстоятельства повинны в том, что двери Санкт-Петербургского университета вдруг неожиданно закрылись для него. Он только вскользь упомянул о студенческих волнениях, об интересе полиции к его университетским знакомым. Но если учесть, что приближалось 1 марта 1881 года, сыщики сновали по городу в поисках крамолы, то станет понятным, почему дважды – в феврале и мае 1881 года – на прошение факультета восточных языков и самого Диллона управляющий министерством народного просвещения барон А. П. Николаи ответил отказом.

Правду говорят, что радость и печаль странно уживаются друг с другом. Во всяком случае, Диллон стойко перенес отлучение от столичного университета. Возможно, этому помогла и недавняя женитьба, и завершение работы над книгой «Дуализм в Авесте», а может быть, просто нашелся добрый человек в ученом мире, который подсказал: восточный факультет есть и в далеком Харькове. А так как университеты еще сохраняли автономию, то на некоторое время выход был найден.

Отдадим должное: Диллон много работал и старался максимально использовать время для завершения образования в избранной области. Именно в Харьковском университете он в 1883 году защитил магистерскую диссертацию по сравнительному языкознанию; в 1884 – докторскую.

Биограф-современник писал: «Посвятив свое особенное внимание изучению древнеармянского языка и литературы, г. Диллон вскоре перевел на русский язык и издал книгу Егише «Война армян с персами», а также напечатал собственный этюд – «Отношение армянского языка к иранской группе языков». Для более основательного изучения армянского языка и литературы г. Диллон отправился в Венецию, где занимался этими предметами в ученой конгрегации мхитристов, а в 1886 г., издав сие исследование об армянском языке, он получил звание члена этой конгрегации. Вернувшись из Венеции в Англию, г. Диллон напечатал в английских ученых журналах целый ряд специальных статей по сравнительной филологии – об армянском языке и литературе – и приобрел имя солидного ученого»⁹.

Но европейское признание ничего не значило для барона Николаи. В совете Харьковского университета Диллон был избран в экстраординарные профессора, но не был утвержден министерством и только исполнял обязанности профессора по временно вакантной кафедре сравнительного языкознания с августа 1884 года по январь 1887 года. К тому времени вступил в силу Указ 1884 года, лишавший университеты самостоятельности, и Диллон вынужден был подать прошение об отставке. Так закончилась его педагогическая деятельность и началась долгая, по-своему блистательная карьера журналиста.

С годами Диллон все больше привыкал к России, которую он позднее назвал своей второй родиной. В этом не было преувеличения. Именно в России он сложился как ученый, переводчик, журналист. Его статьи, печатавшиеся в июле 1887 – феврале 1888 года в одной из старейших русских газет – «Одесские новости», заметили в Англии. Вскоре Диллон получил предложение от ведущей лондонской газеты «Daily Telegraph» стать ее специальным корреспондентом в Санкт-Петербурге.

Он сразу же согласился и благодаря этому в конце 80-х годов смог прочно обосноваться в любимом им городе. С этого времени он находился в центре всех важнейших политических, культурных, общественно-исторических событий в жизни России. Среди его новых русских знакомых были известные писатели, художники, композиторы, политические деятели. Его добрыми друзьями, имена которых нам не раз встретятся в его письмах к Толстому, стали В. С. Соловьев и Н. С. Лесков. Главным, поворотным моментом своей жизни Диллон с полным основанием считал свою встречу с Толстым в декабре 1890 года, к которой он тщательно готовился.

Еще в Харьковском университете, знакомясь с новыми произведениями Толстого, Диллон заметил перемену в мировоззрении писателя и стал внимательно следить за развитием его творчества. Особый интерес вызвали у Диллона повесть «Крейцерова соната» и давнее письмо Толстого к А. А. Фету о смерти брата Николая¹⁰. Прочитав его, Диллон впервые осознал, что здесь, в России, рядом с ним – тот художник и мыслитель, о встрече с которым он мечтал долгие годы. Ему было в то время 35 лет, и звезда его уже начинала восходить на небосклоне европейской журналистики.

Из воспоминаний Диллона известно, что он решил написать Толстому, поблагодарить его за то впечатление, которое произвели на него сочинения великого мастера. Диллон также просил у автора позволения издать некоторые из них у себя на родине. С согласия Толстого в переводе Диллона в течение 1890 – 1891 годов вышли повести «Крейцерова соната» и «Ходите в свете, пока есть свет», роман «Семейное счастье», комедия «Плоды просвещения», а также текст «К картине Ге (Тайная вечеря)», написанный Толстым в 1886 году для заграничного издания альбома произведений Н. Н. Ге, но так и не увидевший света ни в России, ни в других странах¹¹.

Благодаря переписке деятельность Диллона находилась в поле зрения Толстого и его ближайшего окружения. Так, 29 апреля 1890 года, отвечая на письмо Диллона, Толстой заметил: «Я вообще не обращаю никакого внимания на издание моих писаний и переводов с них и только благодарен тем, которые их распространяют в какой бы то ни было форме. Но вы, как я вижу из вашего письма, с такой серьезностью относитесь к этому делу, что я чувствую себя обязанным помочь вам, сколько могу, в этом деле» (т. 65, с. 82).

Обратим внимание на оценку Толстого. Во всем, что делал Диллон, явственно ощущалась заинтересованность и серьезность намерений переводчика, журналиста, ученого. Это проявилось и в статье о Ге, написанной после снятия 8 марта 1890 года с XVIII Передвижной выставки в Санкт-Петербурге последней картины художника «Что есть истина?». Пронизанная толстовским подходом к творчеству опального живописца и приуроченная к 20 ноября 1890 года – дню открытия в Берлине выставки Ге, статья Диллона в солидном европейском издании¹² в определенной мере подготовила зрителей к восприятию нового русского искусства.

II. ПРОЕКТ ЖИЗНЕОПИСАНИЯ ТОЛСТОГО

В гораздо большей степени основательность подхода Диллона к избранной теме обнаружилась, когда он задумал издать за границей документированную биографию Толстого. Часто бывая в разных странах Европы, английский журналист видел необходимость работы подобного рода. Влияние Толстого с каждым годом росло, а читателю, не владеющему русским языком, негде было найти достоверные сведения. Именно поэтому Диллон настойчиво просил молодых друзей и помощников Толстого познакомить его со всеми ценными материалами, которыми они располагали.

У И. И. Горбунова-Посадова не было сомнений в искренности Диллона. Он откликнулся сразу же, переадресовав 12 апреля 1890 года М. Л. Толстой вопросы Диллона: «<…> нельзя ли достать на время – просить у Софьи Андреевны, у которой вероятно есть возможно более полные биографические сведения о Льве Н[иколаевиче]. Это необходимо для одного английского корреспондента, который хочет писать серьезное жизнеописание Л[ьва] Н[иколаевича] – обзор его деятельности»¹³.

Идея жизнеописания не покидала Диллона и в дальнейшем. Так, 6 августа 1890 года, вернувшись из очередной поездки в Англию, журналист делился своими ближайшими планами с Горбуновым-Посадовым: «Я намерен писать его биографию и нуждаюсь в верных сведениях. Поеду к самому Л[ьву] Н[иколаевичу] за ними. Если Вы будете ему писать в скором времени, скажите ему, пожалуйста <…> также и о моем желании посетить его.

У Влад[имира] Григо[рьевича] Черткова находится масса писем Льва Ник[олаевича], которые он приводит в порядок, с целью их издать. Он их мне обещал прислать для моей биографии. Не знаю, где он теперь находится, но, может быть, Вы напомните ему, когда будете ему писать»¹⁴.

К этому же времени относятся и два письма Диллона к Черткову, в которых содержится аналогичная просьба. Оба они написаны из Райволы (Финляндия), вероятно, для того, чтобы максимально сократить в Петербурге время ожидания ответа, столь драгоценное для иностранного журналиста. Начнем с недатированного письма, по всей видимости, более раннего:

«Многоуважаемый Владимир Григорьевич <…>

Через две-три недели я намереваюсь заняться этой биографией Л[ьва] Н[иколаевича], о кот[орой] мы с Вами так часто беседовали в прошлом. Но пока еще Вы мне ничего не прислали из обещанного, т. е. ни указания на хронологический порядок событий его жизни, ни те избр[анные] письма, кот[орые] Вы сами готовите к печати.

Можно надеяться, что Вы мне их пришлете теперь? Также мне бы очень хотелось иметь списки тех богословских сочинений Л[ьва] Николаевича, кот[орые] Вы мне раньше показали. Я заплачу стоимость списков.

Сам я надеюсь быть у Л[ьва] Николаевича через месяц – или два и поговорить с ним обо всем этом. Если Вы будете ему писать, сообщите ему, пожалуйста, все это»¹⁵.

17/29 августа 1890 года Диллон повторил свою просьбу:

«Владимир Григорьевич,

Я Вам писал несколько слов на днях, которые я послал Вам через «Посредник». Я Вас просил сообщить мне эти письма Л[ьва] Н[иколаевича], кот[орые] Вы собираете для отд[ельного] издания, для того чтобы я мог принять их в расчет в жизнеописании Л[ьва] Николаевича, кот[орое] я скоро напишу.

Я хотел тогда и другие вещи просить, но не у Вас, чтобы Вас не затруднять напрасно. Я писал в «Посредник» <…>»¹⁶.

В скором времени пришел ответ от Черткова¹⁷, и Диллон 9 сентября 1890 года, уже из Петербурга, поблагодарил его за присланные материалы, среди которых был и список изложения «К картине Ге (Тайная вечеря)»:

«Владимир Григорьевич,

Я Вам очень благодарен за Ваше письмо и подробный ответ на мои вопросы. Что касается биографических сведений Л[ьв]а Н[иколаевич]а, буду ждать личного с ним свидания»¹⁸.

И во время визита в Ясную Поляну 13 – 15 декабря 1890 года Диллон пытался убедить Толстого в том, что читателю, далекому от России и ее коренных проблем, жизнеописания известных мастеров помогут понять русскую культуру. Однако понимания и сочувствия он не встретил. После его отъезда Толстой записал в Дневнике: «…Диллон. Нынче только уехал. Мне было тяжело отчасти п[отому], ч[то] я чувствовал, что я для него матерьял для писания. Но умный и как будто с возникнувшим религиозным интересом» (т. 51, с. 111).

«Разночтения» писателя и его собеседника происходили от того, что они по-разному смотрели на одну и ту же проблему. Молодой журналист хотел знать о Толстом как можно больше, его интересовало все связанное с личностью великого художника. Для Диллона весь мир в данном случае сосредоточился на Толстом, вращался вокруг Толстого, и корреспондент ничего не хотел упустить из вида. А яснополянский гений жил в этом огромном мире, был тысячью видимых и незримых нитей связан с ним. Толстой даже показал Диллону свой Дневник, разрешил прочитать его, в надежде, что английский корреспондент поймет: для правдивого жизнеописания еще не пришла пора.

Они не слышали друг друга, и трудно винить их в этом. Диллон и позднее продолжал убеждать Толстого в необходимости строго документальной, подробной биографии живого классика¹⁹. За месяц, прошедший со дня их беседы, Диллон, видимо, не раз мысленно возвращался к кульминации диалога, находил новые аргументы в пользу своей точки зрения. Почти все его письмо к Толстому от 23 января 1891 года из Санкт-Петербурга посвящено этому вопросу. Приводим текст его полностью.

«СП-бург

17 Моховая

23-го января 1891 г.

Многоуважаемый Лев Николаевич,

Я только что возвратился из Финляндии, куда отправился вскоре после моего отъезда из Ясной Поляны. В течение этого времени я перевел Ваше предисловие к книге доктора Алексеева и послал его в Англию, где оно на днях будет напечатано²⁰. Я Вам пришлю экземпляр, как только получу его.

Я хотел выписать экземпляр рассказа «Ходите в свете, пока есть свет», и мне присылали несколько книжек, но они были отосланы обратно русской цензурой. Думая, что тут действует какое-нибудь недоразумение, я просил другого книгопродавца в Лондоне прислать мне несколько экземпляров заказной посылкой, что он и сделал. Но спустя три недели он тоже получил их обратно от цензуры. Теперь я постараюсь добыть хоть один экземпляр, который немедленно по получении я Вам перешлю²¹.

Я также писал в Англию, моему книгопродавцу, прося его отыскать мне известный N журнала «Nineteenth Century», в котором несколько лет тому назад появилась статья об интересующем Вас предмете²². Но я должен был написать ему опять и просить его, если найдет требуемый N, сохранить его несколько дольше, так как цензура, чего доброго, и его не пропустит²³.

В сегодняшнем «Новом Времени» я прочел заметку, что в настоящее время в Берлине выходит в немецком переводе новая брошюра, написанная Вами, в которой изложены Ваши мнения об отношении государства к церкви, о задачах церкви и по другим современным вопросам²⁴.

Я не знал, что Вы об этих вопросах уже написали. Если это известие не выдумка, может быть, Вы будете столь добры и дадите мне экземпляр сочинения для перевода на английский язык. Во всяком случае, я знаю, что когда Вы кончите теперешний Ваш труд, Вы пришлете мне его, как Вы обещали. Вы видите из того, что я уже сообщил Вам о Вашем предисловии, что стараюсь относиться серьезно к делу. (Только что получил известие, что мой перевод Предисловия уже вышел в свет.)

В большинстве вопросов, о которых мы с Вами говорили, я сильно склонен принять Ваш взгляд за единственно верный. В некоторых еще сомневаюсь, в немногих же я держусь противоположного мнения. Но надеюсь, что Вы поняли, что все мои возражения имели лишь целью вызвать Ваши объяснения и таким образом разъяснить себе Вашу точку зрения. Простое любопытство или обыкновенные цели так наз[ываемого] «interviewer’а» были мне совершенно чужды. Я не печатал ни одной строки о моем посещении Ясной Поляны, да и не напечатаю никогда.

То, что я бы в высшей степени желал сделать, это написать хорошее, серьезное жизнеописание автора «Анны Карениной» и «Крейцеровой сонаты» – такое жизнеописание, которое Карлейль написал о John Sterling’e²⁵. Для этого нужны материалы, и они мне недостают. То, что мне необходимо, это вовсе не анекдотические рассказы, которых так жаждут читатели газетных фельетонов, а перечень верстовых столбов в духовной Вашей жизни и те необходимые внешние события и числа, которые послужат связью между ними – ниткой, на которую можно их нанизывать.

Я не осмеливаюсь просить у Вас этих материалов, потому что знаю очень хорошо, что для того, чтобы дать их, нужно не одно только желание с Вашей стороны, но и время. И теперь Ваше время очень драгоценно. Но если при случае Вы бы сами написали или сообщили самые необходимые данные, я был бы Вам в высшей степени благодарен, и не один я. Мне хорошо известен Ваш взгляд на вопрос о жизнеописании. Но мне не менее известно старинное изречение «nemo judex in propria causa»²⁶. Сократ ничего не писал о себе. Христос также ничего не писал о себе. А как Вы думаете, благодарны ли мы их ученикам за то, что они сделали то, что их учители считали излишним? Но я не этот довод хотел выставить Вам на вид, потому что знаю вперед Ваш ответ. Я хотел обратить Ваше внимание на то, что писались и еще пишутся не жизнеописания, а анекдотические рассказы, которые способны вредить тому делу, которому Вы посвятили жизнь; и тому же нежелательному результату способствуют также сильно словесные толки и нелепые слухи.

Никто лучше Вас не понимает силы правды, знания. Отчего не содействовать установлению ее в этом случае? Что меня касается, то я желаю только одного: рассказать жизнь, как она была, не сообщая ни одного ненужного факта и особенно ни одного мнимого факта. Само собою разумеется, ни одной строки не напечатаю, не показав ее Вам заранее; причем вычеркну без возражения все, что Вам покажется нежелательным. Если Вы не сможете мне помочь сообщением вышеупомянутых данных, я все ж таки напишу жизнеописание на основании имеющихся материалов, причем пришлю Вам мой труд заранее, с тем чтобы без возражения исправить все то, что покажется Вам неточным. Потому что считаю своим долгом ничего не писать о жизни живущего мыслителя без его позволения и, если это возможно, его критического пересмотра.

Убедительно прошу у Вас извинения за то, что так много пишу о предмете, который Вам не особенно приятен. Все, что могу сказать в свое оправдание, – это то, что мне очень хочется Вас убедить, что во всем этом я руководствуюсь хорошими и серьезными мотивами. Мне очень хочется, чтобы всем стало известным истинное значение жизни и деятельности человека, который имел более сильное влияние на духовное развитие своих соотечественников, чем кто бы те ни было с времен Владимира, и такое же благотворное влияние на искусство и нравственность граждан всего цивилизованного мира.

Э. Диллон.

P. S. Узнаю из английских газет, что письма Huxley’a о проекте «Генерала» Booth’a уже вышли в виде книжки²⁷. Выпишу ее и по получении пошлю Вам экземпляр²⁸.

Э.Д.»²⁹.

Не будем гадать, ответил Толстой на приведенное выше письмо или оставил его без внимания. Многое из того, в чем пытался Диллон его переубедить, писатель давно уже решил для себя и не собирался ничего в этом плане менять. Каждая из сторон и на этот раз осталась при своем мнении. Как показало время, Диллон сдержал слово и при жизни Толстого нигде ни разу не обмолвился ни о посещении Ясной Поляны, ни о чтении Дневника.

III. ГОЛОД 1891 – 1892 ГОДОВ

Общение с Толстым не прошло для Диллона бесследно. Он – во многом даже неожиданно для себя – как-то внутренне вырос и возмужал. Перемена эта не осталась не замеченной Толстым. Подтверждение этому мы найдем в письме Диллона Толстому от 25 июня / 7 июля 1891 года. В нем, в частности, говорилось: «Вы совершенно правы, говоря, что я Вам очень сочувствую, и Вы были бы одинаково правы, если бы прибавили, что я точно также сочувствую большинству Ваших этических и религиозных взглядов, находя их вполне соответствующими настоящему времени и его требованиям. Кроме того, нахожу, что история прошедшего делается понятной лишь тогда, когда она истолковывается в духе этих взглядов; и я пришел, между прочим, к заключению (весьма неприятному мне лично), что первоначальное христианство было не та смесь пустых обрядов, которая в настоящее время называется христианством, а тот дух кротости, покорности и главным образом любви, который в течение многих столетий не был виден из-за мусора церковного»³⁰.

В конце 1891 года характер писем Диллона к Толстому существенно изменился. Все чаще тревожный мотив вторгался в спокойное, раздумчивое повествование. Причин к тому было немало, а главное, во многих губерниях России свирепствовал голод. Горе и боль русского народа Диллон воспринял как свои.

По утверждению историков, голод 1891 года был на самом деле небывалым в России по масштабам народного бедствия и его последствиям. В ноябре 1890 года министр финансов робко предупредил, что предстоит крайне печальный год, но об этом вспомнили, когда было уже поздно. В октябре 1891 года В. С. Соловьев заметил: «Эти знаменательные слова такого компетентного лица были приняты у нас за какую-то загадку или непостижимое прорицание и затем были сейчас же забыты. У нас были, должно быть, более важные дела…»³¹ Правительство оказалось совершенно не подготовленным к случившемуся и долгое время ничего не предпринимало. Между тем голод наступал. Даже в кругах, далеких от Толстого, началось движение в помощь голодающим. В принципе государство и церковь поощряли благотворительность, но голод 1891 года особенно резко обнажил скрытые противоречия. «Мне кажется, что с этим голодом что-то важное совершается, кончается или начинается», – делился Толстой своими размышлениями с Ге 9 ноября 1891 года (т. 66, с. 82). Это понимали и в противоположном лагере.

В письме к редактору «Московских ведомостей» С. А. Петровскому министр императорского двора генерал А. А. Киреев еще 20 августа 1891 года процитировал племянника, находившегося в своем имении в Тамбовской губернии: «<…> с октября будем умирать с голода!!»³² А 31 августа 1891 года А. И. Новиков в отчаянии писал дяде: «В Спасской волости ужасная смертность детей: родители не кормят самых маленьких.!. А всех не прокормишь»³³.

Не дожидаясь санкций императора, Новиков в июле 1891 года организовал свой комитет по борьбе с голодом и объявил сбор пожертвований. Он выступал с обращениями, писал статьи, публиковавшиеся в России и за границей. Активно помогала сыну графиня О. А. Новикова³⁴, сыгравшая важную роль в «диллоновской истории».

30 июля 1891 года «Московские ведомости» напечатали открытое письмо Новиковой «Надвигающиеся тучи», в котором впервые во всеуслышание было сказано не только о голоде, но и мерах борьбы с ним в Тамбовской губернии. Более того: предлагалось повсеместно организовать сбор средств в пользу голодающих: «Пожертвуй каждый десятую часть того, что он тратит на свои удовольствия, и то помощь была бы большая… Надеюсь, что настоящее письмо будет перепечатано другими газетами и что многие откроют у себя подписку».

Однако реакция правительственных кругов была резко отрицательной. В этой связи Киреев 5 августа 1891 года писал Петровскому: «Вчера имел продолжительное объяснение с Дурново (Мин[истром] в[нутренних] д[ел]). Он, очевидно, сконфужен известиями из провинции и воззванием сестры. <…> «Как мог такой опытный редактор, как Петровский, поместить объявление о подписке, которая, в сущности, есть подписка на всю Россию! Всенародная подписка разрешается Государем. Не будь моего глубокого уважения к Ольге Алексеевне, я бы должен был обратить на это внимание Петровского. <…> всенародную подписку Государь не разрешал»³⁵. К выделенным словам И. Н. Дурново в письме есть сноска Киреева: «Д[урново] цепляется за эту формальную сторону дела, думая этим уничтожить голод! и накормить людей»³⁶. А 27 августа 1891 года Киреев вновь сетует: «Дурново продолжает утверждать, что голод есть, но не особенно сильный..!!»³⁷.

Приведенные высказывания Дурново свидетельствуют о том, что даже весьма умеренная позиция министра Киреева, трактовавшего голод 1891 года как «испытание божие, ниспосланное нам на наше вразумление»³⁸, постоянно встречала сопротивление еще более реакционных членов царского правительства. В частной переписке даже обер-прокурор Святейшего Синода К. П. Победоносцев мог признать: «великий голод»³⁹. Официальные заявления носили иной характер⁴⁰.

В этих условиях деятельность Толстого на голоде приобретала особое значение. Оценивая ее спустя десятилетия, редактор сборника «Лев Толстой и голод» В. Е. Чешихин (Ч. Ветринский) писал: «…для Толстого весь вопрос разрешался тем, как наиболее достойно изжить эту годину случайно обострившейся, всегдашней народной нужды. Но всякий индивидуальный нравственный акт может при благоприятных условиях вырастать до размеров крупного социального. Так случилось и с уходом Льва Толстого к голодающим… Толстой… в короткое время становится центром внимания цивилизованного мира, центром целой лавины пожертвований, шедших чрез гр. С. А. Толстую, и Толстой невольно стал во главе огромного благотворительного дела»⁴¹.

Первое упоминание о голоде появилось в Дневнике Толстого 25 июня 1891 года: «…Все говорят о голоде, все заботятся о голодающих, хотят помогать им, спасать их. И как это противно! Люди, не думавшие о других, о народе, вдруг почему-то возгораются желанием служить ему. Тут или тщеславие – высказаться, или страх; но добра нет» (т. 52, с. 43). Но приезжали очевидцы, рассказывали о бедствиях, горевали о конкретных случаях, когда они были бессильны что-либо сделать для крестьян. Вскоре после этого, 18 сентября 1891 года, Толстой принял решение открыть столовые для голодающих (т. 52, с. 53 – 54).

Статью «О голоде» Толстой писал на фоне большой работы над трактатом «Царство Божие внутри вас» с его полным и безоговорочным отрицанием государственности. 8 октября 1891 года автор делился своими сомнениями с М. А. Новоселовым: «Пишу теперь о голоде. Но выходит совсем не о голоде, а о нашем грехе разделения с братьями» (т. 66, с. 52). Через полтора месяца, 23 ноября 1891 года, он – уже из Бегичевки – сообщал И. Б. Файнерману: «Я начал с того, что написал статью по случаю голода, в к[оторой] высказывал главную мысль ту, что всё произошло от нашего греха – отделения себя от братьев и порабощения их, и что спасенье и поправка делу одна: покаяние, т. е. изменение жизни, разрушение стены между нами и народом, возвращение ему похищенного и сближение, слияние с ним невольное вследствие отречения от преимуществ насилия. С статьей этой, к[оторую] я отдал в «Вопросы Психологии», Грот возился месяц и теперь возится. Ее и смягчали, и пропускали, и не пропускали, кончилось тем, что ее до сих пор нет. Мысли же, вызванные статьей, заставили меня поселиться среди голодающих, а тут жена написала письмо, вызвавшее пожертвования, и я сам не заметил, как я очутился в положении распределителя чужой блевотины и вместе с тем стал в известные обязательные отношения к здешнему народу» (т.

1. В Отделе рукописей ГМТ хранятся десять писем Диллона к Толстому (ОР ГМТ, ТС, 147/55, лл. 1 – 23). Подлинники на русском языке. Толстой ответил на восемь писем Диллона. Пять его писем опубликованы. По ходу повествования мы будем привлекать эти документы, как и письмо Т. Л. Толстой, написанное ею по поручению отца. Два письма Толстого не сохранились. См.: Л. Н. Толстой, Полн. собр. соч. (Юбилейное), т. 51, с. 108, 229; т. 52, с. 32, 316; т. 65, с. 327, 329. В дальнейшем все ссылки на это издание в тексте, с указанием тома и страниц. [↩]
2. Такой подзаголовок Диллон дал своей книге о Толстом. См.: Е. J. Dillon, Count Leo Tolstoy. A new portrait, N. Y., 1972.[↩]
3. См., например: «The dictionary of national biography. The concise dictionary». Part II. 1901 – 1950, Oxford, 1961, p. 121.[↩]
4. Жозеф Эрнест Ренан (1823 – 1892) – французский филолог, философ, историк религии. [↩]
5. См.: «Dr. E. J. Dillon: Our premier journalist». – In: «The Review of Reviews», July, 1901, vol. XXIV, no. 7, p. 21. [↩]
6. Их сотрудничество оказалось весьма успешным. В 1882 году они основали Восточное общество и начали издавать журнал «Le Musйon». – Ibidem, p. 22.[↩]
7. Э. Диллен, Немецкая наука на почве России. – «Санкт-Петербургские ведомости», 1880, N 112, 324 – 325. [↩]
8. См.: E. J. Dillon, Russia today & yesterday, Lnd. – Toronto, 1929, p.4. [↩]
9. «Положение армян в Турции до вмешательства держав в 1895 году», М., 1896, с. 328.[↩]
10. Написанное. 17/29 октября 1860 года, письмо Толстого к Фету было впервые опубликовано в январе 1890 года в журнале «Русское обозрение». Отрывки из письма появились и в мартовском номере журнала «The Review of Reviews» (vol. I, no. 3, p. 228). Так как Диллон регулярно делал там обзор важнейших материалов в русской периодике, можно предположить, что фрагмент письма Толстого был напечатан по его рекомендации и в его переводе. [↩]
11. См.: «Л. Н. Толстой и Н. Н. Ге. Переписка», М.-Л., 1930, с. 19. (Вступительная статья и примечания С. П. Яремича.)[↩]
12. См.: E. J. Dillon, Gay, Artist and Apostle: Life and works of a famous Russian painter. – In: «The Review of Reviews», Dec, 1890, vol. II, no. 12, pp. 701 – 714.[↩]
13. ОР ГМТ, БЛ, п. 120, лл. 6 – 6 об.[↩]
14. ЦГАЛИ, ф. 122, оп. 1, ед. хр. 517, лл 1 – 1 об.[↩]
15. ЦГАЛИ, ф. 552, оп. 1, ед. хр. 1055, лл. 6 – 7. [↩]
16. Там же, л. 1. [↩]
17. Письмо не сохранилось. [↩]
18. ЦГАЛИ, ф. 552, оп. 1, ед. хр. 1055, лл. 2 – 2об. [↩]
19. Первая книга такого рода о Толстом появилась в Германии в 1892 году. См.: R. Lцwenfeld, Graf Leo N. Tolstoj. Sein Leben, seine Werke, seine Weltanschauung, Berlin. [↩]
20. Предисловие Толстого к книге доктора П. С. Алексеева «О пьянстве» под названием «Для чего люди одурманиваются?» (т. 65, с. 235) в переводе Диллона было напечатано в феврале 1891 года в журнале «The Contemporary Review». В яснополянской библиотеке Толстого этот номер журнала сохранился, но с неразрезанными страницами. – См.: ОР ГМТ, Архив В. Ф. Булгакова, КП-8382/7, N 74, л. 67. [↩]
21. В яснополянской библиотеке нет ни журнального, ни книжного варианта диллоновского перевода. [↩]
22. Контекст письма позволяет предположить, что Диллон имел в виду статью Томаса Гексли «Парламент и церковь», опубликованную в октябре1885 года в журнале «The Nineteenth Century» (N 104, pp. 545 – 580).[↩]
23. Если наше предположение верно и речь идет о публикации выше названной статьи Гексли, то в яснополянской библиотеке нет указанногономера журнала.[↩]
24. См.: «Новое время», 1891, N 5353, с. 2. Статья Толстого «Церковь и государство» вышла в Берлине в издании Кассирера и Данцигера только в декабре 1891 года.[↩]
25. Томас Карлейль (Carlyle; 1795 – 1881) – английский писатель, историк, философ. Диллон упоминает биографию поэта Джона Стерлинга, друга юности Карлейля, написанную им в 1851 году.[↩]
26. Никто сам себе не судья (лат.).[↩]
27. Томас Генри Гексли (1825 – 1895) – английский биолог, соратник Ч. Дарвина; отвергал диктаторские, с его точки зрения, методы английского проповедника, основателя и руководителя религиозно-филантропической организации «Армия спасения» Уильяма Бутса (1829 – 1912), возведенного в чин генерала. В декабре 1890- январе 1891 года Гексли изложил свою позицию на страницах газеты «Times» в форме писем, вышедших также отдельным изданием. – См.: Т. Н. Huxley, Social diseases and worse remedies, Lnd., 1891.[↩]
28. В яснополянской библиотеке Толстого эта книга отсутствует.[↩]
29. ОР ГМТ, ТС, 147/55, лл. 9 – 12 об.[↩]
30. Там же, лл. 13 об. – 14. [↩]
31. См.: В. С. Соловьев, Собр. соч. в 10-ти томах, т. V, СПб., 1912, с. 443. [↩]
32. ОР ГБЛ, ф. 224, к. 1, ед. 64, л. 56об.[↩]
33. Там же, к. 12, 1 д., л. 7об.[↩]
34. С 1870-х годов О. А. Новикова жила в Англии и приобрела, особую известность в период войны России с Турцией и борьбы Болгарии за независимость. В 80-е годы ее салон считался самым блестящим политическим центром Лондона. Статьи Новиковой, как правило, отличались крайней реакционностью. Даже биограф вынужден был признать: «Г-жу Новикову часто упрекали в Англии за ее твердую защиту самодержавия в России». – См.: У. Т. Стэд, Депутат от России (Воспоминания и переписка О. А. Новиковой), в 2-х томах, т. II, Пг., 1915, с. 196.[↩]
35. ОР ГБЛ, ф. 224, к. 1, ед. 64, лл. 51 – 52. [↩]
36. Там же, л. 52.[↩]
37. Там же, л. 58об.[↩]
38. Там же, л. 59об. [↩]
39. См. письмо Победоносцева к Новиковой от 22 ноября 1891 года, – ОР ГБЛ, 8479/10, л. 21об. [↩]
40. 9 января 1892 года советник министра иностранных дел граф В. Н. Ламздорф записал: «Между бумагами, возвращенными вчера государем, находится ужасная английская карикатура, представляющая его величество стоящим спиной к массе голодающих, над которыми витает смерть. Он отказывается от пожертвований, которые стараются ему вручить несколько военных, говоря: «Голода нет!» У монарха завязаны глаза, его окружают министры, держа в руках ложные доклады. Это намек на замечание, якобы сделанное его величеством одному полковому командиру, который сообщил по окончании праздника этого полка, на котором присутствовала императорская семья, что офицеры решили израсходовать деньги, собранные для обычного товарищеского обеда, на «голодающих». «Голодающих в России нет! Есть местности, пострадавшие от дурного урожая», – будто бы резко заметил наш монарх». – См.: В. Н. Ламздорф, Дневник. В 2-х томах, т. 2, М.-Л., 1934, с. 227 – 228.[↩]
41. См.: «Лев Толстой и голод». Сб. статей под редакцией В. Чешихина, Нижний Новгород, 1912, с. XII. [↩]