Расчет с прошлым счет настоящему

Конец минувшего десятилетия ознаменовался в ФРГ широким, активным процессом политизации культурной и духовной жизни. Здесь сыграли свою роль и кризис политики «холодной войны», долгие годы проводившейся правыми партиями ХДС/ХСС, и такие события, как, например, война во Вьетнаме. Выражением давно назревавшего в среде мыслящей интеллигенции протеста против «истэблишмента», против норм и догм «общества потребления» стало – весьма неоднозначное и противоречивое по своему характеру – движение студенческой молодежи, выплеснувшееся из университетских аудиторий на улицы западногерманских городов. Все это не могло не коснуться и литературы.

Небывалого накала достигли в эти годы общественно-политические и литературные дискуссии. В ходе их особенно ожесточенно обсуждался старый и ставший вдруг чрезвычайно актуальным вопрос о судьбах литературы вообще и романа в частности. Немало было сказано тогда молодыми писателями и критиками, принадлежащими к «новой левой», запальчивых слов о бессмысленности литературы, ее обреченности, необходимости заменить ее действием, «революционной акцией» и т. д. Такая «политизация» литературы, как это ни парадоксально, означала отказ от литературы: под сомнение была поставлена ее общественная значимость. Всякая литература объявлялась буржуазной по своей сути, продуктом капиталистической культурной индустрии. Критик Петер Шнайдер призывал покончить с библиотеками и «выйти на улицы». Вальтер Белих и другие критики в журнале «Курсбух» пели отходные по литературе. Г. – М. Энценсбергер, выразив, как и многие «новые левые», сомнение в возможностях литературы, а потому отказав ей и в праве на существование, призывал интеллигенцию перейти к «политическому просвещению Германии». Альтернативу «устаревшему буржуазному» роману такие авторы видели в документализме, в «аутентичной» литературе факта, репортаже с места событий. В глазах «новых левых»»фикция», то есть вымысел, в литературе была полностью дискредитирована; всякая попытка «эстетизировать действительность», то есть художественно ее осмыслить, вызывала у них подозрение. В литературе не «придумывали», а «документировали». (При этом необходимо отметить, что документальная литература действительно достигла в ту пору расцвета – появились книги репортажного жанра: «Ботропские показания» Э. Рунге, пьесы М. Шперра и Ф. -Кс. Кретца и др.)

Однако громкие речи, произносившиеся на городских площадях и в студенческих аудиториях (на страницах журналов громче всего такого рода призывы звучали в «Курсбухе»), постепенно умолкли. Дискуссии о том, нужна ли литература, все чаще воспринимаются как анахронизм. После бесконечных разговоров о кризисе жанра, о «невозможности сегодня повествовать», после ложной альтернативы «либо литература, либо действие», после рассуждений о том, что предметом литературы уже не может быть ни общественная реальность, ни человек, а может быть только язык, начало 70-х годов ознаменовалось появлением нескольких показательных во многих отношениях романов, написанных известными писателями.

Рост политической активности интеллигенции имел для литературы и глубоко позитивное значение. События конца 60-х годов, несомненно, усилили интерес писателей к социальным и политическим проблемам, что нашло отражение в их творчестве. Знаменательно стремление многих литераторов к оценке и переоценке прошлого с позиций сегодняшнего дня, к анализу современной действительности ФРГ, к осмыслению нравственной позиции человека в сегодняшнем мире.

Две эти важнейшие темы – расчет с прошлым и действительность «общества потребления» – на протяжении двух с лишним десятилетий определяли характер развития западногерманской литературы. С первых послевоенных лет прогрессивные писатели искали ответа на главный вопрос того времени: как могло случиться, что миллионы немцев оказались вовлеченными в нацистские преступления? Что привело нацию к катастрофе? Литература обращалась к нравственным проблемам, к теме моральной ответственности человека в условиях фашизма, к мотивам вины, соучастия, равнодушия, выбора решения; эти проблемы стояли в центре произведений Борхерта, Бёля, Андерша, Эйха, Шнурре, Носсака и других, появившихся в первые послевоенные годы. Западногерманская литература, – исключая, конечно, так называемую «массовую», в том числе откровенно реакционную, реваншистскую, – в лучших своих произведениях была антифашистской по своей суш и направленности, искренне стремилась осмыслить опыт прошлого и помочь людям извлечь из него уроки.

В последующие десятилетия многие писатели ФРГ снова и снова обращались к теме «непреодоленного прошлого». Но по мере того, как пороки аденауэровского режима становились все более очевидными, на первый план выходила тема «непреодоленного настоящего», все отчетливее звучали мотивы неприязни к действительности ФРГ. В творчестве Бёля, Грасса, Вальзера, Ленца, Андерша, Шаллюка, Гейслера, фон дер Грюна и других писателей 50 – 60х годов возникала резко критическая картина западногерманского общества с его социальными и политическими противоречиями.

Постепенно – и во второй половине 60-х годов процесс этот становится наиболее ощутимым – темы, связанные с войной и фашизмом, перестают занимать центральное место в литературе, уступая место конфликту между личностью и «обществом потребления» – конфликту, сопровождающемуся утратой индивидуальной целостности, «идентичности личности».

Обострение этого конфликта между человеком и капиталистическим общественным механизмом; растущая бюрократизация, приводящая к еще большему отчуждению личности, атмосфера мелкобуржуазного провинциализма, фетишизация потребления, процесс духовного оболванивания, осуществляемый с помощью средств массовой информации и рекламы, – эти темы находят широкое отражение в произведениях последних лет. Многие писатели видят непреодолимое противоречие между внешним благополучием и внутренней деградацией личности, между лихорадочной деловитостью и духовной опустошенностью человека, с болью подмечают его фатальную зависимость от порабощающей «анонимной машинерии».

В соответствии с мерой отпущенного им таланта эти художники фиксируют болезненные симптомы, не претендуя, однако, на поиски «рецепта». Им нельзя отказать в искренней озабоченности судьбой человека, нельзя не ощущать боли, с какой они регистрируют социальные» политические, нравственные изъяны системы, конфликты сегодняшнего дня. Однако за отвращением к буржуазности и ее порокам часто громоздится лишь абсурдное, бессмысленное «ничто»; сатира обрывается, открывая зияющие пустоты безнадежности и пессимизма. В чем, где искать то животворное начало, ту силу, которая могла бы истребить пороки и открыть перед страдающим человеком новые возможности подлинно человеческого существования?

Здесь, на этом пороге, останавливаются – иногда в растерянности и страхе, иногда в раздумье – многие современные писатели Запада. При этом абстрактная «моральная ангажированность» нередко заменяет им чувство исторической перспективы.

Уязвимость позиций некоторых ангажированных литераторов проявляется и в их неспособности противостоять идеям антикоммунизма, в их предубеждениях по отношению к миру социализма. Накануне выборов 1972 года Мартин Вальзер напомнил, что у западных немцев десятилетиями формировался «аденауэровский рефлекс», сопровождающийся «отключением части мыслительных способностей»; что средства массовой информации, совершая насилие над общественным мнением, вырабатывают у населения «главный продукт» – «одобрение системы». Вальзер подчеркнул тогда, какую важную роль могут и должны сыграть писатели, публицисты в освобождении своих сограждан от этого «рефлекса», выработанного «опытным дрессировщиком Аденауэром» и сегодняшними реакционерами, снова разжигающими страх перед «опасностью красного кулака» и «внутренним врагом». И с сожалением констатировал: «либеральные публицисты» сами «отвечают аденауэровским рефлексом» на идеи коммунизма, демократии, политической разрядки.

Прокламируя «абсолютный антиидеологизм», эти писатели по существу добровольно внедряются в самый что ни на есть идеологический механизм реакции, способствуют укоренению все того же «аденауэровского рефлекса», ибо их «интеллектуализированный антикоммунизм» (выражение известного западногерманского публициста и издателя Фридриха Хитцера) без промедления подхватывается и берется на вооружение той самой «системой», к которой они питают такую неприязнь.

Особое ликование вызывают у правых кругов те случаи, когда им – вольно или невольно – подыгрывает художник с мировым именем. Характерно в этой связи их отношение к Генриху Бёлю, который недавно сделал ряд глубоко ошибочных заявлений об «отсутствии творческой свободы» в Советском Союзе, «преследовании инакомыслящих писателей» и т. п.

Как известно, в большинстве публицистических выступлений Бёля неизменно находила убедительное выражение его антифашистская, антимилитаристская позиция, ощущалось неприятие той политической реальности, которая сложилась в ФРГ в результате правления христианских демократов. И это всегда вызывало злобные нападки реакции. Весной 1972 года дом писателя был подвергнут обыску – «искали» членов леворадикальной анархистской группы Баадера – Майнхоф. Объяснялось это просто: Бёль публично высказал свое возмущение тем, что западногерманские реакционеры используют террористические действия группы для разжигания в стране истерии, для преследования прогрессивных сил. Против писателя была организована целая кампания. Особенно усердствовала правая пресса, газетный концерн Шпрингера. Ожесточенным нападкам подвергся Бёль и за свое активное участие в предвыборной борьбе 1972 года, за поддержку реалистического внешнеполитического курса правительства Брандта – Шееля. Сумеет ли Бёль преодолеть свои заблуждения, избавиться от политических предрассудков – недоброго наследия времен «холодной войны»? От этого в немалой мере зависит и его писательское будущее.

Кстати, стоило Бёлю заявить об «угнетении духа» в СССР, как тут же штраусовский орган «Байернкурир» и шпрингеровская «Вельт» стали расточать похвалы по адресу писателя, для которого прежде у них находились лишь оскорбительные эпитеты, – похвалы, которых он, по его собственным словам, так опасался, похвалы со стороны тех, кто пытается вернуть страну на путь «холодной войны», тянет ее в прошлое.

А ведь именно непреодоленное прошлое, превратившееся в опасную затяжную болезнь, остается одной из постоянных тем Бёля. К этой теме, к военным и послевоенным временам он обращается и в своем новом романе – «Групповой портрет с дамой» (1971). Как и ряд других произведений западногерманских авторов, появившихся в последние годы, роман этот подтверждает, что «вытеснение» или, точнее, «оттеснение» темы прошлого было скорее временным или кажущимся. Очевидно, исследователи литературы еще долго будут цитировать известные слова Мартина Вальзера о том, что ни один писатель, обращаясь к современности, не может игнорировать тему войны и фашизма. Перекличка времен, сопоставление прошлого и настоящего, исследование их нерасторжимой связи определяют проблематику и структуру бёлевского «Группового портрета», «Дневника улитки» Гюнтера Грасса (1972), романа Уве Йонзона «Годовщины» (1970 – 1971) – при всей очевидной несхожести мироощущения, позиции и творческой манеры авторов.

В каждом из этих произведений предстают несколько десятилетий германской истории. У Бёля действие охватывает период с 20-х по 1970 год, у Йонзона – примерно тот же отрезок времени, у Грасса в отрывочных, фрагментарных эпизодах возникают события 30 – 40-х и 60-х годов. Как же видится этим писателям прошлое и настоящее, что заставляет их снова возвращаться к самому мрачному периоду немецкой истории – временам фашизма?

В «Групповом портрете» нет сквозного действия – есть «свидетельства» о героине, Лени Пфейфер, собранные фиктивным рассказчиком, который иронически именует себя «авт.» и которого нельзя отождествлять с автором романа. Бёль обращается к структурному принципу, сходному с тем, который мы встречаем во многих произведениях современной литературы, стремящейся с помощью документализма придать себе максимальную достоверность. Наиболее последовательно принцип такого – вымышленного – документализма выдержан в романе Носсака «Дело Д’Артеза», где именуемый «протоколистом» молодой человек, от чьего лица ведется повествование, сухо и деловито, в подчеркнуто беспристрастной манере воспроизводит свидетельские показания о своем герое, клоуне Д’Артезе. Пародирующий увлечение современных романистов приемами документализма, Бёль с помощью «авт.» представляет нам героиню глазами разных людей и на разных этапах ее жизненного пути, высвечивая из темноты отдельные эпизоды, позволяющие осветить, отчетливо представить ту или иную сторону жизни или черту характера Лени я ее близких – отца, брата, возлюбленного, подруга. Через эпизоды жизни Лени – в семье, монастырской школе, в мастерской при кладбище, где она плетет венки, – проглядывает реальная живая история минувших десятилетий – нацизм, война, концлагеря и бомбежки, человеческие страдания и жертвы, послевоенная разруха, черный рынок и нищета, начинающееся «экономическое чудо» и т. д.

Для творчества Бёля и прежде было характерно внимание к важнейшим историческим процессам, прямо затронувшим Германию. Эти процессы так или иначе отображались в судьбах всех его героев – особенно ощутимо там, где писатель прослеживал пути нескольких поколений одной семьи, как в романе «Бильярд в половине десятого». Здесь возникают параллели семейной истории и истории политической, связь индивидуальных судеб и общественной исторической действительности. Жизнь трех поколений немецких интеллигентов неотделима от судеб нации, от трагедии недавней истории. Идейную основу романа составляет тема моральной ответственности личности, неразрывно связанная с попыткой осмыслить суть фашизма и опыт войны.

Тема непричастности к нацистским преступлениям, к «буйволам» (если воспользоваться аллегорической терминологией «Бильярда»), стремление человека противостоять фашистскому насилию, сохранить невиновность и чистоту души в условиях, которые, казалось, могут истребить все человеческое, – эта главная тема Бёля разрабатывается и в «Групповом портрете с дамой», романе, в котором возникают многие мотивы прежних произведений писателя (к примеру, история отца Лени напоминает историю старого Фемеля). Его герои – люди не преуспевающие, а стоящие в стороне: они не желают приспосабливаться, извлекать выгоду, они просто хотят оставаться людьми. Лени, ее подруга Маргарет, сын Лев – это все те же «агнцы» Бёля, знакомые нам по романам «И не сказал ни единого слова…», «Дом без Хозяина», «Глазами клоуна», по повести «Самовольная отлучка» и другим произведениям.

«Решающее выступление» Лени происходит во время войны, когда она проявляет свою «сердечность и человечность» (по словам «свидетельницы»), подав русскому военнопленному Борису Колтовскому чашку кофе. «Этим мужественным поступком Лени Борис был превращен в человека, объявлен человеком». Торжественный пафос, с каким «свидетельница» повествует об естественном, казалось бы, человеческом поступке, оправдан обстоятельствами (хотя и передается «авт.» в ироническом тоне): достаточно вспомнить ситуацию – события происходят в Германии 1943 года, – чтобы понять, какой это был смелый поступок.

С образом Бориса, возлюбленного Лени, связаны, пожалуй, главные слабости романа. Хотя о нем сообщается как будто многое – он превосходно знает немецкую литературу, особенно ценит Кафку и Тракля, с безупречной музыкальностью исполняет немецкие романсы и арии, учит Лени молиться и т. д., – все это остается суммой внешних признаков. Некоторые подробности, касающиеся биографии героя, его жизни в России, обстоятельств, благодаря которым он пользуется в плену известными поблажками (некое высокопоставленное лицо проявляет заботу о его судьбе), – по меньшей мере наивны и уж ни в коем случае не делают фигуру Бориса более достоверной и жизненной. Больше того, он представляется самым придуманным, сконструированным персонажем романа, свидетельствующим, мягко говоря, О непонимании автором характера советского человека. Это, конечно, не могло не отразиться на общей концепции романа.

В «Групповом портрете» выразилось не только неприятие Бёлем всех форм фашистского насилия над личностью; как ни огорчительно, здесь чувствуется и настороженное, недоверчивое, порой открыто критическое отношение писателя к советскому образу жизни, и это не только ослабило книгу в художественном отношении, но и – скажем прямо – сделало некоторые ее страницы неприемлемыми, с точки зрения советских людей.

В книге Бёля героиня, молодая немка, полюбила русского, «врага», и осмелилась отдаться этому чувству. В этом уже заключался вызов, что-то близкое отчаянному протесту Иоганны Фемель в «Бильярде». Впрочем, Лени не бросала вызова – просто следовала своему чувству. Герои Бёля вообще, как правило, не претендуют на то, чтобы быть услышанными (особенно в его ранних произведениях): они довольствуются тем, что дистанцируются от преступной нацистской своры, – это и есть их форма протеста против зла и насилия. Протеста, разумеется, довольно «камерного» и мало эффективного…

Для Лени формами такого протеста являются и откровенно демонстрируемая привязанность к преследуемой наставнице ее детства, сестре Рахели, и любовь к Борису, и стремление воспитать своего сына Льва в неподчинении господствующим общественным нормам, и то, к примеру, что во время войны она раздаривает (в том числе русским пленным) вещи отца, которые могла «выгодно продать на черном рынке», и та несовместимая с обывательскими нормами симпатия, с какой она относится к «иностранным рабочим», этим париям «общества процветания».

В героях Бёля есть что-то от детей. Их «оригинальность», непохожесть на других – та же детскость, наивность, незамутненность души. Лени была и остается для окружающих не такой, как все. Ненависть обывателей обрушивается на нее и в послевоенные годы – так же, как в годы войны, когда она осмелилась любить «врага». «Асоциальная», не желающая внедряться в бесчеловечную систему, Лени – объект ненависти благопристойных бюргеров, жаждущих крови. «Доказано, – с горькой иронией замечает «авт.», – что время от времени раздаются требования об умерщвлении в газовых печах; желание это укоренилось очень прочно; имеются ли для этого возможности, авт. не знает;