Ранние символисты: Н. Минский, А. Добролюбов. Стихотворения и поэмы

Вероятно, логичнее было бы издать две книги из «Новой библиотеки поэта»: Минского в большой серии, Добролюбова – в малой. Но книга вышла с достаточно условным названием «Ранние символисты». Условным, потому что разница в возрасте между двумя поэтами в 20 лет. Дебютировали они тоже с разницей немалой – в 18 лет. Их места в литературе тоже были (и остаются) несопоставимыми. Минский – яркая звезда русского символизма, его мэтр. Добролюбов – поэт, известный в кругу поэтов. Как признаются составители рецензируемой книги в аннотации, «наследие Н. Минского огромно, и перед составителем стояла непростая задача дать по-настоящему репрезентативную подборку его стихов», а «основная часть написанного А. Добролюбовым уместилась в рамках данной книги».

Так что рассмотрим две эти «книги» как самостоятельные.

Если при жизни Н. Минского критика много писала о нем, то современных исследований, можно сказать, нет. Потому ученому надо было воссоздать не только вехи поэтической эволюции, но и биографию поэта. Сделано это весьма основательно. Взять хотя бы разбор трактата Минского «При свете совести…», который повлек за собой «смену всей парадигмы творчества: идеал эстетический трансформировался в религиозный». Сам по себе этот достаточно известный факт интерпретирован С. Сапожковым по-новому: «Мэонизм дал Минскому главное. Он «снабдил» его художественное сознание религиозной легендой, выполнявшей по отношению к отдельным текстам роль поэтического кода, расшифровывающего непосредственный, предметный смысл в аспекте более важного мистического смысла. «Вещественный» мир был понят как «творимая легенда», его законы отныне объяснялись законами мифа. «Поэтика искусства» стала «поэтикой действительности», то есть мифопоэтикой» (с. 38).

Для автора важнее всего проследить, как в поэзии Минского зарождался мэонизм. С. Сапожков справедливо указывает, что третья книга поэта («Стихотворения», 1896 год) – «своеобразная поэтическая версия мэонической философии и эстетики Минского» (с. 38). Но еще в его второй книге («Стихотворения», 1887 год) был заложен прочный фундамент, на котором три года спустя Минский возведет грандиозное здание своей философской поэмы в прозе». С. Сапожков установил: такой жанровый подзаголовок был в беловом автографе «При свете совести…». В творчестве Минского «Стихотворения» 1896 года – кульминация; от нее связующие нити ведут к «Стихотворениям» 1887 года и «Новым песням» (1901 год) – четвертому сборнику поэта, который был призван высветить лик «нового» Минского.

С. Сапожков подчеркивает, что стихотворение из второго сборника «Как сон пройдут дела и помыслы людей…» Брюсов называл «первым манифестом русского символизма» (с. 32). От себя добавим, что оно оказало такое влияние на самого Брюсова, что несколькими годами позднее, зараженный семантическим и ритмическим влиянием Минского, Брюсов пишет свой вариант этого стиха – «Как сон разлит смертельный аромат…» (вторая строка из «Предчувствия», 1894 год).

В случае с Минским исследователю пришлось проделать огромную работу, чтобы изучить столько жизней в одной. В эпоху журнала «Новая жизнь» написавший «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!..» («Гимн рабочих», 1905 год) Минский будет арестован царским правительством и эмигрирует; лишь в 1914-м после помилования (по поручительству СЮ. Витте, как установил С. Сапожков, с. 70) он вернется, никем не замеченный, забытый, в Россию; в том же 1914 году отправится корреспондентом во Францию, чтобы уже никогда не увидеть родины. Умрет Минский, окончательно забытый, в 1937 году в Париже. С. Сапожков вернул из небытия имя, которое на протяжении многих лет встречалось лишь в хрестоматиях по началу XX века.

Особое внимание С. Сапожков уделяет поэме Минского «Гефсиманская ночь». Комментарий к ней исключителен. И дело не только в его объеме – семь страниц петитом. Главное – в научной информативности. Прослежена цензурная история «Гефсиманской ночи», предназначавшейся еще в’ 1884 году для «Вестника Европы». Тогда ее запретила, как установил исследователь, духовная цензура. Учтены пять недатированных списков поэмы, все аспекты творческой истории произведения, публикации, наконец, реалии, которые расшифрованы. С. Сапожков делает в рамках мини-исследования о «Гефсиманской ночи» открытие, обнаруживая «несогласие Минского с идеей «Легенды о Великом инквизиторе»» (с. 374).

Есть у Сапожкова еще одна привлекательная черта – уважительное отношение к предшественникам, без высокомерия и снисходительности. Ведь в любой комментаторской работе можно указать на изъяны. Но в каком тоне?

Об этом невольно думаешь, когда переходишь к примечаниям и вступительной статье А. Кобринского. Вторым после Добролюбова «героем» в них является Е. В. Иванова. И это не случайно: во многом именно она вернула в литературу имя Добролюбова. Хотя у Кобринского Иванова своего рода «антигерой»: и дневники Брюсова (правда, вслед за И. М. Брюсовой) опубликовала с купюрами (с. 464), и неверно отнесла первую встречу Добролюбова с Брюсовым к 1895, а не к 1894 году, и конфликт Брюсова с Добролюбовым описала «с неточностями и ошибками» (не указано, какими; с. 465). К счастью, положение спас С. Гиндин, который исправил ошибки Ивановой «в замечательной как по объему привлеченного материала, так и по уровню филологической работы публикации» (там же). Речь идет о публикации писем, извлеченных С. Гиндиным из рабочих тетрадей Брюсова, в одном из томов «Литнаследства» (т. 98. Кн. 1. М.: Наука, 1991). Работа, действительно, уникальная. Но зачем одного ученого, – может быть, и ошибающегося в чем-то – противопоставлять другому? Ведь это обычное дело в науке: истина устанавливается поэтапно.

Но этим список «преступлений» Е. Ивановой не исчерпан. На с. 470 в сноске под номером 113 он достигает гигантских для ограниченных рамок примечаний размеров. Неверно указан адресат письма Добролюбова (Надежда Брюсова, а не Иоанна), а самое страшное – «переврана» дата рождения композитора и друга А. Блока СВ. Панченко – родился он в 1863 году, а не 1887-м, на что указывает и «Музыкальная энциклопедия». Каковы же доказательства для утверждения нового факта? Цитирую: «По информации, полученной от А. Меца <…> датой его (Панченко. – О. К.) рождения не является и 1867 год, как указывает большинство современных комментаторов. Как рассказал нам А. Г. Мец, от учеников СВ. Панченко он узнал, что композитор неоднократно обращал их внимание на эту ошибку, кочующую по разным документам…» (с. 470 – 471). Простите, а где опора на документ? Звучит ведь странно: слух на слухе. Правда, в случае с Панченко из пространной сноски выясняется, что «аберрация памяти», «сознательное нагромождение <…> фиктивных сведений» (с. 471) принадлежит перу самого Добролюбова, а не Ивановой, которая первая процитировала фрагменты из этого письма.

На наш взгляд, нарушены законы жанра академического комментирования, который в первую очередь должен быть «вне партий», в том числе филологических. Да, «правда факта» важна, но стиль человеческих и профессиональных отношений тоже имеет немалое значение. Тем более – для талантливого филолога, каким, безусловно, является уважаемый А. Кобринский.

Свой высокий профессионализм он продемонстрировал во вступительной статье к своей «полукниге», названной по строке из Пушкина – «Жил на свете рыцарь бедный…». Хорош подзаголовок к ней: «Александр Добролюбов: слово и молчание». Сразу обозначен главный стержень творчества поэта. В сжатом, но емком очерке воссозданы основные этапы эволюции Добролюбова и как поэта, и как личности. Более изучен был ранний период, «декадентский»: обычно знают о добролюбовском хождении в народ, точнее, к сектантам. Но здесь А. Кобринский нашел много нового. Удачно соотносятся вехи вступительной статьи с композицией стихов Добролюбова – от первой книги («Natura naturans. Natura naturata», СПб., 1895) ко второй – «Собрание стихов» (М., «Скорпион», 1900) и последней – «Из книги невидимой» (М., 1905). В ней А. Кобринский видит «создание <…> линии русского францисканства» (с. 450). Несколько спорен тезис, что он «первый настоящий францисканец в России» (с. 450). Но действительно именно к Добролюбову восходят некоторые мотивы С. Есенина, В. Хлебникова. Хлебников во многом вышел из Добролюбова – от отношения к своим стихам вплоть до странничества по Руси. Но это особая тема, которая еще ждет своего исследователя.

Со ссылкой на воспоминания о Добролюбове С. Дурылина (извлеченные из архива) А. Кобринский проводит параллель между странствиями Добролюбова и «уходом» Л. Толстого (Добролюбов бывал у него в Ясной Поляне, переписывался с ним). Это еще одна перспективная тема для изучения.

Заслугой А. Кобринского является реконструкция послеоктябрьской судьбы Добролюбова. Исследователь смело перевел ее из плана «слухов и легенд» в некоторую реальность, правда, тоже не лишенную ореола мифологичности. Ученый опирается на документальный источник – дневник самого Добролюбова, приложенный к его письму Н. Брюсовой. Сибирь, Поволжье, Средняя Азия, Кавказ, Петроград – таков «земной» путь поэта. С начала 1930-х годов он «окончательно обосновывается в Азербайджане» (с. 455), но все же мечтает о Ленинграде или Москве, наконец, о Крыме (Феодосии), но умирает в 1945 году в азербайджанском станционном городке Уджары.

А. Кобринский ввел в научный оборот множество не публиковавшихся прежде текстов Добролюбова. Они извлечены из архивов, из переписки поэта с В. Брюсовым, Н. Брюсовой. В. Вересаевым. В приложении даны «псалмы» (сектантские песнопения) «добролюбовцев» – последователей поэта и «псалмы» из архива С. Дурылина.

У Добролюбова еще при его жизни были выдающиеся публикаторы – первый среди них В. Брюсов, который вместе с Ив. Коневским подготовил «Собрание стихов» 1900 года. Кобринский учитывает брюсовские наработки, но, конечно, пошел намного дальше и подготовил уникальное – и в плане текстологии, и в плане комментирования, – издание поэтического наследия АМД. Как показал А. Кобринский, инициалы Александра Михайловича Добролюбова совпадают с буквами, начертанными кровью пушкинским «рыцарем бедным» на щите (с. 473): «Ave Mater Dei» – «Богородице Дево, радуйся».

О. КЛИНГ