Пусть будет

Илья ФАЛИКОВ

ПУСТЬ БУДЕТ

Эту статью прошу рассматривать как постскриптум к моему очерку «Красноречие по-слуцки» (Вопросы литературы. 2000. N 2).

 

Прошло двадцать лет с тех пор, как не стало Слуцкого. Книга «Борис Слуцкий: воспоминания современников»¹ обрела читателя к круглой дате. Странно, что книга вышла не в Москве. Впрочем, не столь уж и странно: книгу составил старый друг Слуцкого Петр Горелик, петербуржец.

Начну с промаха, единственного, если не считать корректорского полуневмешательства в эту книгу. В разделе «Штрихи к портрету» литературоведу В. Кулакову приписывается высказывание о Слуцком, принадлежащее Андрею Сергееву, некогда давшему интервью Кулакову, воспроизведенное в книге последнего «Поэзия как факт» на с. 340 – 351. Но и этот промах – в копилку Петра Горелика, который не устрашился некомплиментарного высказывания Сергеева: «Вернуться с такой войны и так казенно о ней писать!» (с. 552). Сказано о поколении Слуцкого. Составителю, может быть, нелегко было републиковать это мнение, в каком-то смысле переступая через себя. Он сделал это. Потому что Сергеев любит Слуцкого, хотя любовь его носит сардонический оттенок (см. сергеевский «рассказик»»Люди шестидесятых годов, или Приключения Слуцкого» в его книге «Omnibus»). Горелик помещает в книге и комментарий Ст. Куняева к письму Рубцова Слуцкому (просьба о деньгах), и это тоже потребовало определенного мужества.

Слуцкого окружали люди самые непохожие, не всегда идеальные и нередко колючие. И то сказать, объект любви и сам не сахар. Очень хорошо, что Слуцкого вспоминают многие и много: многоголосие не дает возможности срезать углы, отлакировать и отполировать образ главного героя книги. Близкие друзья высказываются порой не без беспощадности. Виктор Малкин: «Я понял, что первое впечатление о Борисе как о сильном, жестком человеке было ошибочно: позу я принял за характер <…> Он был партийно дисциплинирован и по характеру не способен к опасному противоборству» (с. 497, 500). Д. Самойлов: «Он точно умел определить, что происходит, но не умел или не хотел предвидеть, что произойдет из того, что происходит. В этом недостатке предвидения усматривалась некая немузыкальность, которую связывали с немузыкальностью поэзии Слуцкого» (с. 82).

Самойлов наверняка имел право на резкость суждений. Их дружба прошла огонь, воду и медные трубы многолетних размолвок. Поэзия и война – основные скрепы их двуединства. Все началось еще до войны, кончилось у гроба Слуцкого, и 23 февраля стало общей датой их ухода с разницей в четыре года. Мартовский день 1953 года они отметили вместе, в шумной компании друзей, и был повод: рождение самойловского сына и смерть Сталина. Единственная жена Слуцкого и первая жена Самойлова ушли из жизни чуть не одновременно. Ни тот, ни другой не были склонны к мистике, но нечто метафизическое есть во всем этом. Спор поэтов не кончался и продолжается поныне.

В принципе, это религиозный спор – вопрос веры. По крайней мере – со стороны Слуцкого. Слуцкий не хотел отказываться от системы ценностей, усвоенных смолоду. Самойлов не верил и в серьезность оттепели. Обвал веры у Слуцкого оказался смертельным. Он нашел своеобразную форму покаянного иночества: его уход от мира похож на обет молчания. Не только творческого молчания – вообще молчания. Он жил лежа, лицом к стене, в психосоматическом ужасе больницы, в каморке без окон, под крики ненормальных и пытку шумящей унитазной водой по соседству. Самойлов пишет сквозь слезы, и это ода Слуцкому:

«Он ходил, рассекая воздух.

Он не лез за словом в карман. У него была масса сведений.

 

Он знал уйму дат и имен. Он знал всех политических деятелей мира. И мог назвать весь центральный комитет гондурасской компартии. Он знал наизусть массу стихов. Он понимал, что такое талант, и был выше зависти. Он умел отличать ум от глупости. Он умел разбираться в законах. Он умел различать добро и зло. Он был частью общества и государства. Он был блестящ. Он умел покорять и управлять. Он был человек невиданный.

Он действительно рассекал воздух» (с. 77 – 78).

В самойловской оде ясно просматривается и саркастический элемент: вряд ли поэту надо знать имена всех политиков мира и уж тем более весь ЦК гондурасской компартии. Тем не менее: «Он был человек невиданный».

Легендарно цельный, скульптурный Слуцкий на поверку состоял из контрастов, поверхностным наблюдателям недоступных. Все, например, видели, что Слуцкий часто краснеет, и лишь близкие люди понимали: это от застенчивости. Там и сям по книге разбросаны взаимоисключающие сведения. Все в голос говорят, что Слуцкий считал себя поэтом N 2 при N 1 – Мартынове. Вообще говоря, N 2 в России – не так уж и мало и не излишне скромно в смысле самооценки. Во время войны, когда стихов не писал, он утверждает в последнем письме с фронта П. Горелику: «Никакой не поэт!» Имеется в виду внутреннее самоощущение и восприятие его фигуры со стороны. В общем и целом письмо звучит бодро. Таков уж его офицерский стиль. Между прочим, он говорит о том, что не пишет стихов «более трех лет». Война шла четыре года. Простейшая арифметика указывает на возможность какого-то временного отрезка, все-таки связанного со стихами.

Он и в бытовом плане разный. В. Корнилов пишет: «Он вообще был человек закрытый, никогда не лез (даже выпив, – впрочем, пьяным, хотя выпивал с ним не так уж редко, я его ни разу не видел) вам в душу, но и в свою не впускал» (с. 110). В. Кардин: «Достал водку, мне налил стакан, себе – на донышке. Оказывается, он не умел пить – быстро хмелел» (с. 146).

Почти все свидетельствуют: стихи читал четко, негромко, без нажима, будничным голосом. А. Вознесенский услышал так: «Стихи он выкрикивал высоким голосом, хрипловато, будто отдавал команды на ветру» (с. 384). М. Ардов: «Так и слышу его голос, доносящийся из маленькой комнаты. Он нараспев читает Ахматовой стихи про тонущих в море лошадей и притесняемых на суше евреев…» (с. 528). Вряд ли это «нараспев» возникло оттого, что чтение происходит в маленьком помещении. Многие утверждают, что Слуцкий не менял манеру чтения в зависимости от аудитории. Относительно Ахматовой выказывал норов: «К старухе не пойду. Не хочу носить шлейф» (Н. Королева; с. 410). Однако – ходил.

Та же разноголосица о его остроумии. Говорят о блеске его шуток. Но вот В. Кардин: «…редко и не всегда удачно острил» (с. 147). Многих дам смущала форма его приветствия: «Как, матушка, романы и адюльтеры?»

Впрочем, так он приветствовал не только дам.

Или – о памяти. Все отмечают колоссальную его память, а скульптор Н. Силис говорит: «На память он помнил плохо…» Между прочим, друзья-скульпторы занесли его в разряд монументалистов. Не без оснований.

Многие помнят его молодым, еще с довоенной поры. Друг ифлийцев, студент двух вузов – Юридического и Литературного, посещая кружок Брика, он поначалу выдавал свои стихи за стихи товарища (нечто подобное было с Маяковским в общении с Бурлюком), соперничал с Павлом Коганом на почве внутригруппового лидерства, выработал таковое лидерство в качестве «административного гения», развернул бурную деятельность по консолидации молодых московских поэтов, перетащил в Москву из Харькова Михаила Кульчицкого – и всего раз напечатался как поэт до войны, в марте 1941-го. Вектор той группы, в которой он состоял, указывал налево: Маяковский, Хлебников, вообще футуристы плюс конструктивисты – недаром в его наставниках были Брик и Сельвинский. Слуцкий и в зрелости называл себя футуристом. Но все не так просто. Поэты-ифлийцы и Слуцкий были ребятами начитанными, на стихи смотрели достаточно широко, предчувствовали некий ренессанс в своем лице, претендовали на новую ступень отечественной поэзии. Стихи получались разными, не сугубо радикальными по форме, и потом, уже после войны и намного позже ее, когда Слуцкий в своем кругу пел вместе со всеми «Бригантину» Когана, он (предположим) мог почувствовать гумилевскую подпочву когановского стихотворения и тайную связь своих «Лошадей в океане» и с Коганом, и с Гумилевым…

Интереснейшие вещи сообщает друг Слуцкого с довоенных времен Яков Айзенштадт: «Очень любил читать мне Пастернака и не скрывал своего восхищения перед этим великим поэтом» (с. 507). Эта информация переворачивает представление о Слуцком как антипастернаковце. Можно подумать, что старый друг ошибся за давностью лет. Но вот ведь какое дело, он цитирует – вовсе не в подтверждение пастернаковской темы – ранние строки Слуцкого, надо сказать – замечательные строки:

 

Я не делал для лука стрел,

Не сидел над Эдгаром По.

Я на голые ноги глядел

Девушки, мывшей пол.

 

И что мы тут видим? Пастернаковский след. «…Пока я с Байроном курил, / Пока я пил с Эдгаром По…» – здесь, по-моему, совершенно очевидна трансформация этого «пил» в этот «пол». Более того. Здесь слышен и А. Белый, которого процитирую по памяти:

Золотому блеску верил,

А умер от солнечных стрел.

Думой века измерил,

А жизнь прожить не сумел, –

и вряд ли это натяжка, если учитывать неоднократное возникновение на страницах этой книги четверостишия Г. Семенова:

Жил человек и нету.

И умер не на войне.

Хотел повернуться к свету,

А умер лицом к стене…

 

Поэзия – единый поток, взаимопроникновение разных ее струй и течений – неизбежно. Однако не надо преувеличивать пастернаковского влияния на Слуцкого и поэтов его круга и его типа. А такой тип все-таки был. По крайней мере, до войны. Слуцкий, Кульчицкий, Коган, Самойлов, даже Наровчатов, Майоров, Луконин или Львов – они во многом одинаково начинали, мировоззренческое родство накладывалось на родство стилистическое, и учителя у них были общими, и цели едиными. Другое дело, что Слуцкий сохранил, по врожденной верности на свой лад законсервировал, переварил и пересоздал поэтику 20-х, поздний футуризм и конструктивизм, и когда, скажем, Самойлов ушел к Пушкину, Слуцкий остался на прежних позициях, но обогащенных собственным опытом.

Его верность истокам в какой-то мере походила на глазковскую приверженность тому же. «Небывализм» Глазкова не мог не захватить Слуцкого, а уж «негритянская» народность – и вовсе, что называется, самое то. Провозглашение Глазковым «небывализма» и «негритянства» произошло под памятником Пушкину. Идеологическая ортодоксия не препятствовала Слуцкому прекрасно понимать, что и за «небывализмом», и за «негритянством» Глазкова кроется полное неприятие существующего положения вещей, что за этим юродством, ставшим почти профессией, лежит огромный органический опыт отечественной жизни, русской судьбы и русской поэзии. Слуцкий о Глазкове: «Сколько мы у него украли». Стихи Слуцкого ходили по рукам, Слуцкий комиссарил в поэзии и в секции поэзии МО ССП – строчки Глазкова передавались из уст в уста, но он взирал на мир из-под столика, на общих вечеринках сидел в соседней комнате на полу, ему приносили выпить и закусить, и все это совмещалось, поскольку дело-то одно: «Покуда над стихами плачут…»

Слуцкий стихи не датировал. Эпиграфическое посвящение стихотворения «Покуда над стихами плачут…», многажды цитируемого разными мемуаристами, звучит так: «Владиславу Броневскому в последний день его рождения были подарены эти стихи». Даты жизни и смерти Броневского: 1897 – 1962. Есть почти уникальная возможность датировки стихотворения, это 1961 или 1962-й. В связи с этим не лишне посмотреть на этот шедевр Слуцкого в свете пастернаковского стихотворения «Трава и камни», написанного раньше, а именно – в символическом 1956-м, – нет ли тут некой связи? Вслушаемся: «Для тех, кто до сравнений лаком, / я точности не знаю большей, / чем русский стих сравнить с поляком, / поэзию родную – с Польшей». Напомню Пастернака: «С действительностью иллюзию, / С растительностью гранит / Так сблизили Польша и Грузия, / Что это обеих роднит <…> Где с гордою лирой Мицкевича / Таинственно слился язык / Грузинских цариц и царевичей / Из девичьих и базилик». Вроде бы – о другом, размер другой, все другое, но если вслушаться получше и вглядеться поглубже…

Нет, Слуцкий вряд ли сознательно увязывал свою Польшу-поэзию с пастернаковскими Польшей и Грузией. Но поэзия сама сводит поэтов, хотят они этого или нет. Между 56-м и 62-м был 58-й – самый страшный по своим последствиям год Слуцкого. Он произнес самую краткую речь в своей жизни, в которой блеснул элоквенцией: «Господа шведские академики знают о Советской земле только то, что там произошла ненавистная им Полтавская битва и еще более ненавистная им Октябрьская революция». Ремарка: «(в зале шум)» (с. 56). Так возникло то, что у Пушкина в «Медном всаднике» называется шумом внутренней тревоги. Начинается побег не столько от истукана, сколько от себя самого. А жизнь продолжалась, и на пути было много людей.

Особая статья – Илья Эренбург, его роль в судьбе Слуцкого, да и вообще его фигура на фоне того времени. Публикация Эренбурга в «Литературке», весь сюжет появления его слова о Слуцком в этом издании, на время выпавшем из железных рук Кочетова, запоздалая кочетовская попытка при помощи подставного читателя выправить конфуз, кончившаяся саморазоблачением, – подобно тому как многим из молодых поэтов выпала счастливая карта встретиться со Слуцким, самому Слуцкому необычайно повезло на Эренбурга. Безусловно, в помощи молодым поэтам (и художникам!) он опирался на свой личный опыт выхода на свет божий из полуподпольного полунебытия. Самойлов ревнует, явно пережимая: «Эренбург – старый метрдотель в правительственном ресторане – был в восторге, что с ним стали здороваться за ручку. Лакейские упования многим казались тогда пророчеством. Слуцкого тянуло к Эренбургу. Эренбург нашел Слуцкого. И назвал его. Оттепели полагалась поэтическая капель. Эренбургу казалось, что он нашел подходящего поэта» (с. 93).

Слуцкий знал, разумеется, о неоднозначности Эренбурга, но оправдывал его так: «Конечно, Эренбургу приходилось идти на компромиссы. Но зато скольким людям он помог! А кое-кого так даже и вытащил с того света…» (Б. Сарнов; с. 243).

Л. Лазарев цитирует Эренбурга, заговорившего в книге «Люди, годы, жизнь» о Слуцком: «Никогда прежде я не думал, что смогу разговаривать с человеком, который на тридцать лет моложе меня, как со сверстником; оказалось, что это возможно» (с. 190). При этом Слуцкий не стоял перед Эренбургом по стойке смирно, порой спорил с ним, и однажды на внезапный эренбурговский вопрос о том, кто первый ввел в обиход выражение «справедливые войны», Слуцкий предположил: Сталин, наверно.

1. Борис Слуцкий: воспоминания современников. СПб.: Изд. «Журнал «Нева»», 2005. Далее номера страниц этого издания приводятся в тексте.[↩]