Рабочая книга
А. Турков, Вечный огонь, М., «Современник», 1984, 270 с.
Сколько было споров о критике: что она такое? Наука, литература, бюро добрых услуг, способ самоутверждения или, наоборот, самоустранения? Не стану предлагать какого-либо нового определения или обсуждать старые. Передо мной книга А. Туркова «Вечный огонь», критическая в тесном смысле этого слова, написанная опытным профессионалом.
С этого, очевидно, и начинается критика – с профессионализма, с ежедневной работы, с материала, который предлагает текущая жизнь и общественная, ситуация. Наконец, с собственного его выбора или с собственной оценки того, что дано редакцией журнала, очередной ли конференцией, периодикой.
Говорю об этой непарадной стороне дела, потому что «Вечный огонь» А. Туркова – рабочая книга. Ее можно было б назвать и страничками из дневника, и литературной хроникой, и памятной записной книжкой критика. Дело в том, что в ней нет имитации солидной научной монографии с искусственным наведением связей между статьями, написанными в разное время и по разным поводам. Нет и самолюбивых притязаний на высокохудожественное эссе – самоутверждающуюся критическую прозу, использующую конкретный литературный материал лишь как повод для собственных импровизаций. Это – статьи, скажем даже такое слово – сборник статей, разноплановых, на разные литературные и даже нелитературные темы. Каждая конкретна по материалу, имеет свой повод, свою дату. Строго локализована, привязана к месту и времени. Иными словами, все словно намеренно предпринято к невыгоде книги как целого.
Но открываешь книгу и почему-то втягиваешься в ее бессюжетное течение так, что ощущаешь между всеми ее столь неравными разделами, частями, фрагментами явную связь.
Первый и самый большой раздел «Портреты» – не в полном, конечно, смысле портреты. Какой можно написать портрет Блока на двадцати с небольшим страничках – разве набросок!
Но этот набросок, названный «Шаги к «Двенадцати» и открывающий книгу А. Туркова, сделан будто одной непрерывной линией, не отрывая карандаша от бумаги. Шаги Блока к «Двенадцати» – это шаги навстречу жизни от первых детских впечатлений до ощущения свершившегося слияния с ней: «Сегодня я – гений» – записи, сделанной в день окончания поэмы.
Философский ключ этого наброска – мысль А. Ухтомского, записанная после прочтения им блоковского «Возмездия»: «Мы видим во встречном человеке преимущественно то, что по поводу встречи с ним поднимается в нас…
Встреча с человеком вскрывает и делает явным то, что до этого таилось в нас; и получается самый подлинный, самый реальный, объективно закрепляющий суд над тем, чем мы втайне жили и что из себя втайне представляли…
Здесь пронзительно угадано отношение Блока к людям и к жизни. Но это и ключ к книге А. Туркова. Для него Блок – одна из таких важнейших в жизни литературных встреч, подвигнувшая на создание книги о поэте.
Все другие портреты и наброски к портретам первого раздела – встречи с современниками, встречи в жизни и в литературе. Среди них важнейшая – это дает почувствовать сама интонация очерков – с Твардовским. А. Турков не пишет воспоминаний. Дваа его очерка деловиты, даже суховаты.
Но в них опять же есть то, что «поднимается» в самом критике от встречи с поэзией Твардовского, – прежде всего «памятливость», которая «превратилась в очень важное, этическое свойство личности и таланта», «непокладистость» характера, «оскорбленность подлинного мастера за дорогой ему «материал» – как словесный» так и собственно жизненный», когда он подвергается агрессии со стороны халтурщиков, краснословов, дельцов. Или то же самое, только иначе: «беззаветная преданность литературе».
У всех своих героев, в той или иной форме, он будет открывать «поднимающееся»навстречу их главное качество, но и дорогое свое: «Исаковский обладал подлинным инстинктом жизненной достоверности, выработавшимся в многообразнейших соприкосновениях с действительностью». Мысль как будто и элементарная: о ком из подлинных талантов нельзя сказать этого. Но у нее есть особое приложение – интонация стихов и песен Исаковского, их «нешумливая оригинальность», или то, о чем сказал сам поэт: «даже величественное в жизни… вероятно, возможно выразить при помощи негромких спокойных слов, не прибегая к словам «возвышенным».
Тут как будто вкрадывается некоторое противоречие – строптивость Твардовского и негромкий, исполненный сердечности голос Исаковского. А. Турков прислушивается к ним с одинаковым вниманием, безоговорочно принимает и того и другого. Потому что дело совсем не в том, громко или тихо, резко или деликатно. Главное – искренне, правдиво, честно.
Из «встречных» прозаиков А. Турков обращается к трем – Ф. Абрамову, С. Залыгину, Ю. Трифонову, писателям очень разным. Он вполне отдает себе отчет в этом. И «осваивает» в них разное. В прозе Абрамова отдает дань «приверженности к тому глубоко реалистическому и боевому направлению нашей литературы, начало которому было положено Валентином Овечкиным». У Залыгина – интеллектуальное, аналитическое начало, «силовое поле» гражданских устремлений и идеалов автора, ратующего за активность и бесстрашие мысли человеческой, мысли народной». У Ю. Трифонова – «тяготение к объективной манере повествования, предоставляющей читателю бесконечный простор для самостоятельной работы мысли». Густой, непролазный «быт».
Уж куда более разное: боевой дух Ф. Абрамова, аналитический скальпель С. Залыгина, объективность, бытописание Ю. Трифонова! Можно ли все это совместить?
Оказывается, можно и нужно, потому что для А. Туркова лежит все это в одной плоскости, включается в заветное свое. Дело ведь не только в том, что Абрамов в своих очерках и романах нашел болевые точки, на которых необходимо было остановить внимание, – с этого только и начинается лечение. Он еще и открыл сложный характер Михаила Пряслина – совестливого человека, в нравственных качествах которого есть то, что необходимо для преодоления многих бед. Народная нравственность – и в центре художественных исследований Залыгина.
«Утоление «малой» и «большой» жажды справедливости…» – вот формула, которой А. Турков итожит творчество Трифонова. Разные творческие индивидуальности, разный материал, разный подход к нему, и тем не менее все сводится к одному центру – пробуждению совести, жажды справедливости, нравственному очищению. Делу открытия и возвышения в человеке человеческого.
Рубрика «У вечного огня» в книге А. Туркова объединяет материал еще более разнородный. Это поэты-фронтовики старшего поколения, как А. Сурков, Н. Рыленков и его сверстники – С. Орлов, Ю. Друнина, Н. Старшинов; выпускники Литературного института, погибшие на войне; прозаики – М. Шевченко, В. Коньяков, Д. Балашов… Характеристики беглые и развернутые, посвященные одному произведению и творчеству в целом. Но и здесь нетрудно найти доминанту. Ее формула содержится в очерке о С. Орлове; «Верность – драгоценнейшее свойство творчества поэта, не изменяющее ему в радикально преобразившейся действительности».
А. Турков обнаруживает это свойство и в мужественных стихах А. Суркова, и в застенчивом лиризме Н. Рыленкова, сказавшего, впрочем, сильные и твердые слова: «Что есть гражданственность? – не надо вопрошать. А надо ею жить, как воздухом дышать. Гражданственно все то, в чем разум века светит, Чем совесть зову времени ответит…» И в том постоянстве, с которым обращается к теме военной молодости Ю. Друнина. В неиссякаемом недовольстве сделанным, в стремлении писать лучше, правдивее, совершеннее у Н. Старшинова. В верности исторической правде, жажде «дойти до самой сути» у Д. Балашова…
Но если так, то все одинаково хороши, одинаково правы, одинаково приемлемы. Все ценности уравнены. Совсем нет, А. Турков не относится к числу тех критиков, которые соглашаются со всяким печатным словом, которых личная благосклонность заставляет закрывать глаза на плохую строку, проходное стихотворение, фальшивую мысль. Он не примет «маловыразительные зарубежные стихи» Ю. Друниной. Спорит с Д. Балашовым, склонным оправдывать «величество страсти», уводящей иногда на путь жестокости. А в следующем разделе «Прямой разговор» речь уже идет о высокопарности, фальши, пустословии, витье словес на материале поэзии и отчасти прозы по широкому фронту. Спорит он с литературными критиками, направо и налево расточающими комплименты, анализ подменяющими мелодекламацией или репортерским нахрапом. «Давайте, – пишет А. Турков, – брать на передовую линию порох, а не елей и фимиам, чтобы, встретясь с посредственностью, серостью, прямой халтурой, драться, а не почтительно раскланиваться с ней».
Раздел «Вторая жизнь образа» уже, в сущности, выводит читателя за пределы литературы, точнее, смыкает ее с другими искусствами. Речь в ней идет о литературе в театре, о литературе в графике и живописи. Меняется угол зрения на литературу, но не меняется требовательное отношение к ее социальному звучанию, к жизненной правде, верности истолкования средствами других искусств.
И примечательно, что, удаляясь здесь непосредственно от литературной критики, этот раздел приближает нас к самому автору, его интересам, пристрастиям, сердечным привязанностям. Книга заканчивается двумя небольшими очерками, посвященными книжной графике Н. Кузьмина и творчеству художницы Т. Мавриной. Тут уже почти нет той строгости и аналитической взвешенности. Оставаясь человеком думающим, проницательно судящим о специфике их искусства, А. Турков, по сути, объясняется в любви к этим действительно замечательным художникам. Есть в нашей культуре такие личности, само присутствие которых возвышает ее, заставляет оглядываться на высокие образцы, стыдиться легкого успеха, фальшивого жеста, просто невнимательности;
А. Турков – критик внимательный. Это тоже одно из важнейших условий цеховой работы. Именно работы, а не многочисленных поз, которые заманчиво принять, выходя на трибуну, прежде чем сказать весомое и авторитетное слово.
г. Ленинград