Пути развития русского романа
«История русского романа» в двух томах, редакционная коллегия: А. С. Бушмин, Б. П. Городецкий, Н. И. Пруцков, Г. М. Фридлендер, т. I, Изд. АН СССР, М. – Л. 1962, 627 стр.
Изучение русского классического романа открывает широкие возможности для выяснения общих закономерностей литературного процесса в России XIX-XX веков. Именно в классической форме романа нашли свое наиболее полное и яркое выражение ведущие тенденции, присущие борьбе стилей и направлений, всему развитию русской передовой литературы. Трезвый и последовательный реализм, глубокая идейность и народность русского романа оказали огромное воздействие на судьбы мирового искусства.
Неудачи, к которым приводили попытки ряда дореволюционных исследователей определить идейно-эстетическую природу русского романа, его место и значение в истории литературы, объяснялись, в частности, тем, что развитие романа как жанра искусственно отрывалось от всей совокупности литературно-общественных условий эпохи. В своей преобладающей части работы этих исследователей не ставили перед собой задачи научного обобщения накопленного исторического материала, не касались теоретических проблем, связанных с формированием и развитием романа на русской почве.
Необходимость сочетать глубокое изучение конкретных фактов истории русского и советского романа с теоретическим исследованием проблем этого литературного жанра отчетливо сознавалась авторами большого коллективного труда «История русского романа», осуществляемого Институтом русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР. Как подчеркивается в общем введении, издание предусматривает характеристику специфики русского романа в его развитии; авторы стремились показать зависимость внутренней эволюции жанра от общественной жизни и литературного движения, от тех запросов, которые возникали перед русской художественной литературой на каждом новом этапе исторического развития. Особенно широко и отчетливо в работе, по замыслу авторов, должны быть раскрыты связи между русским романом XIX века и развитием реализма, определены национально-исторические своеобразие и самобытность классического романа в России.
Широкие задачи, поставленные перед «Историей русского романа», несомненно, отвечают живому интересу, который вызывает в читательских кругах исследование одной из самых сложных проблем современной историко-литературной науки. Впервые развитие русского классического романа стало предметом специальной обобщающей работы, построенной на основе принципов марксистской эстетики и теории литературы. Значение этой работы как серьезного научного опыта в изучении русского романа неоспоримо. Вместе с тем вышедший из печати первый том позволяет судить о существенных просчетах, допущенных его авторами и редакцией, как в отношении общего замысла труда, так и применительно к отдельным аспектам исследования.
Том состоит из пяти разделов, освещающих историю русского романа от его истоков до начала 60-х годов XIX века. Хронологический принцип, который авторы положили в основу работы, позволяет последовательно раскрыть сложный путь, пройденный романом в русской литературе, начиная с первых предпосылок его возникновения как жанра (Д. Лихачев). Редакция издания справедливо почувствовала необходимость предпослать истории классического русского романа очерк развития романа в русской литературе XVIII века (Г. Моисеева, И. Серман) и первой четверти XIX века (Е. Купреянова, Л. Назарова). Основные разделы тома посвящены Пушкину и романам 30-х годов, в том числе «Герою нашего времени» Лермонтова (Б. Мейлах, А. Чичерин, Н. Измайлов, С. Петров, Г. Фридлендер, Б. Эйхенбаум), Гоголю и роману 40-х – начала 50-х годов (Д. Тамарченко, Г. Фридлендер, Н. Пруцков, Л. Лотман) и русскому роману 50-х – начала 60-х годов (Г. Фридлендер, С. Малахов, А. Батюто, Н. Пруцков); в особый раздел, заключающий том, выделена тема «Герцен и проблемы романа» (Н. Пруцков, Л. Гинзбург).
Содержание тома, таким образом, охватывает наиболее значительные явления в области русского романа тех лет и, казалось бы, создает достаточно полное представление об основных путях его развития. Однако следует признать, что целостность общей картины, характерной для эволюции русского романа как жанра, в ходе изложения часто нарушается и как бы заслоняется другими вопросами. Происходит невольное смещение направленности самих исследовательских интересов авторов. Те достоинства работы, которые были вызваны наиболее сильными сторонами методологических позиций авторского коллектива, – характеристика тесной связи романа со всем развитием русской литературно-художественной и общественной мысли и русского реализма – неожиданно обернулись как скрытая возможность уйти от самой истории романа. Исследование порою утрачивает специфику своего предмета, и изучение истории жанра, хотя и ведущего в общем развитии литературного движения, подменяется, в конечном счете, поверхностным и неизбежно случайным по материалу рассмотрением всего процесса в целом.
В самом деле, исходя именно из общих задач «Истории русского романа», была ли необходимость стремиться к целостному освещению творчества того или иного романиста «с целью возможно полнее охарактеризовать его творческий путь и его художественную индивидуальность», не останавливаясь даже перед нарушением «строго хронологической последовательности изложения», как об этом сказано в введении к тому? Насколько оправдано включение в исследование такого профиля – глав, посвященных отдельным этапам творческой биографии писателя, непосредственно, в сущности, не связанным с его деятельностью как романиста («Путь Пушкина к прозаическому роману» или «Путь Достоевского от «Бедных людей» к романам 60-х годов»)? Ведь, непомерно расширяя круг возникающих проблем, они, кроме случайных наблюдений, собственно мало что дают для самой истории романа. В то же время в работе исчезает необходимый критерий для строгого и научного определения специфического материала, подлежащего анализу.
Можно спорить, имелись ли основания для того, чтобы рассматривать «Мертвые души» или «Былое и думы» как своеобразные формы романа; напомним, что еще книга Д. Тамарченко «Из истории русского классического романа» (1961) вызвала полемические замечания именно в связи с вопросом о специфике русского романа как жанра. Но когда характеристика русского романа 40-х годов строится в истории романа преимущественно на произведениях, при всех условиях к жанру романа никак не относящихся, это не может не привести к самому решительному возражению. С тем же успехом глава о «романе 40-х годов» могла найти себе место в любой другой «истории» – русской повести, русской прозы, «натуральной школы», всей русской литературы XIX века или русского критического реализма. Автором утрачено ощущение специфического предмета исследования, как бы не ссылался он на «зыбкость и, неустойчивость» самих границ между повестью и романом в прозе того времени.
Однако дело здесь не только в авторах отдельных глав. Сама композиция труда заключает в себе столь серьезные противоречия, что часто ставит так называемые «обзорные главы» в исключительно сложные и невыгодные условия. Совершенно необоснованным нарушением хронологического принципа изложения представляется выделение отдельных глав о классических памятниках русского романа, во всяком случае, так, как это проведено в томе. Что остается, например, автору обзорной главы русского романа 40-х годов, если «Бедным людям», «Обыкновенной истории» или «Кто виноват?» в работе посвящены специальные главы? Создается весьма курьезное положение, при котором в главе о романе 40-х годов наиболее характерные, классические явления романа заслужили лишь самых беглых упоминаний. Разумеется, о процессе развития романа применительно к этим главам говорить не приходится; на глазах у читателя процесс распадается на отдельные звенья, и собрать их воедино задача тем более сложная, что само размещение этих звеньев в пределах тома не имеет ничего общего е исторической последовательностью событий. Трудно найти какое-либо разумное объяснение тому, почему в историческом очерке развития русского романа глава об «Обыкновенной истории» должна следовать после характеристики романа 50-х – начала 60-х годов (включая первые четыре романа Тургенева, от «Рудина» до «Отцов и детей»), а глава о «Кто виноват?» – после глав об «Обломове» и тех же романах Тургенева, и т. д. Для истории романа вовсе не обязательно, чтобы главы об «Обыкновенной истории» и «Обломове» или «Кто виноват?» и «Былом и думах» шли в непосредственном соседстве; если бы сама редакция строго придерживалась такого принципа, то читатель и об «Обрыве» узнал бы задолго до романа Герцена. Значит, «целостность» творческой индивидуальности писателя, если говорить о принципах построения исторического курса, вовсе не достигается сближением хронологически далеких друг от друга произведений. И нужно ли было ставить такую задачу, если приходится приносить ей в жертву элементарные представления о самой естественной последовательности в изложении материала. Ведь достаточно ясно, что оценка исторического места «Обыкновенной истории» или «Кто виноват?» в развитии романа возможна только тогда, когда эта произведения будут рассматриваться в ряду других явлений литературной жизни 40-х годов. Не приходится сомневаться, что редакция и авторы рецензируемого издания исходят из того же положения. Чем же вызваны тогда столь рискованные эксперименты?
Раздел «Русский роман 50-х – начала 60-х годов» состоит из двух глав – о романах Тургенева и Гончарова; оказывается, общий обзор русского романа этих лет отнесен в раздел… о «романе 40-х – начала 50-х годов». Именно там читатель неожиданно найдет все, что в «Истории русского романа» будет сказано и о «Тысяче душ» Писемского (1858), и о молодом Толстом.
Обзор «пути Достоевского» к романам 60-х годов заканчивается упоминанием «Униженных и оскорбленных» (1861) – романа, в котором, по словам исследователя, «отчетливо проявились многие особенности новой художественной манеры» писателя, окончательно сложившейся в пореформенную эпоху; анализом этого романа, пишет автор, «следует начать обзор его романистики 60-х годов». Но об этом романе, и весьма подробно, уже говорилось значительно раньше, в обзоре романа 50-х годов, – кстати, лишнее свидетельство, что не было никакого смысла во второй монографической главе о Достоевском. И такая чересполосица в обращении с историческими фактами проходит через всю книгу.
Никто не станет отрицать, что историзм не должен сводиться к хронологии, но столь же очевидно, что подлинно историческое освещение любого вопроса должно исходить из последовательной преемственности явлений. К сожалению, в «Истории русского романа» это необходимое условие нарушено. То противопоставление «внешней картины историко-литературного процесса» и его «объективной исторической логики, его социально-исторических и художественно-эстетических закономерностей», которое проводится в редакционном введении, нам представляется искусственным и надуманным. В научной истории литературы раскрытие закономерностей исторического процесса в основных моментах всегда совпадет с последовательностью самих событий.
В краткой рецензии нет возможности касаться отдельных глав этого большого труда, частично уже знакомых читателю по своим ранним публикациям (см. статью Б. Эйхенбаума о «Герое нашего времени» в «Русской литературе», 1959, N 3; работу Д. Тамарченко о «Мертвых душах» в его посмертно вышедшей книге и др.). Заметим только, что редакции не удалось до конца добиться единого характера изложения. Ведь коллективный труд – это не сборник статей, и если, скажем, в главе о «Герое нашего времени» столь значительное место отведено связям романа Лермонтова с западноевропейской литературной традицией, то читатель вправе был ожидать большего внимания к этим проблемам также в других разделах. Непонятно, почему был сохранен разнобой в том, как в разных главах даются библиографические справки: на один и тот же источник часто следуют ссылки то в самом тексте, то в подстрочных примечаниях. Почему, например, ссылки на академическое издание Белинского в главе об историческом романе необходимо было приводить в тексте, а в главе «Русский роман 40 – 50-х годов» выносить в примечания и т. д. Следует вообще сказать, что для такого солидного научного издания справочный аппарат подготовлен порою явно ниже возможностей авторов и редакции. Так, например, при упоминании произведений обычно приводятся даты, но даты написания и первой публикации совершенно не различаются. Полной путаницей в этом отношении отличается «Указатель произведений»; дело доходит до того, что «Выстрел» Пушкина приведен с датой «1830», а другие «повести Белкина»- с датой «1831»; «История русской литературы» Горького почему-то указана с датой посмертного издания – 1939 года – и т. д. И совсем уже плохо, когда в тексте или в указателе приводятся просто неверные даты («Проселочные дороги» Григоровича датируются 1852 – 1853 годами, – стр. 383, 623, хотя в 1852 году роман не только был полностью напечатан в «Отечественных записках», но даже вышел отдельным изданием; кстати, на стр. 439 роман упоминается уже с датой «1852»; или – на стр. 621, в указателе, статья Чернышевского «Не начало ли перемены?» вместо 1861 – датирована 1862 годом и т. д.). Встречаются и опечатки – на стр. 623 «Полинька Сакс» Дружинина отнесена к 1874 году (вместо 1847).
Издание «Истории русского романа» продолжается, однако уже сейчас оно привлекло к себе внимание читателей. Первый том свидетельствует о значительной работе, проделанной большим коллективом ученых-литературоведов. Не со всеми положениями этой работы, часто положениями принципиального характера, можно согласиться. Хотелось, чтобы издание полнее отвечало своим задачам и было действительно историей романа, не подменяя специфических проблем развития этого жанра общими вопросами истории литературы; хотелось, чтобы в самой композиции исследования нашли более глубокое и последовательное выражение принципы историзма в рассмотрении материала; хотелось, наконец, чтобы был выше научный уровень подготовки издания к печати. Но оправдает или нет этот труд всех ожиданий своих читателей, можно уверенно сказать, что он будет иметь серьезное значение для дальнейшего развития историко-литературной науки.