Пути и перепутья научного поиска

«Из истории взаимосвязей братских литератур (вторая половина XIX – начало XX вв.)». «Наумова думка», Киев, 1978, 207 стр.

Когда рецензируют сборник – именно с такого рода изданием мы будем иметь дело, – неизменно стремятся обнаружить в нем некое внутреннее единство. Если уж не тематическое, то хотя бы в общей идее или в подходе к разноликим предметам исследования. Обычно это удается, хотя порою и не без помощи «силовых приемов»…

Скажем сразу: сборник «Из истории взаимосвязей братских литератур» составлен из статей сугубо различных и по проблематике, и по характеру материала, и по стилю мышления и конкретной методике, и по ближайшим исследовательским целям. При всем том, думается, – будем по-своему следовать рецензентской традиции, стремясь понять «сверхзадачу» книги, – именно в этой чуть ли не демонстративной разнотипности и проявляется своеобразное единство этой коллективной работы.

И заключается оно в том, чтобы, обратившись к различным проблемам, сторонам, эпизодам взаимодействия литератур, продвинуть их изучение в серии экспериментальных, поисковых работ. Работ, которые, разумеется, исследуют свою тематику, раскрывая содержание, формы, значимость русско-украинских литературных связей, но вместе с тем показывают и каким образом их следует изучать на современном методологическом уровне. В этой программности и видится прежде всего ценность и поучительность труда украинских ученых.

Как сказано в предисловии к книге, в ней «исследуются некоторые существенные аспекты взаимовлияния и взаимообогащения братских литератур в их историческом развитии, их общности в художественном освоении действительности, роли русской литературы в развитии украинского поэтического творчества» (стр. 3). Статья Д. Чалого «К вопросу о типологии русского и украинского романа и повести (60 – 70-е годы XIX в.)» самой проблематикой и способом ее решения свидетельствует о совершенствовании и обогащении методологии, что вообще отличает это сравнительно новое научное направление в последнее время.

Опираясь на теоретико-методологические идеи В. Жирмунского, М. Храпченко, И. Неупокоевой, Д. Чалый видит в типологическом подходе к избранной проблеме надежный способ постичь закономерности идейно-творческого единства и взаимодействия русской и украинской литератур в знаменательный для освободительного движения период и в весьма представительных жанрах художественной прозы. Как отразились основные социальные противоречия эпохи в романе и повести русских и украинских демократических писателей, и прежде всего – в типе конфликта и героя, в жанровой структуре произведения, каковы здесь типологические «схождения», отражающие единство историко-литературного процесса у двух братских народов, – таков круг вопросов, рассматриваемых Д. Чалым.

Можно заметить довольно строгую закономерность: там, где ученый верен своему исследовательскому курсу и сосредоточивается на собственно типологических особенностях и соотношениях вовлеченных в анализ произведений, там его наблюдения и выводы содержательны и полезны.

Сама активизация больших прозаических форм в 60- 70-х годах поставлена Д. Чалым в связь с такой «характерной типологической чертой» передовых представителей русской и украинской литератур, как «стремление к социально-философскому познанию главнейших явлений и тенденций общественной жизни. Это выражалось прежде всего в интересе передовой литературы к проблемам большого значения, характеризующим качественно новый этап в жизни страны, ее истории, духовном развитии» (стр. 11). В свою очередь воплощение этого единства двух литератур на уровне реалистического метода автор ищет в идейно-художественной природе конфликтов и типе основных героев, понятых в их социальной обусловленности и историческом развитии. Под таким углом зрения Д. Чалый соотносит два обширных ряда произведений, причем внутри: каждого ряда произведения тоже последовательно сопоставляются друг с другом. Это романы и повести, с одной стороны, Помяловского, Тургенева, Чернышевского, Слепцова) Федорова-Омулевского, Решетникова, с другой – Свидницкого, Марко Вовчок, Панаса Мирного, Нечуя-Левицкого.

Уясняя типологические общности и индивидуальное своеобразие конфликтов и героев, Д. Чалый улавливает также и внутреннюю динамику, и взаимосвязь этих явлений, и изменения роли эволюционирующего героя в меняющихся, обретающих новую сущность и новые формы художественных коллизиях. Прежде и больше всего это относится к образу разночинца как главного персонажа передовой литературы 60 – 70-х годов. Художественное исследование этапов формирования разночинца, своеобразия и противоречий его миропонимания, конфликтных «Отношений с собственническим миром (от «ощущений» до «принципов», от «впечатлений бытия» до идеологических концепций и выбора пути преобразования действительности), превращения в сознательного революционера – во всем этом обнаруживаются типологические схождения русской и украинской прозы.

Д. Чалый рассматривает конфликты в их сюжетном, драматическом воплощении как «основу структуры» (стр. 49) романов и повестей, он правомерно связывает обновление и преображение конфликтов с демократизацией освободительного движения, нараставшей активностью народных низов. В таком контексте закономерно возникает и еще один важный и органичный для поэтики реализма в сопоставляемых литературах аспект исследования: соотнесенность образа разночинца с бытием и судьбами народа, его настоящим и будущим в произведениях Помяловского, Чернышевского, Марко Вовчок, Панаса Мирного – с одной стороны, и эволюция человека из народа от стихийного возмущения к социальному самосознанию протестанта и борца – с другой.

Обобщения в статье Д. Чалого, однако, вступают в противоречие с теми ее фрагментами, где типология уступает место эмпирии, простой констатации, разрозненным наблюдениям.

Так происходит, на наш взгляд, при характеристике русских повестей Марко Вовчок. А небольшой фрагмент о творчестве и эстетических взглядах Салтыкова-Щедрина вообще оказался как-то особняком, вне связи с проблематикой и аналитическими установками статьи.

Наконец, – последнее по счету, но не по значению, – роман и повесть порою оказываются в статье не столько специфическими жанровыми формами, сколько просто «вместилищем» определенного художественного содержания. И тогда скрадываются связи между типом конфликта, типом героя и жанровой типологией, что, конечно, обедняет содержательную работу.

Статья И. Куприянова «Передовые русские и украинские писатели о задачах реалистического искусства (на рубеже XIX-XX вв.)» посвящена теоретическому самосознанию реализма как развивающегося литературного направления в один из поворотных моментов его истории. Судьба метода в новых исторических условиях, его соотношение с другими методами, творческие возможности и перспективы в оценке крупнейших представителей братских литератур – таков круг вопросов, рассмотренных автором (разумеется, в сопоставительном плане). Он показывает, сколь глубоко русские и украинские передовые художники были заинтересованы в том, чтобы, преодолевая натуралистические, модернистские тенденции, попытки, возродить этнографический реализм, найти такие творческие принципы, которые позволили бы приблизиться к динамике современного жизненного процесса, постичь средствами искусства новые конфликты, нового героя времени, ответит на крепнущую потребность в героическом. Некоторые характеристики и сопоставления, предложенные И. Куприяновым, в частности суждений М. Горького и Леси Украинки о романтизме и романтике (см. стр. 114 – 118), выразительны и дают материал для выводов о природе реализма и новых его явлениях в братских литературах на рубеже веков.

Однако в целом, мне представляется, исследователь не нашел подхода к теме, который позволил бы реализовать ее возможности и существенно обогатить наши знания о единстве воззрений русских и украинских передовых писателей по программным проблемам искусства. Нередко анализ подменяется в статье подбором цитат (например, при характеристике «раздумий о творческом методе», которые «овладевали М. Коцюбинским», – стр. 118) и вместо сопоставления творческих позиций русских и украинских писателей их суждения просто «подверстываются» друг к другу. Приходится сожалеть, что в статье И. Куприянова не достигнут уровень современной методологии в исследовании развития литературно-эстетической мысли, в сравнительном изучении литератур. Автор, по-своему и как будто логически последовательно систематизировав материал, не раскрыл системности компонентов, внутренних связей и соотношений во взглядах писателей на литературу и пути ее развития, не показал роль в этом процессе социально-исторических обстоятельств обновлявшейся, ускоренно развивавшейся действительности. Поэтому и не возникает представления о концепциях, которые выстрадали и отстаивали Толстой, Чехов, Горький, Коцюбинский, Франко, Леся Украинка и которые – концепции – явились бы единственно доказательной основой для сопоставлений и выводов, особенно в масштабах творческого метода.

Именно такого рода подход присущ статье З. Кирилюк «Освоение пушкинских принципов изображения личности в украинском художественном переводе», живо перекликающейся с активно обсуждаемыми ныне проблемами взаимодействия литератур. Отдав должное своим предшественникам по теме, З. Кирилюк говорит о новых задачах ее разработки: Перспективными представляются сопоставления художественных систем автора и переводчика, выяснение степени отражения в художественном переводе концепции автора и его творческой индивидуальности» (стр. 128). Так и строится статья, посвященная украинским переводам «Кавказского пленника», «Цыган», «Евгения Онегина» – произведений, в которых созданы типологически родственные образы.

Прослеживая и эволюцию пушкинского творчества, принципов создания характера, прежде всего – формирование социального и исторического, детерминизма, и развитие переводческого искусства на Украине, для которого произведения автора «Цыган» стали превосходной школой, и серьезнейшим испытанием, З. Кирилюк подчеркивает, что успех переводчика во многом зависел и от «способности осмыслить своеобразие творческих принципов, которые позволяют поэту достичь простоты и лаконичности стиля в сочетании с глубиной и убедительностью раскрытия психологии» (стр. 132).

В статье аналитически характеризуются основные этапы освоения переводчиками художественной структуры пушкинских образов, отражающие историю самой украинской поэтической культуры, не только становление мастерства, но и творческого метода, типа художественного мышления ее создателей. Мы становимся свидетелями непростого, многоступенчатого процесса, в котором явственна активность воспринимающей литературы и вместе с тем (или также благодаря этому?) органичность освоения ею опыта Пушкина. Автор ведет нас по этим «ступеням»: от подражаний ситуации «Кавказского пленника» (М. Макаровский), через сосредоточенность на бытовых зарисовках «Цыган», переориентацию образа Алеко, превращение социального конфликта в частный и случайный (А. Конисский), через серьезные, хотя и не во всем удачные, попытки П. Грабовского воссоздать идейно-художественные особенности «Евгения Онегина», сопровождавшиеся отступлениями от пушкинской интерпретации заглавного героя, через углубление научной, литературоведческой концепции произведений и героев Пушкина, особенно в работах И. Франко, – к переводам советского периода.

И в этом случае критически трезво относясь к предмету изучения, З. Кирилюк рассматривает завоевания советской школы перевода как результат исканий, постепенного накопления опыта – и теоретического, и практического. Если поначалу не удавалось адекватно передать существо конфликта Алеко с обществом, пластику пушкинского образа, то с середины 30-х годов в переводе «Цыган», выполненном В. Сосюрой, и в осуществленном М. Рыльским переводе «Онегина» был достигнут качественно новый уровень художественного постижения и воссоздания и пушкинского метода, и характерологии, и поэтики, и высокого искусства психологического анализа, и семантико-стилистических нюансов. Приобщение к творчеству Пушкина помогало и помогает украинской литературе проявить, развивать свое идейно-художественное своеобразие, о котором так убежденно и проницательно писал А. Белецкий в статье «Украинская литература в кругу других литератур мира».

Контактные связи с русской литературой, однако, в основном уже на других уровнях и на базе другой методики, включающей в себя и типологические сопоставления, изучаются также в работе С. Кривошаповой «Лермонтовские традиции в украинской поэзии (вторая половина XIX – начало XX в.)». Задача автора такого исследования по-особому сложна. И потому, что «традиции предыдущего этапа, растворяясь в новом до утраты своих конкретных очертаний, исчезают как вещественный факт, продолжая действовать как фактор. Это подобно впадению реки в море: первая исчезает во втором» ¹. И потому, что этот «исчезающий факт» все-таки объективно – хотя бы и в качестве фактора – существует и надо найти способ его обнаружить и осмыслить, идя от признаков внешних, поверхностных – к глубинным, сущностным, то есть к таким масштабным, «представительным» в идейно-художественном отношении категориям, которые позволяют постичь единство, диалектику типологического и индивидуального, устойчивости и изменчивости, традиций и новаторства на основе принципа историзма.

И вновь приходится повторить, уже применительно к этой статье, старую истину: успех дела прежде всего зависит от надежности и конкретности метода исследования.

Когда, справедливо утверждая, что «восприятие традиций Лермонтова в украинской литературе прежде всего связано с идейной преемственностью» (стр. 168), С. Кривошапова прибегает лишь к суммарным доводам, не отражающим своеобразия позиций ни Лермонтова, ни его украинских продолжателей, или когда в столь же «алгебраической» форме идет речь о единстве и преемственности взглядов на общественную роль поэзии и поэта, или когда свидетельство «внутренней близости» творчества Лермонтова и Леси Украинки усматривается в «самом пафосе творчества Леси Украинки, ее непримиримости к народным угнетателям, динамичности и возвышенности ее стиха» (стр. 174), – трудно говорить об удаче исследователя.

Но совсем иначе обстоит дело в основных и, мне кажется, решающе важных разделах статьи С. Кривошаповой. Автор предлагает своего рода типологию восприятия лермонтовских традиций в украинской литературе – в зависимости от глубины проникновения в их идейно-эстетическую природу и их общественно-художественных функций в новых исторических условиях. Внешние переклички не мешают увидеть принципиальные различия между усвоением отдельных мотивов, ритмико-стилистических особенностей стиха Лермонтова у Днипровой Чайки (Л. Василевская), Олены Пчилки (Е. Косач) или М. Старицкого и глубоким преемственным родством революционного творчества И. Франко, П. Грабовского, Леси Украинки и бунтарской поэзии автора «Мцыри». Наблюдения и выводы автора формируются в большинстве случаев в ходе вдумчивых сопоставлений.

Они захватывают тип идеала, соотношение мечты и действительности, принципы построения образа, характер лиризма, темы «воли» и «неволи», судьбы поколения и, разумеется, такую ключевую проблему, как образ лирического героя. Отчетливо показано в статье и «различие сходного», новизна поэзии Франко, Грабовского, Леси Украинки по всем этим параметрам – как творческое, выстраданное, индивидуальное отражение новизны периода «движения самих масс» и выдвинутого ими «героя времени», напряженные переживания и раздумья которого, созвучные по колориту и тональности лермонтовскому герою, выражают самосознание борца-революционера, трагически трудным путем идущего уже к осуществимой цели. Так достигается убедительность и внутреннее единство статьи С. Кривошаповой.

В изучении русско-украинских литературных связей приходит время широких обобщений, которые должны раскрыть общие закономерности, внутреннюю логику, основные этапы взаимодействия братских литератур. Рецензируемый сборник сослужит этому добрую службу и своими завоеваниями, и тем, что четко засвидетельствовал настоятельную необходимость целеустремленного совершенствования методологии исследования очень актуальной и часто «неподатливой» проблематики.

г. Харьков

1. А. С. Бушмин. Преемственность в развитии литературы, «Наука», Л. 1075, стр. -137.[↩]