Пути и перепутья Алексея Ремизова

Алексей Михайлович Ремизов родился 24 июня (6 июля по новому стилю) 1877 года в Москве.

Он умер восьмидесяти лет от роду 26 ноября 1957 года в Париже.

5 августа 1921 года, когда Ремизову пошел сорок пятый год, совершилось не осознанное им вначале трагическое событие, преломившее его судьбу и определившее скорбный колорит всех последующих десятилетий его жизни: он навсегда покинул Россию.

До отъезда он издал 37 книг.

С 1921 года по 1957 – 45 книг.

То есть он достаточно активно публиковался и за рубежом. И однако ничего из написанного в эмиграции (за исключением действительно ярких эпизодов, относящихся к воспоминаниям о дальнем прошлом) не выдерживает даже снисходительного сравнения с теми лучшими его вещами, что были созданы на Родине.

О том, как сложилась жизнь Ремизова-писателя и почему следует знать его творчество, об индивидуальных особенностях художественной манеры этого самобытного русского писателя и в связи с этим о некоторых общих и важных закономерностях художественного творчества и пойдет речь ниже.

Детство Ремизова прошло в семье московских купцов, которые всего лишь вторым или третьим поколением вели свое «дело», выйдя вольноотпущенниками из крепостных. Вели они его столь предприимчиво, что дед Ремизова по матери уже владел бумагоделательной фабрикой, а старший из дядьев, Н. А. Найденов (опять-таки с материнской стороны), был не только фабрикантом, но и председателем Московского биржевого комитета и пользовался на протяжении многих лет непререкаемым авторитетом среди промышленников. Максим Горький в «Деле Артамоновых» с непревзойденной пластической четкостью нарисовал путь возвышения «крепких» мужиков до положения капитанов капиталистического «дела». Горький же показал, прекрасно зная сложность и пестроту исторического процесса, что путь этот сопровождался в России самыми разнообразными и противоречивыми отклонениями от «магистрали» и в конечном счете – даже борьбой некоторых «наследников» с заветами «основателей» -. Эта горьковская книга написана в значительной мере словно о семье будущего писателя Ремизова, Взять для примера других членов этой семьи: его мать Мария Александровна – образованная девушка, законченная «нигилистка» по убеждениям (как тогда говорили), претерпев неудачную любовь, назло своему «объекту» вышла замуж за богатого вдовца с пятью детьми. Она родила ему за годы супружества еще пятерых детей (один из сыновей умер очень рано) и вдруг по неодолимому побуждению души, презрев все обычаи и уклады, забрав детей, ушла от него. Ее братья-фабриканты не смогли заставить ее изменить решения, позорящего их род, и дело кончилось тем, что она попала под их «опеку» с весьма суровым ограничением в материальных средствах… (В романе «Пруд», написанном в начале 900-х годов и имеющем автобиографический характер, Ремизов обстоятельно изобразил эту семейную историю.) Из детей Марии Александровны впоследствии никто не пошел по коммерческой линии: все они стали либо учеными, либо художниками, либо – как второй из ее сыновей, Сергей, – видными революционерами.

Алексей, младший из сыновей, рос на фабричном дворе, практически предоставленный самому себе, – матери достаточно было собственных переживаний, дядья были заняты своими делами. Старухи-богомолки, странники, гостившие в доме, московское разнолюдье, рабочие с их ужасным бытом – все это давало обильнейшую пищу его живому воображению.

Много десятилетий спустя он рассказывал Н. Кодрянской, которая написала о нем серьезную, содержательную книгу «Алексей Ремизов»: «Горечью дунуло в меня и боль канула мне в сердце».

Семи лет он поступил в гимназию, затем был переведен в коммерческое училище и по окончании его поступил на физико-математический факультет Московского университета. Годы детства и юношества были для него периодом жадного накопления ощущений, фактов, знаний, годами роста буйного воображения. Первый свой рассказ он написал семи лет – о пожаре в деревне, со слов своей няни. О том, как начался у него процесс творчества и как был написан этот рассказ, он вспоминал впоследствии: «Цвет, переполняясь краской, звучит, и звук, дойдя до краев, напряженный, красится, и мое – моя душа, взбудораженная, переполнившись, выбилась словом, заговорила» ¹.

Необходимо обратить особое внимание на эту силу живого воображения Ремизова, составляющую характернейшую особенность его творческой личности. В ней заключена та его привлекательность, которая и побуждает нас вновь обратиться к лучшим из его вещей и которая, лишенная впоследствии благотворных источников, выродилась в химерическое, подчас попросту жалкое образотворчество из ткани собственных снов и церковных легенд…

А сила воображения и перевоплощения была у него такова, что даже столь психологически чуткий писатель, как Леонид Андреев, без колебаний полагал, будто присланный ему из Вологды рассказ «Эпиталама (плач девушки перед замужеством)», опубликованный в московском «Курьере» 8 сентября 1902 года, принадлежит женщине: столь точно и ярко сумел Ремизов, скрывшийся за псевдонимом Н. Молдованов, в первом из увидавших свет своих произведений передать чувства этой девушки.

Молодость была годами непрерывного усвоения самого разного рода знаний и – выработки отношения к этим знаниям. Писатель вспоминал: «Для меня Герцен, Чернышевский и все то, что называлось западным, до русского «нигилизма», было по душевному порыву куда ближе Киреевских, Аксаковых, Хомякова, сладкозвучного Шевырева и припадающего Погодина. А Б. Н. Чичерин, как и М. Н. Катков, со всей своей «государственностью», «законностью» просто вызывали отвращение, и вообще в «московском» для меня не было «воздуха».

Поступив на естественное отделение физико-математического факультета, юноша столкнулся с обилием новых возможностей познания: он слушал лекции на разных факультетах по истории, юриспруденции, философии, математике. «Все меня занимало, я пропадал в Университете с утра до вечера, а с вечера до глубокой ночи долбил ученые руководства, лекции и свои записи. Я представить себе не мог, как это люди могут праздно проводить время, когда есть столько, чего непременно человеку надо знать» (там же, стр. 20).

Характерно, что студент Ремизов, который никуда в организационном отношении не примыкал, но считал себя, однако, социал-демократом, отправился в Цюрих и два месяца читал там «все нелегальное». Логично в этом плане также, что он заказал сундук с двойными стенками и набил тайник революционной литературой. Но вот то, что ему удалось провезти через российскую таможню тяжелый сундук, в котором на виду и лежали всего-то одна или две рубахи, – это, конечно, была чистая случайность, с вероятностью одна из тысячи, и эта доставка потом весьма озадачила следствие, заставив жандармов подозревать в Ремизове крупную фигуру революции, мастера конспирации.

Конечно же, Алексей Ремизов случайно попал в тюрьму 18 мая 1896 года: его схватили на студенческой демонстрации, о подготовке которой он заранее и не знал, объявили главным «агитатором» и после тюремного заключения выслали на два года под гласный надзор полиции в Пензенскую губернию². Но можно полагать, что не случись этого повода, был бы другой, ибо вполне закономерно для себя он заступился за избиваемых полицией девушек и выступал в их защиту столь горячо, что тайный осведомитель, набивший глаз и руку на выявлении студенческих вожаков, с полной психологической убежденностью тут же назвал именно его зачинщиком «беспорядков», результатом чего и явилось административное осуждение Ремизова и исключение его с «волчьим билетом» из университета – при том, что остальных участников демонстрации вскоре выпустили из кутузки без всяких последствий…

Разумеется, путаницей, полицейской ошибкой, случайностью явилось то, что его, осужденного по политической статье, отправили по Этапу вместе с уголовниками, прихватив одной парой наручников с четырнадцатилетней проституткой Любой, но то чувство свободы и радости, которое испытал тогда будущий писатель и которое с пронзительной силой вспомнил он полвека спустя, – это чувство определяло его тогдашний взгляд на мир. Среди сотен и тысяч страниц, написанных Ремизовым, трудно отыскать такую, которая хоть приблизительно столь же ярко и обнаженно высветила бы его глубинную боль за всех людей, за все человечество, чем эти строки из неопубликованной книги: «Москва – моя колыбель. Москва – училище, университет. И от заставы до заставы нет улицы не хоженой. Москва – театры, кладбища, Кремль, Успенский собор. И одна неповторимая, единственная минута в моей жизни – подъем всех душевных сил – мой путь с Курского вокзала до Бутырок: стена арестантов по улицам Москвы…

Я шел с Любой в шпане: впереди на каторгу, за каторжанами – в роты, за ротными – шпана на поселение. И вся эта серая стена, растянувшаяся получасовым затором, двигалась без команды в ногу под равномерный перегиб кандалов, однообразно позванивая цепями…

Чувства мои были жгуче – раскалены, меня ломило и все разламывалось во мне до боли, – я считал каждый мой шаг и берег каждую минуту, – но эта боль была совсем другая, совсем не та, когда за себя и за свое, это была боль за весь мир» (там же, стр. 197 – 198).

Слова эти способны немало объяснить нам в его произведениях, созданных или задуманных в годы тюрьмы и ссылки.

Конечно же, Ремизов не был ни теоретиком революционной борьбы, ни организованно действующим революционером: не об этом речь! Речь идет о сильном и остром чувстве человечности, которое в молодости побуждало его к поискам исхода из зла, творимого в мире. Разве не симптоматично звучит дневниковая запись В. Брюсова от ноября 1902 года, когда к нему приезжал в Москву из места своей высылки – Вологды – Ремизов; «…В Художественном Кружке виделся с Ремизовым, моим поклонником из Вологды, пришел к «нам» из крайнего красного лагеря» ³.

«Из крайнего красного лагеря» – причудливы судьбы людские! Пройдет менее двух десятилетий, и признанный «мэтр» русских декадентов В. Брюсов искренне и истово поставит свое перо на службу рабоче-крестьянской власти, а Ремизов навсегда покинет свою родную страну… Но об этом – позже, а пока – о его житье-бытье в ссылке.

Он был чудаковат, рассеян, потешен обликом. Н. Кодрянская писала о нем: «Нос чайником, глаза пуговки, брови – стрелки, волосы – еж, спина сужена, рост карликов, а в особых приметах: «косноязычный»…» Конечно, подобная «нескладность» причиняла юноше нравственные неудобства, теснила его душу, и впоследствии он писал об этом так: «Задумался я о себе, о своей случайности среди людей, и как захотелось мне быть только не самим собой.

Все мне казались людьми, как человеку быть. Все что-то делали и рассуждали, а я и гвоздя вбить не сумею без того, чтобы не садануть себя по руке, а моя затея посмотреть лес, наперед скажу, – курам на смех: меня привезут на остров и там с первого шагу я завязну во мхах и лишаях, и слесарь Тупальский, ссыльный из Риги, возьмет меня на закорки, и с час мы проведем в лесу – и разве я могу взять кого на закорки, – а самостоятельно – на что я годен? А мой марксизм? – Когда Федор Иванович примется объяснять «производственными отношениями» самое, казалось бы, темное, запутанное в жизни человеческой, выходит все просто, наглядно, стройно и вразумительно, и уж никаких вопросов, а я в пустяках путаюсь».

Это выписка из рассказа «В сырых туманах», который начинается так: «Перебрасывая из тюрьмы в тюрьму, судьба вела меня путем «несчастных» (говорю по-русски) от ковылевых степей сквозь вологодскую деберь на устье Сысолы, и там покинула на своей воле жить среди югры – «языка нема»…» ⁴

Итак, в «пустяках путается», а его между тем «перебрасывают из тюрьмы в тюрьму» и забросили даже далеко на север, в Усть-Сысольск. Почему же? Ведь срок высылки был определен ему судом в два года и место одно-единственное – Пенза… Да потому, что смысл его тогдашней жизни был иной, чем представляется читателю, знакомому лишь с его позднейшим творчеством.

Интересен с этой точки зрения ниже приводимый отрывок о беседах молодого Алексея Ремизова с молодым и горячим Всеволодом Мейерхольдом, тогда – сыном первого губернского богача, владельца винно-водочных фабрик. Цитирую: «А я Мейерхольда пронял моим «марксизмом». Он слушал мои рассуждения с тем же загаром, как я слушал его рассказы о театре» («Иверень», стр. 96).

Срок ссылки Ремизова уже кончался, когда он принял участие в организации Пензенского рабочего союза и подготовке всеобщей стачки рабочих железнодорожных мастерских, бумагоделательной фабрики и водочного завода…

Разумеется, для того, чтобы поднадзорному ссыльному организовать Рабочий союз и всеобщую стачку, требовалось умение, требовалась жесточайшая конспирация, требовался опыт подпольной борьбы. Ничего этого не было. Была лишь жгучая жажда переустроить мир на справедливых началах. И как результат подобной «самодеятельности» – провал, множественные аресты, и все взятые показали на него. «И мне оставалось одно слово: «Да, они правы, это все я, и никого больше» («Иверень», стр. 140).

Важную птицу взяли жандармы! Настолько важную, что посадили Ремизова в «пугачевку» – специальную камеру, которую, по преданию, построили еще для Пугачева: надежное местечко!

«Сам я себя не чувствовал никаким особенным зверем, И для меня так и осталось загадкой: за какие это заслуги вознесли меня до Пугачева» (там же, стр. 138).

А следствию он действительно задал загадку! «Прокурор, прочтя в показаниях о моих марксистских убеждениях, сказал:

«Вы теоретик. Трудно представить, как же вы на границе не попались».

Жандармский полковник «категорически» отрицал всякую мою способность к практическому делу. И выходило так, что не я кого-то, а меня кто-то научил и мной распоряжается по-свойски… И что немыслимо представить себе, как бы я без посторонней указки самостоятельно что-нибудь делал.

Вот она какая музыка!

Не знаю, то ли все-таки поверили – у меня на руках и Гамлет, и Ленин; то ли убедились, что никаких откровенных показаний не о себе от меня никогда не дождутся, больше меня не томили ни «теорией», ни «указкой» (там же, стр. 141 – 142).

Пробыв год на поселении в Усть-Сысольске, Ремизов из-за болезни глаз приехал в Вологду и здесь закрепился – всеми правдами и неправдами, вплоть до симуляции психического расстройства и взятия его «по болезни» товарищами-ссыльными на поруки.

2

В Вологде начался новый этап жизни Ремизова – и творческой и личной: здесь встретил он ссыльную. Серафиму Павловну Довгелло, приехавшую из Сольвычегодска так же, как он, на лечение. Их совместная жизнь длилась до конца ее дней (С. П. Ремизова-Довгелло умерла в 1943 году).

В Вологде созрели и четко обозначились те черты его творчества, которые составляют силу и своеобразие этого писателя, а вместе с тем – самодовлея – и его слабость, и, будучи точно обозначены, способны объяснить нам, почему выродилось, обесцветилось и сошло на нет к концу жизни сочное и яркое вначале дарование Ремизова.

Итак, что же произошло в Вологде?

Вчитаемся сначала в его описание земли вологодской, а вернее сказать, в его гимн Вологодчине: «Нигде во всем мире нет такого неба, как в Вологде, и где вы найдете такие краски, как реки красятся, – только вологодские. Полунощное солнце в белые ночи – вон глядите! – голубая и алая плывет Вологда – Вологда, Лея, Сухона, Луза. Юг, Вычегда, Сысола. А зимой при северном сиянии – небо пополам! – и над белой (на сажень лед), скованной рекой льется багровое, как июньская полночь, а зеленее самой Суздальской муравы, а уж такое красное – осенняя лесная ягода. А когда на сотни верст дремучий берег заглядится дикой розой, смотришь и не знаешь, точно из гриммовской волшебной сказки «Спящая царевна». А эти розовые пески между Устюгом и Сольвычегодском и эти белые алебастровые горы по Северной Двине и Архангельску? Или осенью, когда цветут сырые кустатые мхи и яркими персидскими цветами – да что! – надо все это видеть и чувствовать, и никаким словом не скажешь» («Иверень», стр. 213).

Литература – оценочна. Такую высокую, высочайшую оценку из уст писателя Вологодчина получила не только потому, что этот край действительно прекрасен суровой красотой, но и потому, что с этой землей у него ассоциировался расцвет творческих возможностей, личное счастье, счастье общения со многими выдающимися людьми, сосланными туда царским правительством.

В преддверии первой русской революции, в обстановке повсеместного «брожения умов» Вологда – край политических ссыльных – превратилась в своеобразные «Северные Афины», где благодаря сосланным кипела интеллектуальная жизнь. Да, Ремизов попал в среду очень разных людей, которые отбывали там свой срок, у некоторых из них жизнь впоследствии совершила стремительный взлет, у других вступила в трагическое противоречие с их же юношескими настроениями, но тогда, в самом-самом начале века, это была активная интеллектуальная среда молодых, радикально настроенных людей⁵.

Эти люди отнюдь не чувствовали себя отрезанными от культуры: «Все книги, выходившие в России, в первую голову посылались в Вологду, и не в книжный магазин Тарутина, а к тому же Щеголеву. И было известно все, что творится на белом свете: из Арзамаса писал Горький, из Полтавы Короленко, из Петербурга Д. В. Философов, он высылал «Мир искусства», А. А. Шахматов, П. Б. Струве, Д. Е. Жуковский, и из Москвы – В. Я. Брюсов, Ю.

1. »Иверень», стр. 73.

   В своем дальнейшем рассказе о Ремизове я нередко буду опираться на книгу его воспоминаний «Иверень» (слово «иверень» означает: щепа, черепок, осколок, вообще нечто отломленное от целого). Книга эта не была издана, лишь некоторые из ее отрывков публиковались в различных западных периодических изданиях. Полный ее текст хранится в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР, куда по завещанию писателя после его смерти была передана значительная часть его архива. Нумерация страниц приводится здесь и далее по этому экземпляру «Иверня».

   [↩]

2. Н. Кодрянская и другие биографы Ремизова называют вслед за писателем другую дату: 18 ноября 1897 года. Ленинградский историк литературы С. Гречишкин, специалист по началу XX века, обнаружил дату, приводимую здесь, в издании «Обзоры важнейших дознаний, производившихся в жандармских управлениях за 1898 и 1899 гг.» (Типография Министерства внутренних дел, СПб. 1902, стр. 120). Приношу ему искреннюю благодарность как за эту справку, так и за дружеские советы при подготовке данной статьи к печати.[↩]
3. Валерий Брюсов, Дневники. 1891 – 1910, Изд. М. и С. Сабашниковых, М. 1927, стр. 123.[↩]
4. Н. В. Резникова, близкий Ремизову человек, помогавшая ему в последние годы жизни работать, в письме к ленинградскому ученому и архивисту В. И. Малышеву, которое хранится в Рукописном отделе ИРЛИ, сообщает, что рассказ «В сырых туманах» Ремизов считал главой из книги «Иверень».[↩]
5. Отношения между ссыльными были товарищеские. Ремизов вспоминает о послереволюционной поре: «Луначарский не раз подписывал мне ордер на ненормированное и строго контролируемое: дрова. И всегда с припиской, для верности и исключения: «старому товарищу».

   А когда я «по недоразумению» попал на Гороховую (дело о восстании левых с. -р., сами посудите, какой же я «повстанец»), первые слова, какими встретил меня следователь:

   «Что это у вас с Луначарским, с утра звонит?»

   И я робко ответил:

   «Старый товарищ» («Иверень», стр. 171).[↩]