Путь писателя
М. Чарный, Путь Алексея Толстого. Очерк творчества, Гослитиздат, М. 1061, 359 стр.
Итак, новая литературоведческая работа об Алексее Толстом. Еще одна монография о писателе, которому посвящены фундаментальные исследования: И. Векслера (1948), В. Щербины (1951 – 1956), А. Алпатова (1955 – 1958), Ю. Крестинского (1960); и менее фундаментальные, но интересные книги: Р. Мессер (1939), А. Мясникова (1948), Л. Ивановой (1954), Т. Веселовского (1958), сотни критических статей и сотни страниц мемуаров.
Эта новая книга – результат многолетнего исследовательского труда. Начиная с 1940 года М. Чарный выступает с журнальными статьям» об А. Толстом; в своем сборнике «Жизнь и литература» (1957) он опубликовал критико-биографический очерк, который и лег в основу монографии «Путь Алексея Толстого».
М. Чарный хорошо владеет большим материалом и свободно ориентируется в нем. Это позволяет ему уверенно вести исследование, я вести самостоятельно, несмотря на то, что, как он сам пишет в предисловии, «за последние годы трактовка многих вопросов толстоведения стала почти общей».
Критик исходит из того, что А. Толстой «меньше всего нуждается… – в том, чтобы критика прикрывала или замалчивала его слабости и недостатки в разные периоды его трудного движения к своим блестящим достижениям». И исследователь не «выпрямляет», не «улучшает» творческий путь писателя, не выдает желаемое за сущее.
Весьма значителен разговор М. Чарного об идейно-художественной эволюции А. Толстого в связи с анализом его трилогии. Убедительно раскрывая идейный и творческий рост автора «Хождения по мукам», исследователь одновременно выявляет трудности этого роста, отдельные неудачи и просчеты писателя на пути к вершинам социалистического реализма.
Главы о «Хождении по мукам» содержат целый ряд интересных наблюдений. Так, анализ двух первых частей трилогии в сопоставлении с другими произведениями советской литературы 20-х годов приводит критика к следующему выводу: «Такие писатели, как Ал. Малышкин, Артем Веселый, в своем развитии шли от изображения героя-множества к индивидуализации героя. А. Толстой проделывал как будто обратный путь: от превосходно вырисованного отдельного героя в «Сестрах»… к изображению массы в «Восемнадцатом годе».
Содержательна глава «Писатель работает над законченным романом», в которой анализируется характер и смысл редактирования А. Толстым трилогии в военные годы. М. Чарный и здесь прослеживает, «как изменение мировоззрения Толстого влияло на основные художественные образы трилогии».
Исследование художественной практики писателя в тесной связи с его общественно-политическими взглядами и эстетическими убеждениями в их сложном развитии характеризует также главы и разделы монографии, посвященные роману «Петр Первый».
В главе о «Петре Первом» и в других местах своей книги М. Чарный справедливо говорит о том, что недостатки нашей исторической науки, обусловленные атмосферой культа личности Сталина, нередко переносились в художественные произведения. Даже такой мастер, как А. Толстой, не всегда удачно решал «сложную задачу соотношения документально-исторического с художественным вымыслом и домыслом».
Однако этот серьезный и очень своевременный разговор автор монографии, как нам кажется, не доводит до конца, что особенно заметно в главе «О «Хлебе».
Автор монографии не проходит мимо того, что в этом произведении «отдельные страницы напоминают учебно-исторический очерк или газетные статьи», что «о некоторых важнейших событиях в «Хлебе» сказано скороговоркой», а ряд персонажей «появляется и исчезает, оставляя только имя». Но, вопреки очевидной истине, критик утверждает, что повесть свидетельствует о том, как… «по мере укрепления идейного содержания выкристаллизовывается реализм и растет мастерство художника».
М. Чарный указывает также, что «в «Хлебе» имеются недостатки не только художественного характера», а «с точки зрения исторической, с точки зрения точного соответствия правде фактов». Но он, как ни удивительно, не видит коренного, принципиального недостатка повести: ее неверной, антимарксистской исторической концепции. Вот почему, говоря как-то мимоходом и общо о «заметных следах культа личности Сталина», критик сводит их лишь к недостоверности исторических материалов, которыми пользовался А. Толстой, а отнюдь не к искажению сущности исторических событий. А ведь книга-то вышла в конце 1961 года!
Одной из удачных можно было бы назвать главу «В годы войны против фашизма», если бы в ее заключительном разделе был дан анализ «Ивана Грозного». Но, к сожалению, М. Чарный ограничивается здесь весьма общими замечаниями на поводу драматической дилогии. Правда, при этом он оговаривается: «Так же как и вся драматургия Толстого, она заслуживает специального разбора. В этом очерке о ней можно только упомянуть». Правомерно ли такое отношение к драматургии писателя?
Конечно, не обо всем, написанном Толстым, следовало говорить с одинаковой степенью обстоятельности. И М. Чарный прав, сосредотачивая основное внимание на «Хождении по мукам» и «Петре Первом». Но столь же несомненно, что в монографии, цель которой – проанализировать путь писателя, нельзя обойти его драматургию, как нельзя ограничиться скороговоркой, а то и просто молчанием по поводу целого ряда его повестей, рассказов, сказок 20 – 30-х годов.
Концепция творческого пути А. Толстого, лежащая в основе монографии, включает в себя положение о длительном и сильном воздействии на писателя символистской эстетики и поэтики. Это воздействие М. Чарный непомерно и необоснованно преувеличивает, распространяя чуть ли не до 30-х годов, и пишет, что только «в Петре Первом» реализм Толстого освобождается от остатков символистского стиля».
Уже в первой главе книги исследователь приписывает писателю влияние символизма там, где его в действительности не было. Так, он утверждает, что изображение в «Чудаках» Петербурга является… результатом воздействия на А. Толстого символистов с их «славянофильским отрицательным отношением к западной культуре, олицетворением которой для многих из них (Мережковского и других) был Петербург». Думается, это неверно, потому что уже в своем первом романе «Чудаки» он изображал дворянско-чиновный Петербург отнюдь не как символист, а как талантливый критический реалист. И о каком славянофильстве А. Толстого можно говорить, когда он беспощадно развенчивал во всех произведениях этой поры усадебно-помещичью «патриархальщину»?
Однако М. Чарный идет дальше. Он высказывает мнение, что и в 20-е годы «над Толстым – еще довлеют… прежние привычные (?) мистико-символистские категории», что ему присущи «жреческие, по существу мистификаторские представления об искусстве». Критик пишет о том, что, создавая произведения о советских героях, «Толстому приходилось преодолевать плен символистско-декадентских влияний», и т. д., и т. п.
С начала до конца книги исследователь настойчиво проводит мысль о «длительном и мучительном процессе преодоления символистско-декадентского влияния». Такая настойчивость неуместна, потому что не соответствует действительному положению вещей. Путь А. Толстого был и сложен и противоречив, но вовсе не в том смысле, что он долго и мучительно выбирался из «плена символистско-декадентских влияний», как пишет М. Чарный.
Исследуя творческий путь А. Толстого, решая в связи с этим некоторые вопросы, касающиеся всей литературы социалистического реализма, ее идейно-творческих принципов и ее истории, автор монографии нередко вступает в спор с авторами статей и книг о писателе, а то и с самим писателем, ссылается на М. Горького, А. Блока, К. Федина, К. Чуковского, Вс. Иванова, В. Лидина, полемизирует с зарубежными литераторами.
Очень плодотворны и злободневны споры М. Чарного с Аленом Роб-Грийе, с Георгом Лукачом, с Иосипом Видмаром по кардинальным проблемам идейности литературы. Вооруженный фактами, критик решительно отметает домыслы профессора Г. Верре, который в докладе на Международном конгрессе славистов в 1958 году пытался скомпрометировать содружество М. Горького и А. Толстого в 20-е годы, приписывая им «крайние политические разногласия».
Но в некоторых случаях исследователь растрачивает свой полемический пыл напрасно, ведет полемику ради полемики, опровергает давно опровергнутые нашей наукой, самой жизнью, безнадежно устаревшие и забытые точки зрения. Так, едва ли целесообразным представляется нам спор критика с К. Чуковским по поводу статьи последнего… 1924 года, давным-давно зачеркнутой и похороненной самим автором, как и та словесная война по поводу оценки стрелецкого бунта с вульгаризаторами истории, которые были разбиты чуть ли не тридцать лет тому назад. Некоторые положения книги М. Чарного недостаточно убедительны и точны, а иногда и просто противоречивы.
Так, перед непосредственным рассмотрением повестей А. Толстого 1924 – 1928 годов о советской действительности исследователь замечает: «…все более проявляются в них черты типичные, характерные для нового строя жизни и его людей». А в ходе разбора «Голубых городов» (1925) и «Гадюки» (1928) сам же отрицает свое замечание: в этих произведениях он обнаруживает нетипичность образов и ситуаций, отразивших тогдашнее представление писателя «о революции как о стихийном степном урагане». Непосредственный анализ произведений здесь служит опровержением неверного общего суждения. И не только здесь.
В главе о «Петре Первом» М. Чарный, к примеру, заявляет, что «борьба Софьи с Петром дана в романе не как непосредственное выражение борьбы старой Руси с подымающейся новой…», так как «в основе поступков Софьи были личные интересы, жажда добиться власти и сохранить ее за собой». А дальше он утверждает – совершенно верно, на наш взгляд, – что именно Софья «стала средоточием всей боярско-стрелецко-раскольнической реакции, средоточием всего старого варварства, на которые шел доходом Петр».
Спорными представляются также объяснения отдельных фактов литературной биографии писателя. Вряд ли приемлема точка зрения М. Парного на причины создания романа «Аэлита»: «Обращение А. Толстого в начале двадцатых годов к жанру фантастическо-приключенческого романа было связано с популярностью этого жанра почти во всей европейской и американской литературе тех лет». Не справедливее ли исходить из того, что в «Аэлите» писатель средствами научно-фантастического романа стремился художественно осмыслить события революции и гражданской войны?
Нельзя умолчать и о серьезном композиционном просчете исследователя.
М. Чарный подключает к законченному уже исследованию эволюция писателя три дополнительные главы: «Талант и мировоззрение», «Максим Горький и Алексей Толстой», «Мастер культуры». Здесь критик возвращается к сказанному ранее, повторяется в суждениях, фактах, ссылках, соотнося их с соответствующими местами своей работы. И не случайно именно в этих последних главах он зачастую превращается из исследователя в регистратора.
Монография М. Черного – наглядное доказательство того, что в изучении творчества А. Толстого необходим переход на новый исследовательский уровень; В противном случае получится просто еще одна книга об Алексее Толстом, в чем то менее, в чем-то более удачная.
г. Уссурийск