В поисках научной теории
Д. Благой, Поэзия действительности, «Советский писатель», М., 1961, 168 стр.
В книге Д. Благого «Поэзия действительности» отчетливо отразилась одна из важных граней творческой индивидуальности известного советского литературоведа, Историк литературы по преимуществу, так много сделавший для изучения творческого пути Пушкина, Д. Благой глубоко интересуется вопросами эстетики и теории литературы.
В рецензируемой книге предметом исканий автора является проблема, вызвавшая в последние годы много споров, – проблема реализма. В отличие от многих ученых, скрещивавших полемические копья по этому вопросу, – Д. Благой стремится отдать себе отчет в самом понятии реализма, установить границы и тем самым правомерность его применения.
Определение реализма автором книги (см. стр. 10) опирается на известные формулы Энгельса и Чернышевского, которые им дополнены и развиты. При этом следовало учесть и такой существенный признак реализма, как воспроизведение действительности в ее противоречиях, ибо признак этот надежно отделяет реализм и от натурализма, и от романтизма и классицизма. Мы говорим «воспроизведение», а не отражение, потому что всякое искусство, хочет ли оно этого или не хочет, отражает действительность и может отражать ее противоречия, но лишь в искусстве реалистическом эти противоречия становятся проблемой, которую пытается разрешить художник, на которой он концентрирует свое внимание и свои усилия.
Д. Благой ограничивает применение термина «реализм» лишь теми явлениями литературы (по-видимому, и прочих искусств), где имеют место Все его признаки. И тут он совершенно прав. Мы избежали бы многих ошибок, если бы всегда руководствовались таким критерием. Элементы, отдельные черты реализма не могут не быть свойственны искусству в разные времена, поскольку оно отражает жизнь, и в большей или меньшей степени отражает ее правильно. Однако это еще не означает реализма, ни как метода, ни как стиля, ибо реализм есть известная система свойств, образующих некое целое, а не отдельные свойства, системы не образующие. Поэтому одного приближения к действительности своего времени, даже значительного приближения, еще мало для реализма, хотя оно и может предшествовать реализму и подготавливать его. И автор вводит термин «предреализм», относя его к передовым явлениям русской литературы XVIII века, к тому, что Белинский называл «сатирическим направлением». Такой термин имеет не меньшие права на существование, чем укоренившийся в литературоведении термин «предромантизм».
В русской литературе начала XIX века лишь творчество Крылова было реалистическим. Но для утверждения реализма во всем его качественном многообразии мало было басен Крылова, как указывал еще Белинский, мало было и великого творения Грибоедова. Нужен был Пушкин, охвативший современную ему действительность так, как может охватить ее литература во всем многообразии своих форм, реализм, сконцентрировавший в себе всю поэзию самой действительности, самой жизни, современной ему.
Великое открытие Пушкина, составившее эпоху в мировой литературе, в том и заключалось, что жизнь может содержать в себе столько поэзии, сколько не содержит никакая романтическая мечта, никакая, пусть и самая богатая, субъективность. Надо только дать жизни простор, победить силы, враждебные ее поэзии и ее красоте. И в самой борьбе против этих сил есть своя поэзия, как и в самой правде рассказа о жизни, «…»правда», – как справедливо утверждает исследователь, – правдивое воспроизведение действительности являлось… эстетической категорией, категорией прекрасного» (стр. 105).
Автор отчетливо видит связь реализма с историческими условиями развития той литературы, где он возникает, видит национальную специфику литературных направлений. Так, преобладание реализма в русской литературе обусловлено ее связью, более тесной, чем где-либо, с общественным, революционным движением, на запросы которого – самые жгучие запросы действительности – литература должна была, вернее, не могла не отвечать. Однако эта связь с жизнью никогда не сводится для автора к иллюстрации явлений действительности. Литература имеет свои внутренние закономерности, закономерности искусства слова.
Нельзя понять русский реализм без пушкинского начала, принявшего всеобщий характер для самых различных творческих индивидуальностей. Прослеживая пушкинское начало в русской литературе XIX века, Д. Благой проникает в диалектику общего и индивидуального. То, что это диалектическое сочетание обязательно в науке о литературе, не станет у нас отрицать никто, но оно редко кому удается в анализе творчества писателей. Д. Благому помогает здесь мастерство аналогии. Подобные аналогии встречаем мы в статье, вскрывающей пушкинское в Толстом. Неожиданно, но убедительно звучит, например, сопоставление пушкинского «Странника» с судьбой Толстого, порывающего с обреченным на гибель миром и вызывающего недоумение того круга, с которым он был связан. «Задуманные было Толстым в 80-е годы «Записки сумасшедшего»… представляют собой, – по мнению Д. Благого, – своеобразный конкретизированный – перенесенный не только на русскую, но и на явно автобиографическую почву – вариант пушкинского «Странника» (стр. 134).
В заключение хочется остановиться на некоторых теоретических вопросах, для плодотворного обсуждения которых книга Д. Благого дает повод.
В статье «Родоначальник теории и эстетики русского реализма», представляющей собой доклад Д. Благого на торжественном юбилейном заседании, посвященном памяти В. Г. Белинского, автор цитирует положение великого критика: «Поэзия есть творческое воспроизведение действительности, как возможности» (стр. 87). Однако он коснулся лишь одного, «аристотелевского» понимания этой проблемы. Она имеет и другой аспект. Это принадлежащая именно Белинскому трактовка «возможности» в эстетике как перспективы развития героя, раздвигающая рамки реалистического познания действительности. Здесь уже речь идет не о «правдоподобии» в смысле того, что «может быть», что в жизни «бывает», а о том, во что может развиваться, куда растет то или иное явление жизни, тот или иной человеческий характер. Чтобы не ходить далеко за примерами, укажем на судьбу героев Пушкина, Грибоедова, Гоголя в сатире Салтыкова-Щедрина. Гениальный сатирик переносит этих героев в новую обстановку, где известные нам черты их характера могли бы соответствующим образом измениться, осуществив свойственные им возможности.
Предвидение исторически обусловленного будущего – одно из величайших достижений реализма, имеющее не только художественно-познавательное, но и социально-практическое, нравственно-воспитательное значение. Благодаря этому дару предвидения литература культивирует ростки лучшего в действительности, содействует созреванию добрых начал и остерегает от зародившегося зла. Реализм выполняет это свое высокое назначение разными методами, но в большой мере средствами фантастики, приемами гротеска. Гротеск нередко оказывается пророческим, ибо сама жизнь, сама действительность не уступает подчас самой смелой фантастике. И реализм может обратиться к фантастике, чтобы опередить развитие самой действительности. Поэтому среди проблем реализма фантастика заслуживала большего внимания нашего исследователя. О произведениях с элементом фантастики не следовало говорить в извиняющемся, оговорочном тоне, как о «несомненных исключениях», на которых не должно строиться общее определение понятия «реализм» (стр. 11). Нет, общее определение понятия «реализм» должно включать и фантастику, потому что она диалектически расширяет границы реализма и разбивает на голову тех его врагов, которые пытаются всячески сузить и ограничить достижение реализма.
Благодаря фантастике характеры литературных героев могут чрезвычайно углубляться, воспроизводя сложность действительности. Так, Д. Благому характер грибоедовского Молчалина представляется «достаточно сложным» (стр. 35), но насколько элементарным кажется последний по сравнению с выросшим из него щедринским Молчаливым, «фантастически» перенесенным в другое время и другую обстановку!
Можно было бы возразить автору и тогда, когда он, выясняя понятие содержания в эстетике Белинского, сводит это понятие лишь к отражению жизни (стр. 80). Но у Белинского содержанием является и «субъективность» художника, значение которой особенно возрастает в годы творческой зрелости критика. Это дума о жизни, интерес времени, мы бы сказали – идейность художника.
Хочется, чтобы Д. Благой уделил в своих теоретических исканиях больше внимания одному из основных эстетических критериев реализма – простоте. Означает ли этот критерий только «доходчивость», популярность или вопрос здесь сложнее и дело в самой структуре художественного целого (не только языковой!)? Ведь и сам Д. Благой говорит о «потенциальной доступности» шедевров русской классики (стр. 123) – значит, о доступности, которая в известное время отсутствует, но которая возможна. Проблема эта требует тщательного исследования.
Разумеется, спорное мы указываем здесь не в упрек автору. Нельзя требовать от исследователя разрешения всей проблематики реализма. Д. Благой дает немало убедительных ответов на важные вопросы теории, и в этом – большая ценность его талантливой книги.