Путь Николая Заболоцкого

И. И.Ростовцева, Николай Заболоцкий. Опыт художественного познания. М., «Современник». 1984, 304 с.

Перед критиком стояла задача серьезная и потому непростая: запечатлеть и строго обосновать свое восхищение поэзией Заболоцкого так, чтобы при этом не пострадала истина и путь поэта не оказался принудительно сглаженным, выпрямленным. Сразу скажу, что в первой своей части задача решена полностью, а во второй – почти полностью: иногда очарование все же подчиняет себе реальность; в сильных словах и формулировках фигура и роль поэта предстают излишне монументальными.

Жизненная и творческая судьба Заболоцкого отмечена очевидным драматизмом. Изначально на репутации его размашисто расписалось полупризнание. Теперь, благодаря усилиям издателей, мемуаристов и критиков (и самой И. Ростовцевой не в последнюю очередь, так как первый, краткий вариант нынешней книги вышел почти десять лет назад), Н. Заболоцкий признан писателем не только замечательным, но и способным образовать определенную традицию, которого тем самым можно отнести к классике советской литературы. «Но не будем, – рассудительно замечает автор монографии, – отдавать дань столь же модному, сколь и поверхностному, спрямленному восприятию судьбы поэта (акт ее общественного постижения В осмысления – неизмеримо сложнее)» (стр. 139).

Полтора столетия назад в первом глубоком исследовании поэзии Державина, полемизируя прямо с П. Вяземским в косвенно с поддержавшим его Пушкиным, критик Н. Полевой написал, что «Державин поэтне на выдержку«: «Мы должны обозревать его вполне, изучать во всей его дикости, разнообразии» ¹. Так давно закреплялось положение о том, что ценность поэта познается вцельности его наследия. Заболоцкому вовсе не чужда державинская традиция, хоть он и не взывает к государственности поэтического сознания. И его тоже надо изучать «в разнообразии», что и делает И. Ростовцева. Но для читателя он-то как раз «поэт на выдержку». Показательные слова воспроизводит критик – слова поэта Алексея Прасолова, которые возникли у него после беглого и потом по мере медленного («со вкусом») чтения стихов старшего поэта: «Он не настолько цельный, как я представлял… Ищу Заболоцкого в Заболоцком… Здесь учишься и мудрости и совершенству и видишь чужую слабость» (стр. 235 – 236). Молодой современник обнаруживает зрелую культуру постижения поэзии: способность избирать при подходе к явлению «нецельному».

Не в том, стало быть, дело, что у Заболоцкого есть стихи лучше и хуже, как у каждого поэта. И не в том, следовательно, что его «избранное» выглядит сильнее и эффектнее, чем возможное «полное». Просто ему в большой степени присущи рассудочность и деловое благоразумие, чего не могут отрицать и самые пылкие поклонники (И. Ростовцева ласково называет это свойство «холодком созерцательности», – стр. 43). Ведь стоит же чего-нибудь тот факт, что оду «Венчание плодами» (1932), обладающую приметами истинного лирического переживания и посвященную памяти американского селекционера Л. Бербанка, Заболоцкий переделывает затем в воспевание достижений Мичурина. Он производит лишь самые необходимые частные замены, не изменяя даже даты создания, тем самым похоронив Мичурина до срока. Издатель и комментатор собрания стихов и поэм А. Турков замечает, что это «выглядит странно» ², но только странности здесь нет, как нет и рассеянности, охотно нами предполагаемой в подобных случаях. Ведь поэт все равно дословно повторил свои заветные мысли и суждения, а уж по какому поводу – это дело для него второстепенное. Так сказывается идейно-поэтический рационализм.

Последнее обстоятельство для лирического поэта могло бы оказаться роковым, а сама лиричность попасть под сомнение. Выручить может только одаренность. Именно талантливость мысли сообщает даже «прозаическим» рассуждениям Заболоцкого качество высокой поэзии. И прославленная «Некрасивая девочка», и торжественно-скорбное «Это было давно…», и несколько тяжеловесный трактат «О красоте человеческих лиц» – все это высокая поэзия, умная, наблюдательная и всегда готовая к переменам, к возвеличению или ироническому снижению предмета, Такая всегдашняя готовность приноровиться к обстоятельствам свободна от беспринципности и тем более от цинизма, – она постоянно направлена на то, чтобы не утратить повода поверить и сказать, что движение благо, что мир, в общем, прекрасен и в природе есть конечная разумность; а так как «результаты духовной деятельности» человека «также принадлежат природе» (стр. 83 и др.), внесение дополнительного разума в природу настоятельно необходимо. Поэтому, между прочим, хотелось бы внести коррективы в суждения статьи о Заболоцком в «Краткой литературной энциклопедии», где ведущая тема поэта обозначена как поток «размышлений»»о месте человека и разума в мироздании, о воздействии разумного начала – мысли и труда – на хаос естественной жизни» (т. 2, стлб. 967). Представление об основах жизни, особенно «естественной», как о «хаосе» плохо вяжется с сознанием поэта, особенно позднего.

Слушая чарующее пение, И. Ростовцева не залепляет уши воском и не пьянеет; она, в общем, стойко борется с соблазном чрезмерных похвал, сама аттестует их как досадную помеху и успешно стремится выдержать достойный предмета тон. Замечательной чертой этого тона, последовательно выдержанного в монографии, является отвращение к упрощениям и желание постоянно опираться на авторитеты. Это желание, правда, приводит к обилию ссылок на мнения самых разных людей о самых разных, вещах (не могу привести списка: он оказался бы чрезвычайно для небольшой книги пространным и пестрым), но оно же вводит исследование И. Ростовцевой в контекст современных критических исканий.

В подходе даже к раннему Заболоцкому, к стихам «Столбцов» и сопутствующим им поэмам, автор упорно ищет глубоких, содержательных начал поэтического мировоззрения, того, что она называет «философией» поэта. Так старательно устанавливается связь с миропониманием Григория Сковороды и прежде всего с научной фантастикой Циолковского. Пришедший к сходным представлениям относительно бесконечности отдельной жизни, к вере в вечные перевоплощения некогда живых людей в иные формы бытия, причем формы разумного существования, Заболоцкий, понятно, оказывается в разладе с общепринятыми у его современников представлениями.

Самое право ученого, а тем более поэта на разлад с общепринятым неоспоримо и в свою очередь общепринято. Это так. Однако настоящая наука в еще большей степени, чем искусство, недолюбливает, мягко говоря, любительства. И когда автор этой книги, не ограничиваясь настойчиво проводимым тезисом о философичности поэтического мышления в творчества Заболоцкого, утверждает», что он еще и законный «сын своего времени и науки» (стр. 102), и безоговорочно присоединяется к словам поэта А. Прасолова, сказанным о поэте же, как говорится, в частном порядке («…современных авторов берешь, чтобы знать как информацию. Заболоцкого берешь, чтобы знать мир», – стр. 227), – то все подобное выступает явным преувеличением.

Сам поэт был куда строже если не к своим творениям, то к своим в каждый данный момент познаниям. Его самокритика 1936 года была вряд ли вынужденной, была искренней. Верное заявление И. Ростовцевой в связи с этим, что Заболоцкий именно «пришел к тому, что «слово должно быть освещено мыслью» и т. д. (стр. 86), предполагает осуждение – и поэтом, и его критиком – былой зауми, словесных экспериментов поры «Столбцов». Таким образом компенсируется некоторый налет апологетики по отношению к тому, что вышло из-под пера или из уст любимого поэта. Этот человек со странно непроницаемым лицом счетовода, удивлявшим многих, всю жизнь учился, преодолевая трудные обстоятельства, стремясь приобщиться к высшим ценностям культуры. Всесоюзная подготовка к юбилейным торжествам в середине 30-х годов подвела его к Пушкину, пробудила интерес, но не приблизила по существу. Так, ощущая это,

Й. Ростовцева тонко проводит сопоставление стихов 1936 года «Засуха» (с образом «костлявый мир цветов») и «Все что было в душе…» с пушкинским «Цветком» и замечает: «Сознание, которое поэт вносил в природу и пытался «пробудить» в ней, иссушало ее, лишало неотъемлемой вековечной естественности и привлекательности… Притязания же природы у Заболоцкого, то активное «усилие воли», которое она предпринимает, невольно убивают в ней непосредственность, естественность, аромат, оставляя – в шкале эстетических ценностей – лишь «прекрасное тело цветка» – пластику, но не дух» (стр. 101 – 102). Приговор жесткий, но, надо полагать, справедливый. С собственно пушкинской традицией Заболоцкому и дальше не по пути.

Вообще же следует сказать, что Заболоцкий, в отличие от многих поэтов, – и критик этого отнюдь не смазывает, -не был склонен любить чужую поэзию, тем более следовать ее традициям. Исключение для молодого поэта составляли экстрановаторы: ведь «первым после Пушкина» он считал Хлебникова (стр. 148). В своих ранних эстетических кощунствах (которые И. Ростовцева не оправдывает, см., например, стр. 159 – 160) он хотел быть во что бы то ни стало самобытным, и это ему удавалось. Уверенное ощущение собственной оригинальности, присущее молодому Заболоцкому, сохранялось и много позже; но здесь ее обеспеченность становилась уже не столь несомненной.

Поэт и в последние годы не сомневался в подлинной силе своего дара и законности права на оглашение любого переживания и впечатления; этому способствовала и общественная атмосфера второй половины 50-х годов. Однако обретенное спокойствие поэтического труда, чистота лирического выражения, местами даже некоторый «академизм», как нынче любят говорить, уже не вполне представлялись поспевающими за временем, когда громко заявила о себе молодая поэзия, получившая позже у противников наименование «молодежной» и кличку «эстрадной». Достигшая совершенной «осенней» зрелости (поистине «есть в осени первоначальной…»!), поэзия Заболоцкого показалась – или как бы стала – немножко похожей на позднюю поэзию Твардовского или даже Пастернака, а некоторые стихотворения (например, «Смерть врача», «Последняя любовь», «Старость» и др.) – словно бы неожиданно на рано ушедшего Дмитрия Кедрина.

Перед нами реальный драматизм такого развития, когда запечатленные в «Столбцах» и позже весенние «пузыри земли» (не стану пояснять этот образ-символ), почти минуя летнюю роскошь расцвета, цветения, волею судьбы и жизненных обстоятельств сменяются порой осеннего «бабьего лета» – порой обаятельно-плодоносной, но неяркой, если говорить о «лица необщем выраженье», когда глубина достигнута, – а очень хорошие стихи кажутся порой чуть ли не известными до того, как действительно прочитаны. Возможно, подобное обстоятельств во сбило с толку опытного критика поэзии и дало ему возможность заявить, что Заболоцкий менее «талантлив», чем, скажем, Н. Асеев³. Этот последний, правда, сохранил неизменными свой ранний образ и меру до конца дней…

И. Ростовцева объективно осознает прогрессивность развития, хотя Заболоцкий «Столбцов» ей как-то особенно мил, У зрелого же поэта она вдумчиво ищет претворение классических традиций, проводит сопоставления не только о Пушкиным, но и с иной предшествующей поэзией – Баратынским, Фетом (его Заболоцкий не терпел), Блоком. И. Ростовцева выделяет особенно модного сегодня Тютчева как самого притягательного и близкого Заболоцкому, не теряя при этом ощущения реального масштаба. Критик справедливо устанавливает своеобразную пропорцию применительно к «лирическому любовному роману в стихах» обоих поэтов: если Тютчев соотносим «с психологическим романом XIX века» Толстого и Достоевского то Заболоцкий – с Буниным, с его «Жизнью Арсеньева» (стр. 194). Отдельные наблюдения Интересны; в целом же попытки присоединения к традициям представляются не самыми сильными страницами «Опыта художественного познания» ⁴, ибо какая бы то ни было устремленность к философским размышлениям и пристрастие к натурфилософской образности еще не предрешают непременного возведения нашего поэта прямо к Баратынскому или Тютчеву, а тем более к утверждению, что Заболоцкий «выходит как бы на равных с Тютчевым» и т. п. (стр. 191). Так и остается не вполне проясненным тезис: «поэт – через традицию элегии XIX века – сумел выйти к могучей философской ветви современного искусства» (стр. 90), да и самая «ветвь» туманна.

В заключение разбора талантливой и ценной работы И. Ростовцевой задержусь на пассаже о «характере дарования» разбираемого автора, точнее говоря, о «типе» его «художественного мышления», – пассаже, имеющем отношение к теории творчества. По мнению исследователя, убедительно доказанному, Заболоцкому всегда свойственна привязанность к «резко выраженной пластичной, вещной, материальной, если так можно выразиться, форме» (стр. 53); в другом месте подчеркнуто отвращение молодого поэта к «музыкальному началу» (стр. 56). Противостоящий же этому «типу» склад поэтической мысли и образности автор сводит к «абстрактному мышлению, вырастающему из самого же мышления и потому бесплодному для открытия художественной истины» (стр. 53). Тут какое-то недоразумение. «Тип», отличный, а подчас резко противостоящий тому, что свойственно Заболоцкому, характеризуется всецело выразительной направленностью образных средств и форм и нередко (в очень условном смысле, конечно) называется «музыкальным». Крупнейшим поэтом такого склада в нашей новейшей литературе является Блок. Так что заявление «бесплодности»»вырастания»»мышления» из «мышления» к предмету разговора не имеет отношения, равно как и привлекаемый в качестве подспорья обрывок высказывания Гете, принадлежащий совсем иному контексту: там речь идет о трудности процесса мысли, «думанья».

Книга не заслуживала бы подобных придирок, будь она сероватой. Но она по-настоящему интересна и вызывает пожелание следующего шага: исследования «заболоцких» традиций в современной поэзии.

1. Н.Полевой, Очерки русской литературы, ч. 1, СПб., 1839, с. 71, 80.[↩]
2. Н. А.Заболоцкий, Стихотворения и поэмы. М.- Л., 1965, с. 449.[↩]
3. Вадим Кожинов, Статьи о современной литературе, М., 1982, с. 101.[↩]
4. Кстати, подзаголовок книги хоть не без претензии, но недостаточно ясен: надо полагать, что это «опыт» Заболоцкого, раз он «художественный», а то можно бы подумать, что сам поэт и является предметом «познания». И потом – «познания» чего?[↩]