№6, 1962/Зарубежная литература и искусство

Путь испанского романа (Критические заметки)

…есть Испания та, что желает

Встать, воскреснуть. Испания эта подняться спешит.

Нет, не ей леденеть с той Испанией,

что умирает.

Нет, не ей задыхаться с Испанией той,

что зевает да спит.

Антонио Мачадо

 

Все мы свидетели трагедии, постигшей испанский народ. Франкизм – это слово рождает для каждого из аде образ страны-тюрьмы, страны самого низкого в Европе жизненного уровня, страны самого низкого в Европе процента грамотности, страны с самой жестокой цензурой. За привычной метафорой «черная ночь реакции» встают очень конкретные ассоциации: черные плащи жандармов (вспомним, как писал о «их Лорка), маячащие на каждом перекрестке испанских дорог, черная чечевичная похлебка на столе крестьянина, рабочего, служащего, ночные пытки в застенках тайной полиции, черные сутаны католических попов, бесконечные крестные ходы в честь святой девы или святого Себастьяна… «Влияние церкви – это реальность испанской жизни во всех ее сферах: у семейного очага и в школе, в конторе и на улице, на заводе и в казарме, в университете и в театре, в развлечениях, нравах и даже в интимных отношениях», – с восторгом пишет о франкистском государстве один из его главных идеологов, Рафаэль Кальво Серер.

Государственная пропаганда в полном согласии с церковью, прибравшей к рукам всю систему просвещения, вбивает в головы испанцев нехитрую концепцию, которая сводится к следующему: вся история Испании есть борьба истинно национального, католического духа со всем иностранным, либеральным, антихристианским: начиная от идей французской революции и кончая коммунизмом. Гражданская война 1936 – 1939 годов и была-де решающей схваткой, в которой Испания доказала, что она была и пребудет страной традиционного, иерархического порядка, страной «воинствующего католицизма». Так итогом истории великого народа, конечной национальной целью объявляется превращение страны в крепость самой допотопной реакции.

«Одной из первых тропинок, по которой нам удалось пробраться в крепость противника, явилась поэзия и литература», – сказал генеральный секретарь ЦК Испанской компартии Сантъяго Каррильо.

Именно искусство почувствовало скрытое до времени под оболочкой трескучей пропаганды внутреннее разложение режима – процесс, приведший ныне к политическому банкротству франкизма. Экономический крах (чтобы выйти из него, правительство пропагандирует сейчас присоединение к общеевропейскому рынку, что повлечет эмиграцию нескольких миллионов безработных испанцев!), загнивание политической власти… Эти необратимые, все более очевидные процессы обусловили резко критическое отношение к действительности в творчестве многих испанских художников. «Мышление в образах» оказалось едва ли не единственным для испанской интеллигенции путем узнать и высказать правду о стране. И если в последние годы интеллигенция Испании совершила акты высокого гражданского мужества, то это стало возможным и потому, что в стихах Габриэля Селайи и Бласа де Отеро, в фильмах Бардема и Берланги, в романах молодых писателей художественная мысль изобличила общественный строй и вынесла ему приговор.

Показать некоторые этапы, пройденные этой художественной мыслью, – и есть задача настоящей статьи.

* * *

В 1944 году крупнейшую в Испании литературную премию – «Эухенно Надаль» – получил роман совсем юной писательницы Кармен Лафорет «Ничто». В это же время другой писатель – Камило Хосе Села – пишет романы «Семья Паскуаля Дуарте» и «Улей» («Улей» был опубликован лишь в 1951 году). Критика признала эти книги началом обновления испанской литературы. В чем заключалось это обновление?

Кармен Лафорет и Камило Хосе Села принадлежали к первому поколению интеллигенции, формировавшемуся в условиях диктатуры, «не помня родства», ибо национальная литературная традиция была прервана: крупнейшие из живых писателей ушли в эмиграцию, классики, такие, как Гальдос и Бароха, не издавались и были фактически под запретом. Испанская литература тех лет была «в разводе с жизнью» (как скажет впоследствии Хуан Гойтисоло). Выходили либо «герметические» псевдопсихологические романы, либо полубульварное чтиво. Сейчас из гордых писем расстрелянных испанских коммунистов мы узнаем, что, борьба за освобождение страны не прекращалась и в то время. Однако от глаз испанской интеллигенции борьба эта была скрыта. Режим казался незыблемым, Для молодых людей, только что вышедших из университетских аудиторий, единственными духовными спутниками были томики философских трудов. Приходилось идти от философии к жизни – традиционный путь интеллигенции в периоды безвременья… «Кто есмь?» Что такое человек? В чем смысл его бытия? Вот что пытались уяснить начинающие писатели.

Краеугольным камнем официальной философии является понятие «hispanidad», выдвинутое еще в 30-е годы известным писателем-реакционером Рамиро де Маэету. Оно означает некий нады-сторический «испанский дух», в основе которого лежит якобы не интеллектуальное, не рациональное, а мистическое начало. «К глубинам существования приходят не через метафизику, а через мистику» 1. Исходя из этого, испанский национальный характер есть то, что соединяет католического страстотерпца с фалангистским фанатиком, исступленно вопящим «Arriba!» 2. Излюбленным символом официальной философии и пропаганды стал чудовищно извращенный образ Дон Кихота, уподобленный изуверу типа Игнация Лоиолы, сведенный к слепой вере и готовности радостно умереть за мистический идеал. Великое гуманистическое содержание образа Дон Кихота выброшено, а Санчо Панса, Ласарильо и все земное, здравое и жизнелюбивое, что есть в подлинном испанском национальном характере, предано анафеме.

Что же противостояло этому «испанскому воротнику», сдавившему духовную жизнь страны? Понятно, как трудно приобщиться к подлинно передовой идеологии в стране, где запрещен не только «Капитал», но и – «Критика чистого разума», и «Рассуждение о Методе», и «Эмиль»… Единственное, что в те годы соперничало в умах молодежи с официальной идеологией, была философия испанского экзистенциализма, прежде всего Ортеги-и-Гассета. Как произошло, что эта антидемократическая по своей сущности философия так завладела сознанием испанской интеллигенции? В последние годы жизни вернувшийся из эмиграции Ортега был окружен открытым недоброжелательством властей. Характерно, что он в эти годы отходит от конкретной социальной проблематики «Восстания масс» и других работ 20- х годов и занимается абстрактно-онтологическими вопросами. В книге «Человек и люди» (вышедшей посмертно, но составленной из работ и лекций 40 – 50-х годов) 3 на первый план выдвигается положение, которое совсем не акцентировалось в ранних работах, – положение об «одиночестве» как главной реальности человеческого бытия. Человеческое «я», согласно Ортеге, живет среди объективно сущего мира, однако подлинная жизнь каждого «я» – одиночество. Все попытки вырваться из этого одиночества иллюзорны, это «псевдожизнь». Ортега говорит о двух типах отношений между человеком и средой. Первый – это отношения, определяемые самим человеческим «я»: любовь, материнство, дружба… Второй – собственно социальные отношения, внеположные человеческой природе, навязываемые ей извне. Итак, «одиночество» – вместо «hispanidad», объединяющей всех в один мистический хор. Известное самоопределение, самопознание личности – вместо превращения ее в сосуд всеобщего «пламени веры». В этом был шаг к реальной правде вещей в испанском обществе. Этим философия Ортеги, при всей своей реакционности, подрывала влияние официальной идеологии, остро выражая духовный кризис страны. Критик-марксист М. Аррасола писал, что трагедия Ортеги была общей трагедией интеллигента в испанском обществе: «В этом обществе интеллигент чувствует себя одиноким, чуждым феодально-реакционной касте, но чуждым также и народным массам, живущим в нужде и отсталости» 4. Именно это ощущение одиночества, восприятие общества как давящей и гнетущей силы объясняет влияние идей Ортеги-и-Гассета «на испанскую интеллигенцию, глубоко разочарованную в ходе исторического процесса.

Более сложным было влияние Мигеля Унамуно, пожалуй, самого беспокойного и противоречивого мыслителя Испании XX века. Унамуно всегда был ненавистен официальному католицизму как «анархист», «еретик», «безответственный элемент». Если судить по книжке франкистского публициста Армаса, во всех бедах Испании повинны двое: Унамуно (ниспровергатель религиозных и моральных норм) и Пикассо (ниспровергатель эстетических норм). Это за ними, дескать, потянулась вся эта плеяда посягателей на основы! Дальше мы будем говорить об «открытии» Унамуно молодыми испанскими писателями наших дней. Но тогда, в 40-е годы, наиболее остро воспринималась одна сторона сложного наследия Унамуно – его пессимистическая экзистенциалистская концепция, отраженная в книге «О трагическом чувстве жизни»: «Жизнь есть трагедия, и эта трагедия – постоянная борьба без победы и надежды на победу…» 5 Трагическое противоречие жизни, по Унамуно, в том, что человек жаждет бессмертия, а смысл жизни ограничен рамками непосредственного человеческого существования, вне которых лежит абсолютное «ничто». Это восприятие жизни как неизбежного поражения было необычайно близко «детям страшных лет» Испании.

Экзистенциалистская философия во многом определила художественное мировоззрение Кармен Лафорет, Камило Хосе Селы и других писателей их поколения. Направление, начатое романами Лафорет и Селы, получило в критике название «тремендизма». «Тремендо» – по-испански «ужасный», «страшный». Что же предстает ужасным в этих романах?

При всех своих стилистических различиях, романы эти едины в главном: в отношении к испанской действительности и к судьбам человека в этой действительности.

Сюжет романа «Ничто» – приезд молодой девушки из деревни в Барселону, взаимоотношения ее с родственниками и новыми друзьями – казалось бы, толкает автора на путь традиционного психологического романа, так часто обращавшегося к подобным же сюжетам. И действительно, напряженностью своих душевных состояний герои Лафорет во многом близки персонажам русской литературы или героям любимого испанской писательницей романа Эмилии Бронте «Грозовой перевал».

Однако человек у Кармен Лафорет – уже не та изменяющаяся индивидуальность, что так характерна для классического романа. Правда, страсти могут довести одного из ее героев до самоубийства, а другого до помешательства. Но это лишь логический вывод из той неизменяющейся психологической «темы», которая задана каждому из героев.

Для чего же изображены в романе «Ничто» бесконечные ссоры, скандалы, стычки? Для чего с необычной для испанской прозы силой показаны ненависть Романа, отчаянье Хуана, тайная страсть Глории? И зачем нужна здесь чистая девушка Андреа, с ужасом наблюдающая это борение низких и разрушительных страстей?

Вернемся ко дню ее приезда в Барселону. Едва вступив в дом на улице Арибау, девушка почувствовала, что все в этом доме пропитано чем-то гнетущим: слова и жесты каждого из обитателей, злобное лицо служанки Антонии, вся обстановка, даже ванная комната, казавшаяся «жилищем ведьм». И хотя Андреа в конце концов привыкла к этому дому и его жильцам, ее всегда будет поражать, насколько неизбежно здесь «самые ничтожные события оборачиваются трагически». Юное, трепетное восприятие девушки важно писательнице именно для того, чтобы показать этот кошмар.

Все двойственно в отношениях, связывающих обитателей этого дома, каждое душевное движение то и дело превращается в свою противоположность, и нет здесь чувств, которые можно однозначно определить как любовь, ненависть, ревность, а есть одно только сплошное взаимное мучительство, разрешающееся безумием или смертью. Это унамуновская концепция человеческой страсти: «Нечто трагически-разрушительное лежит в основе любви». Выхода нет, порывы героев друг к другу тщетны, над ежедневного существования начинается снова и снова… все продолжается, все становится серым».

Но главное в романе-то, что представление о жизни как о бесконечном круге взаимных мучений не заслонило от писательницы реальную жизнь ее героев, реальную Барселону, в которую приехала Андреа. Она увидела голод, обыкновенный, привычный, от которого постоянно немного кружится голова, увидела, что карточная игра Глории – не порок, а просто средство иметь несколько лишних дуро на обед; увидела, что Хуан бьет Глорию не из «любви-ненависти», а просто от униженности: ведь это мужчина, лишенный возможности даже прокормить семью. Так возникает подлинный ад каждодневного существования; дом на улице Арибау становится не столько символом раздираемого внутренними столкновениями человеческого сообщества, сколько образом реальной жизни испанского города 40-х годов.

Именно чувство реальности не позволило Кармен Лафорет удовлетвориться концепцией «извечности» людских страстей, а заставило ее искать реалистических мотивировок. Лучшее в романе – образ тетки Ангустиас, воплощение мертвенного духа испанского мещанства. Так же как лоркинской Бернарде Альбе, ей страшно любое проявление самостоятельности, раскованности чувства (о, ее не удивляет даже, что Андреа любит бродить по весенней Барселоне: «Ты этого набралась, когда жила в зоне красных!»). Так же как Бернарда Альба, Ангустиас губит свою жизнь и жизнь любящего человека из ханжеского страха перед «моралью», и в ее уходе в монастырь больше святошества, чем простого человеческого отчаяния.

И образ Романа (к концу книги, к сожалению, превращенного в демонического мучителя женщин) в первых главах интересен реалистическим объяснением своей «тайны» – именно предательство этого бывшего республиканца, перебежавшего к фалангистам, сломило его, обесплодило, погубило его талант…

Огромный успех книги Лафорет был определен прежде всего тем, что литература возвратилась на пыльные улицы испанского города, в дома, где нет горячей воды, к людям, у которых часто не хватает денег на трамвай. И эта жизнь, открытая писательницей, была гораздо более страшной, чем тремендистская концепция жизни как «вечного ничто».

Еще более заостренно выражена сущность нового направления в романе Камило Хосе Селы «Улей».

В романе Селы около ста шестидесяти персонажей, почти равноправных по своему значению. Люди появляются и, едва коснувшись Друг друга, исчезают, в гигантском «улье» города. Встречаются в кафе, обмениваются несколькими словами, любят и ссорятся в те короткие минуты, когда автор выпускает их на «авансцену», – и уступают место другим. Некоторых мы запоминаем: они как бы успели примелькаться.

  1. R. Calvo Serer, Politica de integracion, Madrid, 1955[]
  2. «Вставай!» – лозунг испанских фашистов.[]
  3. J. Ortega-y-Gasset, El hombre y la gente, Madrid, Revista de Occidente, 1957.[]
  4. M. Arrazola, La sociologia de larazdn vital, «Nuestras Ideas», Bruselas, 1969, Mayo, N 6.[]
  5. M. de Unamuno, Sentimlento tragico de la vida, «Anlologia del pensa-mierito espanol en la edad contemporanea», Mexico, 1945, p. 960.[]

Цитировать

Тертерян, И. Путь испанского романа (Критические заметки) / И. Тертерян // Вопросы литературы. - 1962 - №6. - C. 98-115
Копировать