Проверка творчеством
В. Буран, Васiль Быкау. Нарыс творчасцi, «Мастацкая лiтаратура», Мiнск, 1976, 223 стр
Давно настала пора спокойно, трезво, основательно взглянуть на творческий путь В. Быкова, от критического бурления вокруг каждой новой его повести перейти к литературоведческой основательности, к познанию истоков и особенностей развития его таланта. Но пока центральные издательства и маститые критики собирались с духом выпустить книгу о его прозе, в Минске вышла работа В. Бурана.
Решаясь на монографию о сложном, противоречивом пути В. Быкова, исследователь проявил несомненную отвагу: во всяком деле есть своя мера дерзости и риска. А если учесть, что книга была написана до 1972 года (анализ кончается на повести «Дожить до рассвета»), то вывод о смелости исследователя станет еще более правомочным.
По своей структуре монография В. Бурана – канонический очерк творчества, последовательно рассматривающий все произведения. Такая линейно-хронологическая композиция, где творческая биография разделена на этапы-главы («Поиски своего голоса», «Трудности и противоречия творческого роста», «Верность теме» и т. д.), предоставляет обычно немалые возможности. Она позволяет видеть, как происходило становление таланта, наблюдать последовательное развитие заветных идей и мотивов, избавиться от скоропалительных обобщений, основанных на выдернутых из контекста образах, фразах, ситуациях. Каждое произведение рассматривается как целостный художественный организм.
И В. Буран сумел воспользоваться этими возможностями. Много свежего материала содержится в описании начального этапа творчества. Критики обычно не забираются в эти временные дали – да, собственно говоря, и не их это дело, – а меж тем знать, откуда что пошло, бывает для основательных оценок поучительно и плодотворно. Многое в ранних быковских рассказах, первые из которых были опубликованы еще в 1949 году, потом совсем иначе трансформировалось в его знаменитых повестях, а некоторые ситуации – в частности, прямо запечатленная в заглавии рассказа «Смерть человека» – станут постоянным предметом внимания писателя, своего рода этико-эстетическим индикатором различных периодов его творчества.
Обильную пищу для размышлений дают и те сведения, которые обычно бывают еще неизвестны критику, но уже доступны литературоведу, – в частности, биографические истоки некоторых произведений. Толчок к написанию «Третьей ракеты» дала, как мы узнаем, работа над очерком «Недочитанная книга» – о роли горьковских произведений в духовной жизни фронтовиков.
А позывом к созданию «Сотникова» послужила давно услышанная и не дававшая покоя история. Комбат, которого считали геройски погибшим, попал, оказывается, в плен и пошел во власовское войско, чтобы потом перебежать к своим. Но просчитался… Эта история почти идеально отвечала все усиливавшемуся у В. Быкова желанию проверять человека «смертным часом», крайней ситуацией: что такое человек перед уничтожающей силой нечеловеческих обстоятельств, на что он способен, если исчерпаны возможности отстоять свою жизнь и перехитрить смерть?
Но есть в линейно-хронологической композиции и свои подводные камни, избежать которых В. Бурану удается далеко не всегда.
Анализ критика порой превращается в эмпирическое следование за писателем, и это мешает развивать собственные жизненные и литературные взгляды, выделять наиболее характерные идейно-эстетические узлы. Ощутимо сковывает В. Бурана и то, что при разговоре о каждой повести он старается охарактеризовать всех основных героев, назвать некоторые художественные особенности. В результате большей частью главенствует умиротворяющий принцип: обо всем понемногу.
Если для сравнения обратиться к статье А. Адамовича о Быкове, опубликованной в книге «Горизонты белорусской прозы», то будет отчетливо видно, что статья А. Адамовича, объем которой чуть меньше половины очерка В. Бурана, гораздо более концептуальна, монография же В. Бурана тяготеет к комментированию. Как критик я отдаю предпочтение работе А. Адамовича, как ученый понимаю, что книга В. Бурана – необходимое добротное сооружение, без которого нашей науке о литературе не обойтись.
Из-за стремления разобрать непременно все повести творчество В. Быкова в целом недостаточно вписывается автором в литературный процесс. Лучше других прослежены литературные связи с творчеством Ю. Бондарева и Г. Бакланова – благодаря ясному пониманию того, что при всей внешней похожести их повестей эти два писателя – «разные художественные индивидуальности, и их влияние на Быкова также сказалось по-разному».
Другие сопоставления взяты, как правило, из лежащего на поверхности, ко всем приложимого ряда: Л. Толстой, Шолохов, Фурманов, Фадеев. Это уже не столько литературоведческий анализ, сколько дань уважения. Некоторые же аналогии скорее свидетельствуют о кругозоре критика, чем о подлинных литературных взаимодействиях. Так, композиционный принцип «Журавлиного крика» напоминает В. Бурану сразу и «Разгром» А. Фадеева, и «Всадников» Ю. Яновского, и «Спутников» В. Пановой.
В. Буран задумал свою книгу достаточно широко, а для первой монографии, пожалуй, даже излишне широко: «Как и куда развивается талант? Какова объективная идейно-художественная ценность произведений писателя? Чем они обогатили нашу литературу, наше знание жизни, человека? В чем своеобразие и преимущества этой творческой индивидуальности, каково ее место в ряду других явлений литературы?»
Ответить развернуто на столько вопросов невозможно; они должны быть стянуты в единую исследовательскую концепцию, рожденную из художественного материала и подтвержденную им. А для нас, читателей, еще подтверждаемую новыми произведениями. И в данном случае условия для такой проверки создались самые благодатные: последние повести «Волчья стая» и «Его батальон», не попавшие в поле зрения В. Бурана, позволяют убедиться в истинности его магистральных положений.
Что же лежит в основе концепции?
С самого начала творческого пути, замечает В. Буран при анализе ранних рассказов В. Быкова, писатель отказался от беллетризации батальных картин и сосредоточился на человеке, на его психологии. В крайних, пограничных ситуациях его герой выявляет основополагающие качества характера в их истинном, свободном от иллюзорных наслоений виде. Так было и в «Журавлином крике», и в «Третьей ракете», и в «Альпийской балладе». И если, как полагают некоторые, проблема поведения Сотникова и Дроздовского перед лицом смерти решается не столь уже прямо, поскольку для них, раненых, смерть может казаться желанным избавлением от нынешних и будущих мук, то учитель Мороз показан в ситуации «чистого» героизма.
Героизм и трагизм – вот, пожалуй, две проблемы, которыми, вслед за самим писателем, поглощен исследователь.
Как и В. Быков, он признает многосоставность героизма, множественность его проявлений. Но прежде всего две важнейшие ипостаси. Первая из них – готовность отдать жизнь за высокие идеалы, за родину; таковы Глечик в «Журавлином крике», Лозняк в «Третьей ракете», Дроздовский в «Дожить до рассвета». А вторая – способность даже перед угрозой смерти «остаться человеком»; эта способность определяет суть героического возвышения и в «Западне», и в «Альпийской балладе», и в «Сотникове».
Слияние обеих ипостасей нагляднее всего видно в действиях Мороза, чей героизм соединяет и стремление остаться человеком, и готовность отдать жизнь за торжество идеалов. К тому же свое решение он принимает не в горячке боя, не принужденный безвыходностью – это свободный, трезво обдуманный выбор. Вероятно, оттого и вспыхнули вокруг него критические споры, о которых не вспоминает прямо В. Буран, но в которые вторгается всей логикой своего анализа. Справедливо утверждает он, что повесть «Обелиск» выросла из полемики, в том числе и из полемики с критиками «Круглянского моста». Но, добавляет он, «Обелиск» – это не только полемика, «в еще большей степени – объяснение, своеобразный авторский комментарий к своему творчеству». Жаль только, что об этом произведении сказано с некоторой торопливостью, словно В. Буран уже заспешил к финалу своей книги и перешел на тезисы.
Подобно многосложности героического, многолик для В. Бурана и трагизм в произведениях В. Быкова. Но и здесь он особо выделяет две грани, две крайние точки амплитуды.
В связи с повестью «Журавлиный крик» он рассматривает соединение обычного с трагическим.
Оборона переезда – самое обычное, рядовое событие войны: сколько таких схваток было за четыре военных года! Но героическая гибель защитников исполнена величественного трагизма. И, развивает свою мысль В. Буран, трагическое здесь как бы возвышает обычное, придает ему особую значительность, а трагедия защитников переезда становится более понятной и близкой, раскрывается глубже и ярче благодаря тому, что писатель воссоздает не какое-либо необычайное событие, способное поразить исключительностью, а рядовое массовое явление – то, что могло быть всюду и с каждым.
А в связи с «Третьей ракетой» и «Альпийской балладой» идет речь о том, что, ратуя за правду войны, не приемля псевдоромантику и ходульность, В. Быков в то же время сам добивается романтизации и возвышения человека-воина, но романтизации и возвышения средствами трагедии.
Между этими двумя точками – трагедийность обыденного и романтизация трагического – раскрывается характер и суть героического поведения, героической психологии излюбленных персонажей В. Быкова.
Пристальный интерес В. Бурана к героическому и трагическому не случаен, – в них полнее всего выражается пафос этико-эстетического анализа, которому он привержен. С наибольшим тщанием он исследует характер персонажей, общественные истоки и результаты их поведения. В этом отношении одной из удачнейших представляется характеристика образа Блищинского. Если исследование героико-трагических характеров, так сказать, растворено в анализе многих повестей, то антигероическая и бестрагедийная судьба Блищинского как бы сфокусировала для В. Бурана все то отрицательное, с чем борется на протяжении всего своего творческого пути В. Быков. У самого писателя зло более многолико – тут и Бритвин, и Гриневич, и Гунько, – но об одних В. Буран говорит бегло, в других видит смещение реальной перспективы. А характеристика Блищинского получилась очень конденсированной, весомой по выводам, точной в осмыслении художественных деталей повествования.
Блищинский для автора монографии – воплощение воинствующего приспособленчества, которое опирается на свою «философию» и старается психологически и идейно воздействовать на других. И отмечая духовную близость Блищинского с теми, кто руководствовался – пусть подчас неосознанно – ницшеанской философией силы и жестокости, В. Буран делает вывод, который, по-моему, не был еще высказан ни в одной критической статье: «Для Быкова нет принципиальной разницы между злом «чужим» и «своим», если это только поистине зло, направленное против человечности, социалистической морали».
Но, отдавая преимущественное внимание этическим аспектам быковских повестей, В. Буран не минует и некоторых важных эстетических проблем.
Среди них – проблема притчевости произведений В. Быкова, развернуто поставленная в связи с «Сотниковым». «Притчевость» в произведениях В. Быкова, оговаривается исследователь, лишь один из дополнительных художественных компонентов, к которым писатель обращается редко и весьма осторожно. Но компонент примечательный, проливающий свет на многие особенности его художественной манеры.
Перспективна, хотя в большей мере лишь обозначена, чем рассмотрена, трактовка жанра «маленькой повести» (такое жанровое определение дал «Западне» сам В. Быков). Выделить такой промежуточный жанр нетрудно применительно к одному произведению, но крайне сложно обосновать как определенное жанровое образование, обладающее устойчивыми типологическими признаками. Оригинальны наблюдения и над черно-белым изобразительным решением во «Фронтовой странице», где эта двухцветная гамма помогает передать смятенность и в некоторой степени трагическую раздвоенность Тимошкина, в восприятии которого предстают все события повести.
В. Буран не делает вида, будто он «первооткрыватель» творчества В. Быкова. Добросовестно ссылается он на ранее опубликованные статьи, ведет полемику с теми критиками, которые подходили к быковским повестям с вульгаризаторскими, умозрительными мерками, – В. Бушиным, И. Кузьмичевым, Я. Герцовичем. Полемизирует он спокойно, уважительно, доказательно, но твердо и последовательно. Конечно, не всегда можно с ним согласиться. Так, думаю, прав А. Адамович, увидевший в диалогах Ивана и Джулии некоторую заданность, придуманность, а не В. Буран, для которого все в них, от первого до последнего слова, психологически оправдано.
Но в целом позиция В. Бурана в оценке произведений В. Быкова объективна. Он отнюдь не амнистирует, не сглаживает те просчеты писателя, которые видятся ему действительно реальными, особенно в «Мертвым не больно» и «Атаке с ходу». Временами он даже излишне суров к писателю – в частности, утверждая, будто герои «Атаки с ходу» становятся жертвами деятельности неких мистических, неведомых ни Васюкову, ни читателю, неразумных и просто неподвластных разуму сил. Трактовка этой повести в статьях Ю. Бондарева, А. Адамовича и других более объективна и глубока. Сдается вообще, что В. Буран критикует писателя лишь за идейные просчеты; никаких художественных несовершенств в других повестях он не обнаруживает. В таком случае хотелось бы вернуть В. Бурану его же фразу, заключающую одну из глав: «Писателю не нужно, чтобы его хвалили, ему нужно, чтобы его понимали».
Без сомнения, появятся новые – возможно, более глубокие – работы о прозе В. Быкова, в них будут учтены недостатки этой книги. Но и тогда останется бесспорной ее роль в наших общих попытках осмыслить одно из сложных, значительных, художественно ценных явлений нашей литературы.