Взаимодействие науки и искусства в условиях НТР («Круглый стол» журналов «Вопросы философии» и «Вопросы литературы»)

«Взаимодействие науки и искусства в условиях НТР» – такова тема «круглого стола», совместно организованного редакциями журналов «Вопросы философии» и «Вопросы литературы». В «Вопросах философии» под рубрикой с таким названием в последнее время уже печатались статьи видных ученых, писателей, деятелей искусства. Не однажды проблема взаимодействия науки и искусства затрагивалась и авторами, выступавшими на страницах «Вопросов литературы». Заседание «круглого стола» явилось продолжением этой работы. Надеемся, что очная встреча «заинтересованных сторон»: философов, ученых – и литераторов, дающая возможность в непосредственном контакте общими усилиями искать ответа на сложные и актуальные вопросы, связанные с повесткой «круглого стола», будет способствовать их дальнейшей углубленной разработке.

Ниже публикуется авторизованная стенограмма «круглого стола».

В обсуждении участвуют:

Фролов И. Т., доктор философских наук, главный редактор журнала «Вопросы философии»; И. Грекова, доктор технических наук, писатель; Лифшиц И. М., физик, действительный член Академии наук СССР; Данин Д. С., писатель; Кедров Б. М., философ, действительный член Академии наук СССР; Шрейдер Ю. А., кандидат физико-математических наук; Бондаренко Б. Е., писатель; Кантор В, К., кандидат философских наук; Молчанов В. В., литературовед, кандидат филологических наук; Разлогов К. Э., киновед; Фейнберг Е. Л., физик, член-корреспондент Академии наук СССР; Гей Н. К., литературовед, доктор филологических наук; Ломинадзе С. В., литературовед; Лотман Ю. М, литературовед, доктор филологических наук; Гачев Г. Д., литературовед, историк науки, кандидат филологических наук; Мамардашвили М. К., доктор философских наук; Волькенштейн М. В., биофизик, член-корреспондент Академии наук СССР; Вьюницкий В. И., кандидат философских наук; Озеров В. М., доктор филологических наук, главный редактор журнала «Вопросы литературы».

И. ФРОЛОВ

ЧЕЛОВЕК – ЦЕНТР ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ НАУКИ И ИСКУССТВА В УСЛОВИЯХ НТР

Мы давно планировали это заседание и очень рады, что редакция журнала «Вопросы литературы» проявляет такую хорошую, я бы сказал, последовательную инициативу по укреплению дружбы, совместной работы и сотрудничества с обществоведами и представителями других наук, в частности с философами и журналом «Вопросы философии».

Вряд ли есть нужда делать какие-то общие предварительные замечания к нашей дискуссии. Участники заседания за «круглым столом» знакомы с материалами, посвященными вопросам взаимодействия науки и искусства, которые уже были опубликованы на страницах нашего журнала. Мне хотелось бы высказать лишь свою точку зрения по ряду обсуждаемых нами вопросов¹.

Вы все прекрасно знаете, как остро и глубоко были поставлены эти вопросы на XXV съезде КПСС, в тех разделах Отчетного доклада ЦК КПСС, которые касаются воспитания человека, развития науки, литературы и искусства. В материалах съезда особо подчеркивается – и это является предметом нашего обсуждения – необходимость взаимодействия общественных, естественных и технических наук, взаимодействия науки и искусства. Это взаимодействие становится ключевым в развитии человеческого познания, в развитии всей вашей цивилизации. И, что очень важно, мы видим центр, вокруг которого реализуется это взаимодействие, – это человек, его свободное и всестороннее развитие.

Я думаю, что для нас важно показать не только то специфическое, что несет с собой и дает человеку наука и искусство, но и обратить внимание на интеграционные процессы, которые происходят сейчас. Как соединяются функции науки, философии и функции искусства в развитии человека, его нравственном воспитании – это очень важно исследовать и обсудить. Разумеется, мы не сможем решить сразу в одной дискуссии все эти большие и сложные вопросы: наша цель поставить их, стимулировать их более глубокое и серьезное исследование, и не только на страницах наших журналов, но и затем, я надеюсь, в монографиях.

Нельзя сказать, что у нас нет традиции исследования этих проблем, но мы должны теперь вести его на новом уровне, соответствующем новым задачам. Мы сейчас много говорим о комплексном подходе. Одним из элементов такого подхода должны быть соединенные усилия науки и искусства в решении поставленных перед ними проблем – прежде всего нравственного воспитания человека.

Наука не может заполнить человеческую душу полностью, до конца, так как она культивировала бы тем самым односторонность, обедняла бы человека. Ведь наука ставит проблемы и добивается однозначного ответа, тогда как искусство не стремится к такой рациональной однозначности. Об этом хорошо сказал великий ученый Н. Бор: «Причина, почему искусство может нас обогатить, заключается в его способности напоминать нам о гармониях, недосягаемых для систематического анализа» ². Вспомним также, как в конце жизни, глубоко сожалея об утрате высших эстетических вкусов, Ч. Дарвин говорил, что если бы ему пришлось вновь пережить свою жизнь, он постарался бы сохранить активность тех частей мозга, которые связаны с эстетическими вкусами. «Утрата этих вкусов, – писал он, – равносильна утрате счастья, и, может быть, вредно отражается на умственных способностях, а еще вероятнее – на нравственных качествах, так как ослабляет эмоциональную сторону нашей природы» ³.

Социалистическое общество, преодолевшее социальные антагонизмы, создает реальные предпосылки для использования НТР в гуманистических целях. Только в условиях социализма может быть всесторонне решена задача проникновения эстетики в практику и преобразования мира «по законам красоты» (К. Маркс). Здесь, как никогда прежде, усиливается роль искусства.

Один из основных вопросов современного общественного прогресса – это вопрос о развитии творческих способностей непосредственных участников производственного процесса, о переносе центра тяжести человеческой деятельности с исполнительских функций на творческие. Исторически сложилось так, что именно в искусстве формировалась прежде всего свободная творческая индивидуальность. Да и сегодня, пересекаясь с наукой в самой точке ее зарождения (акте творчества), искусство в своих конечных продуктах (в отличие от всеобщей, безличной формы, в которой фиксируются результаты научного поиска) несет на себе отпечаток неповторимой личности его создателя, позволяя тем самым человеку конкретно-чувственно пережить приобщение к творческому процессу. Иными словами, искусство способно занять особое место в развитии творческого потенциала общества, стимулируя формирование инициативного деятеля науки и социального прогресса.

Следует, однако, со всей настойчивостью подчеркнуть, что речь в данном случае идет не только и не столько об утилизации искусства в условиях НТР, не о превращении его в подсобный инструментарий научно-технического прогресса, а прежде всего о развитии творческого, целостного индивида.

Возрастание значения науки и техники в условиях современной научно-технической революции приводит многих западных теоретиков к той мысли, что искусство, ассимилируя идеи НТР, изменяет не только свои формы, но и содержание – дегуманизируется и деидеологизируется. Искусство в соответствии с этими превратными представлениями трактуется либо как технический прием (все возможные виды модернизма, прокламирующие свою близость открытиям в современной физике, исследованиям молекулярно-атомной структуры материи), либо как точная механическая фиксация каких-то фрагментов действительности (гиперреализм) на том основании, что подобный подход диктуется якобы современной наукой, НТР.

Противопоставляя псевдонаучным утверждениям о деидеологизации искусства под воздействием НТР нашу точку зрения о классовой сущности искусства, следует еще раз акцентировать внимание на том, что только искусство социалистического реализма, создаваемое на основе коммунистической партийности, идейности и высокого гуманизма, способно в условиях НТР соответствовать задачам подлинно эстетического и нравственного воспитания людей. В представлениях же о том, что искусство должно обрести «стилистическое» единство с наукой, отказаться от своей гуманистической направленности, таится угроза развитию не только искусства, но и науки.

В связи с этим следует, видимо, рассматривать проблему существенной значимости искусства для науки в условиях НТР, в частности проблему ответственности ученого, как она сегодня решается в искусстве. Искусство способно в данном случае выступить в качестве своего рода нравственного регулятора, отражающего отношение общества к работе ученого, позволяющего ученому оценить как бы со стороны значение своей деятельности, узнать общезначимый смысл своей деятельности, а обществу – понять современную ситуацию в мире, где так велико влияние науки.

Таким образом, гуманистическая, нравственная проблематика, выдвигающаяся сегодня на передний план, связана и с дальнейшим развитием научно-технической революции.

Развитие этого процесса тесно связано, как я думаю, с углубляющейся общей гуманизацией современной культуры, и этот процесс в будущем, по-видимому, станет определяющим в развитии человечества. Это будет достигаться в том числе и за счет все более усиливающегося взаимодействия науки и искусства на основе философии реального гуманизма.

XXV съезд КПСС определил узловые проблемы развития общества на современном этапе, уделив особое внимание необходимости ускорения научно-технического прогресса. Поставив вопрос о создании условий, благоприятствующих всестороннему развитию способностей и творческой активности людей, партия выдвигает в центр внимания общества наиболее актуальные, назревшие проблемы развития человека, связанные, в частности, с особенностями научно-технической революции и условиями соединения ее достижений с преимуществами социализма. Относится это и к художникам. В Отчетном докладе ЦК КПСС XXV съезду партии тов. Л. И. Брежнев говорил: «Возьмите, к примеру, то, что ранее суховато называли «производственной темой». Ныне эта тема обрела подлинно художественную форму. Вместе с литературными или сценическими героями мы переживаем, волнуемся за успех сталеваров или директора текстильной фабрики, инженера или партийного работника. И даже такой, казалось бы, частный случай, как вопрос о премии для бригады строителей, приобретает широкое общественное звучание, становится предметом горячих дискуссий» ⁴. По существу в этих словах отмечены те социальные и нравственные проблемы, которые ставит перед художниками дальнейшее развитие научно-технической революции в нашей стране. Этой теме посвящены такие произведения, как «Человек со стороны» И. Дворецкого, «Сталевары» Г. Бокарева, «Премия» А. Гельмана, «Ситуация» В. Розова, «Эта странная жизнь» и «Однофамилец» Д. Гранина. Следует отметить, что писатели выступают не как иллюстраторы, говорящие о новых профессиях, их волнуют прежде всего человеческие и нравственные конфликты, возникающие в новых условиях.

Нужно сказать в этой связи, что вообще одним из существенных позитивных итогов развития в последние годы нашего искусства и литературы, литературной критики и литературоведения как науки является, на мой взгляд, все большее насыщение их острыми и сложными проблемами нравственно-философского, гуманистического порядка – проблемами, волнующими сегодня огромные массы мыслящего человечества; проблемами, мучительные размышления над которыми всегда были традицией отечественной культуры.

История мировой культуры доказала глубокую и органическую связь литературы и искусства с философским постижением мира и человека. Что же касается русской истории, то она показывает нам исключительно яркий пример философского самовыражения через литературу и искусство, которые придавали и специфические формы самому философствованию, направляя его прежде всего в сферу нравственности, всего того, что составляет одно из величайших завоеваний человечества и что можно назвать культурой общения между людьми. А в ней ведь и проявляется в большой мере сама человеческая сущность.

В исследовании ее средствами литературы и искусства, средствами философии было достигнуто многое. И теперь стало ясно, что попытка до предела социологизировать человека, рационализировать и, так сказать, «онаучить» его жизнь потерпели неудачу. Человек как мыслящее и чувствующее существо еще раз доказал, насколько он сложнее всех тех ограниченных представлений о нем, которые создавались в прошлом и настоящем и, я уверен, будут создаваться в будущем. Homo sapiens – человек разумный, но он весь соткан из противоречий и страстей жизни земной. И только как человек земной он утверждает свою самоценность и вообще представляет какой-либо интерес в космическом плане.

Эта мысль уже давно осознана в философии. Вспомним И. Канта, который писал, что «только человек как мыслящее существо, своим разумом сам определяющий себе свои цели, может быть идеалом красоты, пределом совершенства… Его существование имеет в себе самом высшую цель». О человеке как «самоцели» истории писал Маркс, обосновывая материалистическое понимание сущности человека как совокупности всех общественных отношений, свободное, гармоническое развитие которого является конечной целью и предпосылкой коммунизма.

Идеи Маркса о реальном гуманизме, развитые В. И. Лениным в целостное учение о путях формирования нового человека, воплощаются в жизнь в ходе строительства реального социализма и его перерастания в коммунистическое общество. Решение проблемы человека является сегодня одним из главных для всякого учения, претендующего быть мировоззрением, духовной квинтэссенцией своей эпохи. В таком значении выступает сегодня марксистско-ленинское мировоззрение, опирающееся на практику социалистического и коммунистического строительства, которое противостоит антигуманистическим тенденциям буржуазно-технократического толка, получающим определенное отражение и в западном искусстве. Я имею в виду, в частности, мрачные, почти апокалипсические пророчества современной западной фантастики: эволюция человеческого рода закончилась, на смену приходят обезьяны («Планета обезьян» Пьера Буля), философские притчи, например Уильяма Голдинга, рассуждающего в своем романе «Повелитель мух» о неустранимом изначальном зле в человеческой природе, трагические кадры фильма Кубрика «Заводной апельсин», где исследуется образ «расчеловеченного человека».

Раздающиеся сегодня на Западе высказывания о дегуманизации человека, о закате личностной культуры, по существу зачеркивающие не только всю предшествующую гуманистическую традицию искусства и философии, но и творчество больших художников-гуманистов современности, таких, как Томас Манн, Фолкнер, Хемингуэй, выражают глубокий кризис, переживаемый сегодня буржуазным обществом. Подобное отрицание культуры, духовного богатства, созданного человеком на всем протяжении его долгой и трудной истории, в современных сложных мировых условиях есть деяние глубоко безнравственное.

В противовес этим представлениям советские писатели, деятеля искусства и философы вполне сознательно объявляют себя наследниками высокого гуманизма прошлого, сторонниками реального гуманизма Маркса и Ленина. Коммунистические идеалы были выстраданы человечеством и потому содержат в себе общечеловеческий этический смысл. Если говорить о национальных традициях, то высокий нравственный пафос, любовь к человеку, сострадание к нему, жажда исправить, переделать жизнь на основе справедливости, равенства, доверия друг к другу всегда были свойственны великой русской литературе. Достаточно назвать имена Герцена и Чернышевского, Толстого и Достоевского, Чехова и Короленко. Говорить об их влиянии на мировую культуру значило бы писать не одно многотомное исследование. Это влияние оказалось возможным благодаря тому пафосу «всечеловечности», по определению Достоевского, который буквально пронизывал русскую литературу. Любопытно, что идеи русских писателей, их нравственный строй оказали влияние не только на мировую литературу нынешнего столетия, но и на многих ученых и философов XX века, принадлежащих самым разным культурным регионам. Так, говоря о влиянии Толстого, можно назвать и Махатму Ганди, и Альберта Швейцера, заявлявшего, что начать работу над проблемой нравственности в истории человечества побудило его чтение Толстого, который во многом повлиял на его взгляды не только как художник, но и как крупный этик-гуманист.

Этот этический пафос, но оплодотворенный научным мировоззрением, пафос реального, коммунистического гуманизма, определяет и всю современную советскую литературу. За последние годы вышло немало произведений, нравственная проблематика которых обратила на себя внимание самого широкого круга читателей. Произведения Валентина Катаева, Сергея Залыгина, Федора Абрамова, Чингиза Айтматова, Василия Шукшина, роман Юрия Бондарева «Берег» и повесть Валентина Распутина «Живи и вомни», повести и рассказы Виктора Астафьева, Василя Быкова, последние, во многом спорные, но интересные «городские» повести Юрия Трифонова. Перечень, разумеется, можно продолжить, но важно отметить, что все названные писатели рассматривают нравственные проблемы в таком аспекте, который делает их интересными и значительными с философской точки зрения.

В недавнем выступлении литовского писателя Витаутаса Бубниса обращают на себя внимание следующие строки: «…Писатель должен быть и социологом, и философом, и психологом, он должен не только «окунуться в гущу жизни», но и досконально исследовать ее, «докопаться до корня» и увидеть перспективы ее развития, причем весь этот объективный материал должен быть пропущен через его индивидуальность, личный опыт, стать частью его собственной судьбы» ⁵.

Такова классика советского искусства – произведения Горького, Маяковского, Шолохова, Леонова.

Однако о многих ли нынешних писателях мы можем сказать: «а философы»? К сожалению, не о многих. Почему? Вопрос далеко не праздный. Ибо речь в конечном счете идет об уровне культуры – философской, этической и эстетической, – который позволяет решать проблемы, стоящие сегодня перед обществом. Нельзя забывать, что марксизм-ленинизм – это явление высочайшей культуры, и мы должны сохранять, обогащать и развивать его традиции во всех областях: философии и этике, социологии и литературоведении.

Здесь можно упрекнуть и философов, которые, пожалуй, чересчур далеки от задач литературной критики. Да и критики далеко не всегда находятся на уровне не только философских проблем века, но и порой не умеют прочесть подлинный философский смысл того или иного художественного произведения. Между тем все крупнейшие русские критики всегда были и крупными философами. А писатель творит не в вакууме, и атмосфера философских споров вокруг литературы много способствует и созданию философских по духу своему литературных произведений.

Среди произведений, насыщенных глубоким нравственно-философским пафосом, достойное место занимают книги на историко-революционную тему и тему Великой Отечественной войны. Могут сказать, что здесь сама тема порождает глубокие философские коллизии, требует, чтобы художник был еще и исследователем, и мыслителем. Но мало ли мы знаем бесцветных произведений, посвященных, казалось бы, глобальным темам? Следовательно, здесь, как, впрочем, и везде, дело в личности творца, в глубине его постижения человеческих, социальных и исторических проблем, в умении обнаружить и ярко выразить тенденции философско-художественного решения поставленных проблем.

Сложность сегодняшней жизни, возросший духовный потенциал нашего общества, наконец, проблемы, связанные с дальнейшим нашим развитием, требуют от писателей, деятелей искусства не простого копирования жизни, а глубокого познания процессов действительности и умения заглянуть вперед, видеть перспективу. Социалистический реализм, как мы знаем, включает в себя эти компоненты художественного мышления.

Однако много ли мы можем назвать произведений, нравственно-философский пафос которых обращен в будущее, в которых показывается, в частности, коммунистический идеал человека? Мне могут возразить, что это было бы отходом от реализма, правды жизни. Но это не так. Коммунистический идеал человека, все те качества, которыми он наделяется нами, создавался в результате обобщения всего лучшего в человеке, что накапливалось в нем на протяжении веков; он утверждается в людях, уже живущих сегодня, и они напоминают нам, как красив и благороден человек, какими должны быть все люди завтра. Это люди большой творческой, созидательной силы, подлинной интеллигентности, люди чести, благородной морали и деятельной доброты. Это люди с высокой душой. «Они, говорил А. С. Пушкин, мирят человека с человечеством, как мирит природа человечество с его судьбой». Они наследуют и развивают – не через гены, а в социальных формах – все то лучшее, что создано человечеством на протяжении истории и что воплощает сущностные силы самого человека.

Мне кажется, что успешно решать многие проблемы нравственного воспитания, поставленные партией, в частности, на ее XXV съезде, можно, утверждая прежде всего некоторый «нравственный эталон», создавая образы, реально воплощающие в себе идеалы, вырывающие нас из обыденности, обращенные в будущее.

Это не только не исключает, но, наоборот, предполагает борьбу против всякого рода отклонений от этого идеала, от социалистических норм нравственности, отклонений, противоречащих самой сути социализма: стяжательства, частнособственнических тенденций, хулиганства, бюрократизма, равнодушия к человеку.

Думаю, что весьма существенным компонентом нравственного воспитания на современном этапе является борьба против философии обывательщины, потребительства, бездуховности, которая получает известное распространение.

Духовные требования к человеку чрезвычайно возрастают по мере развития научно-технической революции. Нравственно-философская проблематика должна занять поэтому еще большее место в литературе и искусстве. Но для этого необходимо более тесное взаимодействие, расширение и углубление творческих контактов, союза деятелей литературы и искусства с философами. Нельзя понять человека и стремиться переделать его вне комплексного подхода к этой задаче, вне диалектического единства социального, биологического, философского, художественного и нравственного подхода к человеку. Наша задача – укреплять этот союз науки и искусства, чтобы шло вперед дело коммунистического воспитания человека, общее обогащение нашей советской социалистической культуры во имя человека, его свободного и всестороннего развития.

И. ГРЕКОВА

ЧЕРТЫ СОВРЕМЕННОЙ НАУЧНОЙ ЖИЗНИ

Мы живем в эпоху небывалого смешения жанров. Традиционное противопоставление науки – искусству, точных наук – гуманитарным отживает свой век. В нынешнее время «все смешалось в доме Облонских»; где одно, где другое – не разобрать. Математические методы проникают в литературоведение, теорию музыки и т. д. Возникают, на стыке точных и гуманитарных наук, такие странные дисциплины, как, скажем, «искусствометрия». Электронные цифровые вычислительные машины «сочиняют» вполне доброкачественную музыку, пишут (довольно еще посредственные) стихи, создают оригинальные образцы декоративного искусства и т. д.

С первого взгляда это вторжение точных наук в типично гуманитарные сферы может показаться односторонним. Вроде бы точные науки с развернутыми знаменами наступают на бедные гуманитарные, а этим последним остается только почтительно сторониться. На самом деле это далеко не так. Здесь происходит не одностороннее наступление, а обоюдное проникновение и влияние двух сфер. Проникая в ранее чуждые им области, сами математические методы трансформируются, приобретают несвойственные им прежде «гуманитарные» черты.

Тем не менее традиционное противопоставление тех и других областей знания и творчества все еще остается привычным. При этом нередко отдается предпочтение точным наукам перед гуманитарными; первые, мол, – науки «настоящие», а вторые – «так себе». Глубоко неверно!

Принято считать, что наука – точная, если она пользуется математическим аппаратом. Однако само но себе наличие такого аппарата отнюдь не сообщает научному исследованию черты точности. С помощью математических символов можно написать столько ерунды, столько пустопорожних, псевдонаучных измышлений, что иной раз диву даешься. Математический аппарат есть, а науки нет, потому что приложен этот аппарат к решению вздорной, надуманной, уродливо поставленной задачи, не имеющей никакого отношения ни к чему.

Порок таких работ – отсутствие до-математического, качественного анализа явления, подлинной постановки задачи. Умение ставить задачи, безусловно, должно быть отнесено к области искусства, и в этой зоне наука теснейшим образом смыкается с искусством, включает в себя элементы искусства как неотъемлемую часть.

К сожалению, многие авторы пренебрегают этой важнейшей стороной научных исследований и заполняют свои страницы пустыми формальными выкладками. «Через этот барьер формул и мутных мыслей (зачастую неясных даже автору) трудно бывает продраться, чтобы с уверенностью квалифицировать работу как образец псевдонауки. Впрочем, и в искусстве тоже нелегко бывает отграничить подлинные его образцы от подделок. Вспоминаются замечательные строки Твардовского из поэмы «За далью – даль» по поводу типового, ремесленнического романа:

И все похоже, все подобно

Тому, что есть иль может быть,

А в целом – вот как несъедобно,

Что в голос хочется завыть.

Такое бывает и в научных работах. Все как будто бы на месте, математика правильная, прямых ошибок нет, но и научного содержания тоже нет. Сиди и вой в голос.

Сейчас много говорят о так называемом «информационном взрыве». Взрыв действительно есть, и чудовищный. Научные журналы полны публикаций, и следить за всей литературой, даже в сравнительно узкой области, – задача неимоверно трудная («если все читать – когда же работать?»). Все чаще и чаще мы встречаемся с ситуацией, когда проще сделать работу самому, чем искать публикации в литературе. Многие научные работники переходят на такое «самообслуживание»; при этом вопрос о научном приоритете, когда-то непомерно раздутый, становится маловажным. Центр тяжести современной научной жизни все больше смещается в сторону личных контактов, устного общения (различные симпозиумы, конференции, семинары, где общение происходит на некоем гуманитарном, эмоциональном, пожалуй, даже художественном уровне). Тот же вид общения наблюдается и в отдельных небольших научных группировках, школах, где люди привыкают понимать друг друга с полуслова, а то и вовсе без слов. Опять-таки здесь возникают формы не целиком рациональные, а окрашенные в оттенки искусства.

Где-то на грани науки и искусства стоит такая форма творчества, как педагогическое мастерство. Хороший педагог – всегда художник, если хотите – артист. Через педагогическое творчество происходит вовлечение людей в сферу научных идей и концепций, в сферу научной этики и эстетики. Все чаще этические и эстетические вопросы входят органически в ткань научных исследований.

Отметим еще один вид творческой деятельности, стоящий на грани науки и искусства, – это научно-популярная литература, в лучших своих образцах поднимающаяся до вершин художественности. Не ложной развлекательности, а истинной художественности. К сожалению, и в этом жанре часто создаются подделки, а не подлинники.

Множественность научных школ отнюдь не означает антагонизма, борьбы между ними. Трижды нужно подумать, прежде чем сказать: вот эта школа правильная, а эти другие заблуждаются. Говорят, что ученый должен быть уверен в своей правоте. Мне кажется, наоборот: сомнение в своей правоте, готовность взглянуть на вопрос не с одной своей, но и с чужой точки зрения украшают ученого. Плохо, если он глух к чьим-либо доводам, умеет слушать только себя. Надо учитывать, что многообразие точек зрения на один и гот же предмет сообщают знанию ту полноту и объемность, которые недостижимы при одностороннем рассмотрении. Разве мы не знаем в истории науки примеров агрессивного отрицания тех идей и методов, которые в дальнейшем получают всеобщее признание? Взять, скажем, кибернетику – область, в которой я, можно считать, работаю непосредственно (кстати, мы, специалисты, этот термин редко употребляем, ввиду его крайней неопределенности). Когда-то, лет двадцать тому назад, слово «кибернетика» было ругательством. Теперь это скорее «обратное ругательство», восклицание типа «аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, боже!». Кибернетика восхваляется, кибернетика превозносится, кибернетика объявляется чуть ли не наукой наук. Ни та, ни другая крайности не хороша – они препятствуют объективному, разностороннему анализу процессов, происходящих в науке.

Отмечу еще одну черту современной научной жизни: огромную тягу представителей точных наук к гуманитарным областям знания и творчества. Это сказывается не только в том, что ученые в порядке хобби занимаются искусством. Нет, дело тут обстоит гораздо серьезнее. Мы самой судьбой приведены к необходимости решения таких задач, односторонний подход к которым с традиционных позиций точных наук невозможен. Это – задачи рациональной организации и оптимального управления в сложных, человеко-машинных системах. Без решения таких задач человечество просто не может существовать и развиваться, каковы бы ни были успехи в отдельных отраслях науки и техники.

Сейчас много говорят о так называемом «системном подходе» К задачам управления. Говорятся и пустопорожние слова, но сами по себе понятия «сложная система», «системный подход» уже являются прогрессивными. Суть этого подхода в том, что нельзя вырвать из контекста окружающей действительности какой-то отдельный участок, изучать его и описывать классическими методами точных наук и на этом анализе базироваться при выборе управления. Каждое решение тянет за собой огромный шлейф последствий. Мы сталкиваемся с тем, что в каждой сложной системе неизбежно замешаны люди, их интересы, предпочтения и склонности, нелюбовь к стандарту, пристрастие к моде и многие другие черты, трудно (если вообще) поддающиеся количественному учету. К этому нужно добавить специфику эксперимента с людьми. Здесь наблюдается некое подобие «принципа неопределенности» в физике, состоящее в том, что наличие эксперимента и присутствие экспериментатора неизбежно влияют на ход явления. Прежде чем приступать к эксперименту с людьми, необходимо самым тщательным образом, на гуманитарном уровне, продумать его методику.

Вообще известная «гуманитаризация» точных наук неизбежно сопровождает их вторжение в области, ранее им чуждые. Не завоевателями приходят они туда, а скромными учениками, готовыми позаимствовать полезные черты ранее чуждой им методологии и в свою очередь по мере сил быть полезными.

А. СТРУГАЦКИЙ

НОВЫЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ТИПЫ

Как литератор-практик, я более всего интересуюсь следующим аспектом НТР: привнесла ли она в наш пестрый и сложный мир какие-либо новые объекты отражения? Позволю себе обратить ваше внимание на некое весьма существенное следствие этого небывалого в истории человечества процесса – на появление новых типов массового человека.

Прежде всего это массовый научный работник. Напоминаю, что только в нашей стране численность работников, непосредственно занятых научной деятельностью, перевалила за миллион человек. Я помню те времена, термина НТР еще не существовало, когда многие с надеждой взирали на растущее племя «научников», племя умных, умелых, целеустремленных людей. Но, как подчас бывает, увеличение количества привело к снижению качества. И ныне в миллионном научном работнике обнаружились все те недостатки, которые по-человечески свойственны всем другим общественным прослойкам. В их среде помимо передовых, беззаветно преданных делу первооткрывателей оказались и лентяи, и халтурщики, и бюрократы, и в этом смысле литератор, который ставит перед собой такую частную цель, как отображение наиболее типических характеров и наиболее типических конфликтов именно в этой среде, ничего принципиально нового не откроет. Другое дело, конечно, что массовый научный работник, как и всякий иной массовый работник, развивается и прогрессирует вместе с обществом, но именно – как всякий иной. Мне представляется, что отпечаток, накладываемый на его личность спецификой условий научной работы, прекрасно соизмерим с формирующим влиянием, скажем, обстановки крупного промышленного предприятия на личность квалифицированного рабочего. Итак, появление массового «паучника» – фактор большого социального значения, однако для наших целей этот фактор, по-видимому, значит не очень много.

Если представить массового научного работника как некий горизонтальный пласт общества, то ниже речь пойдет о пласте (или срезе, если угодно) по вертикали. Эпоха НТР породила новый тип массового человека, уже не связанного принадлежностью к определенным профессиональным или социальным группировкам, а объединенного признаками совсем иного рода. Я имею в виду Массового Сытого Невоспитанного Человека – болезнь, которой страдают многие капиталистические страны и к микробам которой мы тоже не должны быть беспечны.

Да, на огромных территориях нашей планеты населению едва хватает материальных благ, чтобы не умереть с голоду и прикрыть наготу, – в результате ли вековой отсталости или авантюристической политики неумных правителей. Но в наиболее развитых буржуазных странах определенные слои населения достигли невиданного ранее уровня материального благосостояния, который и вызвал к жизни Массового Сытого Невоспитанного Человека, явление столь же небывалое и, я бы сказал, неожиданное в истории, как и сама НТР. Явление это не только небывалое, оно еще и чревато многими опасностями.

Сравнительно недавно маститые моралисты были убеждены, что как только массовый человек будет полностью удовлетворен материально, он неизбежно и автоматически начнет отдавать все силы беспредельному духовному развитию. Но оказалось, что это не так. В схеме «работа – материальное насыщение – духовный рост» был упущен (или игнорирован) чрезвычайно существенный момент. Дело в том, что пределы материального насыщения есть функция не только и не столько физиологии, сколько психологии. Аппетит к материальным благам человек получает при рождении. Аппетит к благам духовным возникает только при правильном воспитании. Скачок в уровне материального обеспечения, вызванный НТР, не’ был подкреплен колоссальной и кропотливой воспитательной работой и застал население многих развитых стран врасплох. Так появился Массовый Сытый Невоспитанный Человек.

Для писателя этот человеческий тип представляет огромный интерес. Его появление вызвало к жизни все прелести «черного лица досуга», вплоть до фактов совершенно уже зоологического разложения. Вероятно, его можно даже поставить в один ряд со всеми прочими апокалипсическими угрозами, нависшими сейчас над человечеством: ядерная война, нарушение экологического баланса и т. д. Главное, однако, мне кажется, не в этом. Главное – в возникновении массовой психологии потребления ради потребления, массовой психологии потребления как цели существования. (Интересно сравнить этот психологический тип с психологией наживы, характерной для мещанина, но здесь, как говорится, не время и не место.) И все эксцессы, связанные с хиппизмом, сексуальными аномалиями, увеличением числа немотивированных преступлений, бледнеют, на мой взгляд, в сравнении с потребительством как с духовной инфекцией, расползающейся сейчас по земному шару.

Вот этот новый и неожиданный результат НТР должен непременно оказаться в поле зрения современного литератора. В том числе и в нашей стране, где решения XXV съезда КПСС вооружают нас на борьбу с вирусом потребительства – упорным противником всего, что нам дорого, врагом того будущего, для которого мы работаем. Бороться с этим врагом надо всеми средствами, и не последними из этих средств являются литература и искусство.

И. ЛИФШИЦ

НЕПОВТОРИМОСТЬ ЧЕЛОВЕКА

Среди множества вопросов, порождаемых научно-технической революцией, мне хотелось бы выделить две группы.

К первой группе вопросов следует отнести влияние нового, непрерывно возрастающего уровня технизации человеческого существования и коммуникаций на формирование общественного стандарта поведения и на сдвиги в человеческой психологии. Сюда же относится вопрос о соответствии (или несоответствии) неограниченно возрастающих технических возможностей человека и уровня его нравственности.

В привычной иерархической схеме «отдельный человек – общество – природа» происходит постепенный переход от предельного случая слабого взаимодействия (то есть слабого воздействия со стороны предыдущей иерархической ступени на последующую) к случаю сильного взаимодействия, когда вся среда обитания и все человеческое общество нераздельно и глобально связаны друг с другом. В силу большой инертности человеческой психологии новые условия существования требуют, возможно, пересмотра некоторых традиционно декларируемых идеалов свободы и гуманизма, приходящих в противоречие с благополучием общества. Однако глобальность человеческого существования требует крайней осторожности во всех решениях такого рода и накладывает огромную ответственность не только на политиков, но и на всех лиц, активно способствующих формированию общественного мнения – в первую очередь писателей и ученых. Это очень важная и интересная тема, но она требует специальной дискуссии.

Вторая группа вопросов – влияние нового уровня познания мира на характер научного мышления, на цели и задачи интеллектуального труда и на критерии оценки значимости научного и художественного творчества. Эти вопросы неотделимы от анализа природы человеческого мышления в целом. В рамках сегодняшней дискуссии я хотел бы остановиться подробнее на одной из сторон этой проблемы.

Говоря о новом уровне познания мира, я имею в виду в данном случае главным образом те огромные достижения в комплексе естественных наук, которые позволяют подойти к исследованию процессов жизни и механизмов сознания как физического явления (исключительно сложного и своеобразного). Фундаментальные открытия в области молекулярной биологии и генетики, а также исследования на более высоких этапах биологических конструкций позволяют уже сейчас в принципе понять возможность и даже неизбежность процессов пред биологической (молекулярной) и биологической эволюции, в результате которой возникли современные биологические виды, включая человека.

В то же время комплексные исследования на нейрофизиологическом, биохимическом и физико-химическом уровнях позволили далеко продвинуться в изучении механизмов сознания и ощущений человека. В ряде случаев установлена не только локализация ответственных за эти ощущения центров, но и сущность тех процессов, которые порождают эти ощущения, то есть вскрыта конкретная природа психофизического параллелизма.

С другой стороны, развитие идей кибернетики, создание нескольких поколений электронных вычислительных машин и их эволюция позволили построить модель сознания (или мышления), не связанную с процессами органической жизни. С проблемами, которые могут быть формализованы, машинное мышление уже сейчас в ряде случаев справляется значительно лучше, чем человеческое мышление. Нет сомнения, что характер таких задач и степень их комплексности и сложности будут возрастать. Машина способна обучаться и самообучаться, видоизменять первоначально заложенные программы, создавать новые, и в той мере, как какая-либо логическая или эвристическая линия человеческого мышления становится ясной, она может быть воспроизведена машиной. Таким образом, уже сейчас машина становится не только помощником, но и конкурентом в интеллектуальной деятельности человека. И подобно тому, как это произошло в области физического труда, не займет ли машина главенствующую роль в интеллектуальной сфере деятельности человека?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, следует прежде всего напомнить, что в человеческом сознании непрерывно переплетаются рациональное и эмоциональное начала. Выделение чисто рациональной логической линии возможно чаще всего лишь в наиболее примитивных случаях, так как важнейшим элементом любого творчества является интуиция. Ее пути в настоящее время нет возможности проследить и тем более формализовать. Роль интуиции как своеобразного «озарения» является равно определяющей как в творчестве ученого, так и в творчестве художника. Я во многом согласен с тем, что говорила здесь И. Грекова о взаимопроникновении науки и искусства; это означает, что и характеры интуиции в науке и искусстве не столь отдалены друг от друга. Я сказал бы, что профессиональные интуиции математика, физика и социолога различаются между собой не менее, чем интуиции математика и художника.

Несмотря на то что круг проблем и логических построений, в которых может разобраться машина, быстро расширяется, в настоящее время существует принципиальная разница между путями человеческого и машинного сознания. То, что мы называем интуицией, в машину не закладывается, и, как мне кажется, нет перспектив того, что это будет сделано впоследствии, как и того, что интуиция, сходная с человеческой, появится у машины в процессе ее самообучения. Я думаю так потому, что машина и человеческий организм построены на различных структурных элементах. Нервные клетки имеют свои каналы получения и переработки информации из внешнего мира, и, даже не зная всего механизма мышления, можно с уверенностью сказать, что на элементах совершенно другой, не биомолекулярной природы эти механизмы должны быть другими. Поэтому, хотя я не сомневаюсь, что в широчайшем круге вопросов машина сможет опередить человеческий интеллект, я также не сомневаюсь в том, что наиболее экономной моделью творческого человеческого сознания является сам человеческий мозг, а не любой его машинный аналог.

Наконец, существует еще одна сторона человеческого сознания, выделяющая его из всех других мыслящих систем или моделей. Речь идет не о его объективной, а о субъективной стороне, то есть о самосознании – о том внутреннем экране, который создает неповторимое и целостное ощущение собственного «я». С этим же связан один из самых загадочных вопросов – вопрос о свободе воли. Субъективно каждый на основании собственных ощущений и чувственного опыта не сомневается в наличии у него свободы выбора, однако никакая из существующих областей естественных наук не только не дает ответа на этот вопрос, но даже не правомочна его ставить: естественные науки призваны устанавливать лишь объективные закономерности явлений природы. Задача научного объяснения обычно состоит в раскрытии механизма явления и либо выяснении принципиальной возможности «го редукции к установленным ранее первичным законам природы, либо выявлении неустранимых противоречий его с этими законами.

Субъективность самосознания делает его категорией sui generis. В то время как объективные проявления сознания установимы множеством способов, самосознание может быть лишь косвенным объектом эксперимента, причем даже такая косвенная возможность возникает лишь вследствие одинаковости биологической природы исследователя и исследуемого. Что же касается возможности выявления противоречий с существующими первичными законами физики в вопросе о свободе воли, то здесь возникает любопытная ситуация.

В рамках классической физики механический детерминизм всех явлений природы делал свободу воли иллюзорной и приводил к фатализму. Однако особая форма квантово-механической причинности, вводящая вероятность как неизбежный первичный элемент единичного явления, в принципе устраняет предопределенность событий в мире. Однако это само по себе не означает еще свободы воли. В самом деле, вероятностные элементы могут быть заложены и в программу действий машины, в результате чего она сможет и станет принимать различные решения при полностью совпадающей системе начальных условий. Внешняя и даже объективная сторона поведения такой думающей машины дала бы основания говорить о ее свободе воли, хотя в человеческом понимании эти термины означают нечто другое, а именно внутренне осознанную субъектом свободу выбора.

Тем не менее анализ машинного мышления (с вероятностными элементами) имеет большое эвристическое значение. Прежде всего, ясно, что момент «выбора» связан с дискретностью элементарных актов счета. Несомненно также, что дискретность актов выбора решения имеет определяющее значение и в человеческом сознании – только дискретные «пороговые» акты могут включить каналы усиления, переводящие нервный сигнал в макроскопическое действие. Однако для квантовой физики характерен синтез дискретного и непрерывного. Это должно иметь место и для механизма сознания как физического процесса. Характеристики такого непрерывного процесса не должны иметь точной временной локализации. Возможно, что именно это окажется важным для понимания проблемы сознания в целом. Однако не следует думать, что квантовую физику можно непосредственно связать со свободой воли – несмотря на вероятностный характер описания, квантовая физика исключает возможность введения внутренних «скрытых параметров», которые можно было бы отождествить с самосознанием.

Таким образом, мы приходим к альтернативе:

1) На достаточно высоком уровне организации «мыслящей» системы законы природы требуют видоизменений, при которых самосознание, как внутреннее свойство, отличающее субъект от объекта, входит в законы природы как конструктивный элемент. Это означало бы необходимость радикальной перестройки всей структуры науки.

2) Все законы природы едины и имеют лишь объективный характер. Однако на достаточно высоком уровне организации «мыслящей» системы, помимо ее свойств, объективно проявляющихся во взаимодействиях с другими телами, в этой системе возникает (или может возникнуть) особое внутреннее свойство – самосознание, выделяющее каждую из таких систем как субъект из остального мира. По отношению к законам природы самосознание является сопутствующей категорией, не изменяющей хода физических событий. Оно является как бы особым дополнительным внутренним способом описания системы. При этом оно формируется в процессе взаимодействия с другими «мыслящими» системами (возможно, одинаковой, а возможно, и разной природы). Субъективно самосознание определяет целесообразность или необходимость тех или иных действий, хотя все эти действия происходят в полном соответствии с объективными законами природы. Субъективно самосознание помогает выработать наиболее удобную форму языка для общения с существами той же природы, хотя объективно эволюция в процессе такого общения сама формирует подобные средства общения.

Во всех известных до сих пор случаях в действиях биологических систем нет никаких отклонений от законов физики, и я полагаю, что правильной является именно вторая возможность. Казалось бы, что с этой точки зрения возникает вопрос о возможности появления самосознания у достаточно высокоорганизованной машины, однако в соответствии с уже сказанным такая постановка вопроса бессодержательна и лежит вне науки.

Я остановился на этих вопросах по той причине, что в современной ситуации уже назрела необходимость в большей мере понять меру выделенности человеческого интеллекта и место человека в природе. Не нужно думать, что слишком детальное знание механизмов наших эмоций и ощущений обеднит эмоциональное существование человека. Так, например, сексуальные эмоции биолога не ослабевают от того, что он знает их физиологические или биохимические механизмы.

Мне казалось бы особенно важным подчеркнуть, что, несмотря на принципиальные трудности научного анализа вопроса о свободе воли, свобода выбора человеческих действий отнюдь не является иллюзорной, хотя все эти действия и происходят в строгом соответствии с едиными законами природы. Только веря в свободу воли человека, можно вводить нравственные категории и ставить задачи морального и материального усовершенствования человеческого общества. Только веря в объективность и научную познаваемость законов природы и общества, можно пытаться содействовать этому усовершенствованию научным путем. Неповторимость талантов и творческих возможностей разных людей (будь то в области науки, искусства или других сферах деятельности человека) – самое ценное отличие человека от его технических конкурентов. Наша общая задача – наилучшим образом использовать эти таланты и возможности на благо общества.

Д. ДАНИН. Вы говорили о принципе дополнительности в связи с самосознанием. Как вы считаете, где в данном случае проходит водораздел внутри сферы действия этого принципа?

И. ЛИФШИЦ. Я говорил о дополнительности описания человека: как объективной, весьма сложной системы в любых естественнонаучных «функциональных» терминах (физических, биологических, кибернетических), с одной стороны, и на языке, связанном с его самосознанием, – с другой. Термин «принцип дополнительности», заимствованный из квантовой механика, имеет значительно более точный и конкретный смысл, и я бы поостерегся его употреблять. Вообще говоря, этот принцип, как известно, связан с невозможностью «избыточного» описания системы с одновременным использованием ее объективных, но несовместимых характеристик. В таком расширенном понимании он не обязательно связан с квантовой физикой. Известным примером является, в частности, переход от механического к термодинамическому описанию макросистемы (эти способы описания – несовместимы). Для систем, функционирование которых связано с любой формой мышления, хорошо известным примером является переход от каузальной формы описания (отвечающей на вопрос «почему») к финалистическому способу (отвечающему на вопрос «зачем»). Для простейших физических систем каузальный способ описания является естественным; именно в этой форме законы физики имеют простейшую конструктивную форму. Для сложнейшей системы функционирующего интеллекта (не только человеческого, но и машинного) естественным и простейшим способом описания является финалистический (освобожденный от массы ненужной информации). Этот способ описания имеет, разумеется, антропоморфическое происхождение, однако такое описание может быть полностью объективировано или даже формализовано и поэтому является составной частью науки.

Говоря о самосознании как об особом, дополнительном способе описания «изнутри», я имел в виду как раз ту сторону сознания, которая не может быть объективирована. Именно здесь лежит тот водораздел, о котором вы спрашиваете. Такая граница может быть отодвинута, но не устранена. Однако так как природа самосознания остается непонятной, равно как и вопрос об исключительности именно человеческого самосознания, то я не могу ничего добавить к сказанному.

Д. ДАНИН

ЗАЧЕМ ИСКУССТВО?

Мне хочется внести в нашу дискуссию один новый мотив. Но для этого я должен начать со старого и слишком простодушного для такой ученой аудитории вопроса: «Зачем искусство?» Впрочем, в согласии с моей ограниченной целью, задать его лучше менее общо:

– Зачем человечеству, как биологическому виду, понадобилось искусство?

Наука, с ее ранних зачатков, ясна по назначению. По крайней мере – практическому. Но искусство – зачем оно? Есть немало ответов. В каждом содержится своя правда – психофизиологическая или историко-социологическая. Однако никогда нелишне взглянуть на многократно рассмотренное с неожиданной стороны. Предлагаемая попытка тем более оправданна, что сперва она заставляет нас прикоснуться к одной блистательной области современного естествознания, а потом – к одной из глубоких проблем эпохи научно-технической революции. Может быть, эта попытка покажется вам не совсем уж бессодержательной.

…В герценовских «Письмах об изучении природы» я наткнулся на интереснейшую фразу с собственным курсивом Герцена: «…Человек выдумывает субстанцию или самость своего я как неведомое нечто, сохраняющее тождество с собою в перемене». И еще: «Понятие я есть признание беспрерывно продолжающейся самости…»

Тривиально утверждение – у каждого свое «я». Но совсем нетривиально, что молодой Герцен, говоря об этом, воспользовался столь земным и вещным словом самость вместо обесцвеченного расхожестью слова индивидуальность. То неведомое, что чудится человеку лежащим в основе его индивидуальных отличий, Герцену захотелось определить как нечто именно вещное – материализованное – субстанциальное. Нет ничего странного, что он при этом назвал такую самость выдумкой: она выглядела метафизической – ведь от нее требовалось сохранять «тождество с собою в перемене». Мысль о ее реальном существовании слишком далеко опережала бы тогдашнее природоведение.

Меня поразили определения Герцена, потому что были они по моей работе, как сон в руку: в связи с одним литературным замыслом мне пришлось в ту пору много читать по современной иммунологии, а она в последние годы получила название «науки о самости» (по-английски – «Science of Itself»)!

Герценовское неведомое нечто через столетие с небольшим открылось в биохимической программе наследственности – в структуре знаменитой двойной спирали ДНК. Возможные варианты этой структуры неперечислимы. У каждой особи – свой вариант. Он начинает работать – программировать биологическое развитие особи – с первого момента зачатия новой жизни. Возникшая клетка – родоначальница живого существа переживает деление. В ней удваивается завещанный отцом и матерью набор наследственных нитей ДНК. Две новые клетки, размножаясь в свой черед, передают дальше все новые копии исходной программы. Она с неизбежностью становится достоянием всех клеток особи. Короче: генетическую печать отличия каждого из нас от остальных двуногих – да в вообще ото всего на свете! – природа ставит на любой из наших клеточных тканей.

Это и есть печать нашей самости.

Мне бы надо попросить прощения за столь азбучные сведения. Но я осмелился повторить их только ради ясности дальнейшего. Уже не столь азбучно, что эволюция создала специальный физиологический аппарат для охраны самости всякого сложного живого существа. Природе пришлось позаботиться об этом задолго до появления человека – еще на тех ступенях эволюции, когда просто-напросто резко возросла многоклеточность живых существ. Тогда над дальнейшим развитием животного мира нависла опасность мутационного риска. Это легко понять…

Мутации – изменения в структуре ДНК. У мутировавшей клетки иная программа жизни, чем исходно заданная организму. Делясь, такая клетка порождает уже свои подобия, а это чревато бедой: в особи может развиться чужеродная ткань или переродиться собственная. Тогда впереди – гибель. Средняя частота мутаций наблюдена: мутирует одна клетка на миллион. Пустяк? Но подсчитано, что в теле такого многоклеточного существа, как человек, ежедневно около ста тысяч клеток становятся чуждыми его самости! И род наш не мог бы появиться на Земле, а чудом появившись, обречен был бы уйти в тупик эволюции, если бы еще у его предшественников не возник аппарат, умеющий распознавать и уничтожать все чужое с точки зрения генетической программы организма.

Этот аппарат – механизм специфического иммунитета. Он так чувствителен, что отличает свое от чужого даже по одному измененному гену. Право же, кажется фантастичным, что природа оберегает не только общевидовое, но и уникально-единственное в каждом из нас! Разве не производит сильнейшего впечатления это тонкое открытие современной науки о самости?! Мне хочется подчеркнуть – современной: нынешняя иммунология – дитя научно-технической революции. Ее успехи были бы невозможны без сегодняшней лабораторной техники и отважно-ассоциативного стиля современного научного мышления.

…Появляется соблазн гаданий, выходящих далеко за пределы науки о самости. (К слову, этот термин еще не устоялся. По свидетельству профессора Р. Петрова, одним он нравится, другим – нет. Стоит подхватить его в момент рождения: звучит в старинном «самость» поэтическое начало, уводящее воображение к глубинным корням живого.)

Познание мира в наше время все чаще опирается на модели и аналогии. Хочу рискнуть и здесь на одну вольную параллель. Ради выводов из нее я и попросил слова.

Эта параллель начинается издалека – с дороги естественного отбора. Хрупкому виду homo sapiens удалось пройти эту суровую дорогу только благодаря содержимому его черепной коробки. Паскалевский «мыслящий тростник»! В борьбе за существование физическим сверхпреимуществом homo sapiens оказался его разум. Или – духовность. Она позволила человеческому роду даже сойти с дороги естественного отбора – выключиться из этой беспощадной конкурентной борьбы. Такова заслуга человеческой культуры.

Ее главные слагаемые – наука и искусство. Без них наш вид не занял бы своего выделенного места в природе. Начатки этики и религии относятся к их содержанию. Не удивительно, что примитивные формы искусства и науки возникли уже на заре истории, когда не было на малонаселенной планете никаких сложных социальных структур.

Как и всюду в природе, механизм наследственности охранял целостность вида homo sapiens. Попросту – от людей рождались люди, независимо от многообразия их индивидуальных признаков.

А механизм иммунитета охранял целостность каждого человека и потому тоже охранял вид как целое. Попросту – соматические мутации в каждой особи грозили бы неминуемой гибелью всем.

Так вот, следуя природе, не разделили ли наука и искусство между собой эволюционно-спасительные функции этих двух решающих биологических механизмов – общевидовой наследственности и индивидуального иммунитета?

Наука – одна для всего вида homo sapiens: объективное познание мира общезначимо. В его открытиях не имеют права отражаться личные черты познающего. Искусство – свое для каждого: познавая себя в мире или мир через себя, каждый отражает в нем свою индивидуальность. Безличное искусство, как известно, не надобно никому. И открытия искусства уже не общезначимы: всякий потребитель искусства ищет в этой сфере близкое себе.

Подобно наследственности и иммунитету, наука и искусство – достояние всего вида homo sapiens. Но сохранению, развитию и могуществу человечества они с первых шагов служили по-разному. Наука – словно бы в подражание консерватизму наследственности – передавала из поколения в поколение копящиеся опыт и знания, общеобязательные для всех. Она помогала роду людскому в его историческом восхождении, как целому. Искусство – словно бы в подражание иммунитету – помогало в каждом поколении утверждению индивидуальностей (и тех, кто его создавал, и тех, для кого оно создавалось). Оно позволяло выражать и оберегать индивидуальные различия людей. И потому – тоже помогало людскому роду в его историческом совершенствовании.

…Издавна известно: параллели – не доказательства. Они, между прочим, потому не доказательства, что параллели в нашем эвклидовом мире никогда не пересекаются, то есть сходятся к общей точке лишь в бесконечности. Но в том-то и заключена их прелесть (и плодотворность): они разрешают сколь угодно далеко продолжать размышления. И оправдывают странное признание Нильса Бора, сбереженное для нас его первым ассистентом Крамерсом: «Мой метод работы состоит в том, что я стремлюсь высказать то, чего, в сущности, высказать еще не могу, ибо пока не понимаю этого сам». Каждый из нас, пытаясь высказать еще не понятое до конца, может удобно чувствовать себя под защитой такого авторитета.

Мне хочется протянуть намеченную параллель из далекой дали первобытных времен в современную эпоху научно-технической революции. Дело в том, что у этой эпохи есть свои беды.

Драматичной стала проблема охраны окружающей среды – никогда прежде не объявлялась она глобальной заботой всех стран. Существует и другая опасность, о которой с готовностью и не без оснований часто говорят философы, публицисты, ученые, художники: угроза усреднения и подавления человеческой личности – превращения человека в робота автоматики. Не думаю, чтобы эта угроза была столь же глобальной, как первая, но от этого реальность ее не исчезает. Тут все лишь сокровенней и глубже.

Так, параллельно проблеме охраны внешней среды возникает проблема охраны внутреннего мира человека. И так же, как в решении первой проблемы неоценима роль науки, так в решении второй неоценима роль искусства!

Все выступающие в этой дискуссии ищут и, как правило, с успехом находят интуитивно-творческие основы общности искусства и науки в эпоху НТР. С тем большей настойчивостью мне бы хотелось отметить различие функций этих двух сфер культуры в истории и бытии биологического вида homo sapiens. Хотелось бы повторить, что они совершенно по-разному служат одной цели.

Насущные задачи своего самосохранения этот замечательный вид в конце концов всегда разрешает. Нет причин сомневаться, что человечество сумеет решить проблему охраны природы. Кроме благоприятных социальных условий для этого понадобится все более мощное развитие науки. Нет причин сомневаться, что и проблема охраны внутреннего мира человека тоже будет решена. Для этого кроме все тех же социальных условий понадобится расцвет искусства в его неограниченном многообразии. И потому, вопреки распространенному пессимизму, я думаю, что по глубинной логике истории и природы длящаяся эпоха НТР с большой вероятностью сможет привести нас к эпохе нового Ренессанса.

А нам нужно только делать все, чтобы эта вероятность обернулась достоверностью.

Б. КЕДРОВ

ИСКУССТВО И ПРОБЛЕМЫ ВОСПИТАНИЯ

Проблема, которую мы обсуждаем, имеет много аспектов.

Хорошо говорили здесь относительно воспитания. Надо воспитывать человека гармоничного, способного не только увлекаться автомашинами и гарнитурами, но и интересоваться литературой, искусством. Но задумываемся ли мы над тем, как это происходит сейчас, например, у молодежи? Обеспечивается ли сейчас такое развитие молодого поколения, чтобы в условиях научно-технической революции, в условиях взаимодействия искусства и литературы, с одной стороны, и науки и техники – с другой, действительно происходило бы гармоничное становление личности, с правильным сочетанием интересов материального порядка и интересов духовного порядка? Секрет здесь, как мне кажется, заключается в том, что воспитание надо понимать как обязательно включающее в себя активную выработку духовных потребностей у человека. Эти потребности могут быть выработаны только в процессе освоения художественных ценностей, между тем как интересы или потребности материального порядка возникают более или менее автоматически, порой их чрезмерное развитие нужно даже как-то сдерживать, ограничивать, особенно если оно получило одностороннюю направленность. А вот чтобы выработать устойчивый интерес к хорошей книге, к хорошей и нужной духовной пище, должна быть проведена колоссальная и очень умная воспитательная работа, начиная со средней школы и даже детского сада. Иногда дело в некоторых школах так поставлено, что воспитание духовных интересов и вообще гуманистических чувств у молодежи подавляется по сравнению с накоплением школьных знаний в области математики, техники, физики и других наук.

Как же здесь быть? Мне кажется, что в ходе воспитательной работы соотношение литературы и искусства с тем, что дает наука и техника, состоит в том, чтобы все силы и главное внимание направить на решение более трудной задачи, а именно на то, что труднее поддается воздействию воспитательной деятельности, на выработку духовных потребностей у будущего строителя нашего общества. Поэтому если раньше упор делался на науку и технику, то сейчас следовало бы перенести упор на искусство и литературу. Дабы не вырос хороший инженер, хороший работник, который вполне удовлетворен тем, что он хорошо зарабатывает, что у него есть автомашина и т. д., а достаточно развитых духовных потребностей и запросов у него не будет. Недостойно человека жить в полном материальном довольстве, но быть лишенным духовных интересов.

Есть мнение, что наука и в особенности техника как бы подавляют личность человека, нивелируют ее, подчиняют ее себе, превращая в свой придаток. Это можно сказать и о материальной стороне жизни человека, если она превалирует над духовной ее стороной, выходит на первый план и становится самоцелью. Развитие, причем широкое и устойчивое, духовных запросов, потребностей и интересов становится в этих условиях гарантом того, что опасность стирания человеческой индивидуальности, нивелировки личности будет устранена, что в человеке возникнут и закрепятся высокие идеалы и вкусы к жизни, а не одно лишь меркантильное стремление к бытовым удобствам и накоплению материальных благ.

Об этом всегда надо помнить в условиях научно-технической революции. Но что такое научно-техническая революция? Это процесс, который требует раскованности человека. Не может быть успешно и всесторонне осуществлена научно-техническая революция, если ее будут претворять в жизнь люди, которые развиты однобоко. По-видимому, механизмы эти еще слабо изучены. Но характер творческой деятельности таков, что любая ее сфера органически влияет на другие сферы творческой деятельности.

1. При подготовке данного текста к публикации автор включил в него также материалы из своего выступления на Шестом съезде писателей СССР.[↩]
2. Нильс Бор, Атомная физика и человеческое познание, Изд. иностранной литературы, М. 1961, стр. 111.[↩]
3. Чарлз Дарвин, Воспоминания о развитии моего ума и характера (Автобиография). Дневник работы и жизни, Изд. АН СССР, М. 1957, стр. 148.[↩]
4. »Материалы XXV съезда КПСС», Политиздат, М. 1976, стр. 79. [↩]
5. »Вопросы литературы», 1976, N 5, стр. 104. [↩]