Противореча фактам
Павел Глинкин, Муза в походной шинели, Лениздат, 1971, 160 стр.
За последние годы П. Глинкин опубликовал в массовых журналах ряд статей о военно-документальной прозе. Сейчас эти статьи выпущены отдельной книжкой.
Как всякий труд, основанный на ознакомлении с конкретным литературным материалом, книга содержит и интересные (хотя в большинстве своем уже известные) факты, и отдельные справедливые наблюдения. Такова полностью процитированная зарисовка П. Павленко «Последнее слово»: полезно прочитать ее и сейчас, хотя она не относится к числу малоизвестных материалов и была опубликована в собрании сочинений писателя. Таково изложение военной биографии Александра Полякова, представляющее собой сокращенный пересказ воспоминаний А. Малыхина, опубликованных в первом томе сборников «В редакцию не вернулся…». Некоторые читатели с пользой почерпнут фактические сведения о готовности нашей армии к войне, взятые из опубликованных в последнее время мемуаров. Словом, популярное издание (несмотря на свой «академический» – 3900 экземпляров – тираж) есть популярное издание, и предъявлять к нему – строго соблюдаемое в серьезных работах – требование ссылаться на первоисточники (хотя бы в случае с пересказом воспоминаний А. Малыхина), возможно, и не следует.
Но полезные факты и наблюдения во многом сводятся на нет ненаучностью осмысления материала, и это представляет ту проблему, на которой следует остановиться подробнее: каким же все-таки должен быть научный фундамент, научная основа популярного издания?
Книга имеет подзаголовок «Очерк публицистики о Великой Отечественной войне». Но на самом деле в первых главах речь идет практически лишь о фронтовых очерках, затем скороговоркой, на нескольких страничках, характеризуются книги «бывалых людей» в первые послевоенные годы, а в заключительных главах автор обращается к мемуарной литературе последнего десятилетия. Противореча сам себе, он относит книги писателей «в форме дневника», – такие, как «Тетради из полевой сумки» В. Ковалевского или «Люди с чистой совестью» П. Вершигоры, – то к художественной, то к «военно-документальной», то к «очерково-документальной» прозе. Так что в конечном счете под публицистикой он разумеет все, что, по его выражению, не «изящная словесность».
Глава же «Проверка временем» представляет собой не литературоведческий, а историко-публицистический очерк о готовности Советской Армии к войне, основанный на самых разных источниках – от дневников Гальдера до воспоминаний И. Х. Баграмяна, от книги Дж. – Ф. Фулера «Вторая мировая война» до «Дневника хирурга» А. Вишневского. Ход авторской мысли направлен здесь не на осмысление собственно мемуарной или художественно-документальной литературы, а на извлечение соответственных сведений, долженствующих доказать ошибочность некоторых произведений художественной литературы о первом периоде войны.
Много – а для популярного издания непомерно много – теоретизируя о жанре и делая при этом вид, будто не существует серьезных исследований очеркового жанра В. Рослякова, Е. Журбиной, М. Черепахова и других, П. Глинкин с необыкновенной легкостью приходит к самым удивительным заключениям.
Прежде всего это касается природы и сущности очерка. Он нигде не говорит о богатстве публицистических жанров, свидетельствующем о полноте и свободе художественно-публицистического освоения действительности, а сводит все к «разновидностям очерка – будь он в форме письма, дневника, статьи…». В другом месте он перечисляет «промежуточные, конгломератные формы (очерк-рассказ, очерк-памфлет, статья-очерк с лирико-философским раздумьем, путевой и портретный очерки, очерки в форме дневников и писем, военно-оперативная или оперативно-тактическая модификация событийного очерка, очерковая повесть)». Как известно, конгломерат – бессистемное соединение разнородных составных частей. Что же из этих форм является не синтезом, а конгломератом? И что это за оперативно-тактическая модификация? И какова разница между очерком-статьей и «статьей в форме очерка»? Ответа не следует. Но выходит, «Письма к товарищу» Б. Горбатова – одно из крупнейших явлений фронтовой публицистики! – это лишь «очерк в форме письма». Единственное исключение П. Глинкин делает для Л. Леонова и А. Толстого, называя их произведения статьями, а не очерком в форме статьи или статьей в форме очерка.
Не удивительно, что П. Глинкин весьма туманно изъясняется по поводу жанровых черт очерка: «Очерк организует факты тематически или композиционно, но не в сюжет, если под сюжетом понимать историю развития характера. Иногда говорят, что бессюжетные очерки по существу превращаются в публицистическую статью. На это можно возразить, что сюжетный очерк вплотную приближается к повести или рассказу. Другое дело фабула, или единство мысли, темы, личность рассказчика». Пусть попробует кто-либо разобраться в этой тематической, композиционной, фабульной организации фактов!
Впрочем, для удобства своих построений П. Глинкин произвольно именует очерком все, что хочет, свободно перекрещивая порося в карася. Общепризнанно, что «Наука ненависти» М. Шолохова и «Русский характер» А. Толстого – рассказы («Русский характер» вообще входит в цикл «Рассказы Ивана Сударева»). Для автора брошюры они очерки. «Шедевром очеркистики» именует он и «Слово перед казнью» Ю. Фучика. Сообщая, что при публикации в газете рассказа А. Довженко «Ночь перед боем» – редактор «Красной звезды» Д. Ортенберг предложил изменить подзаголовок на очерк, П. Глинкин комментирует: «Изменив подзаголовок, редактор и автор тем самым внесли существенную поправку в суть произведения, придав ему новое звучание, они добились усиления его эмоционального воздействия, в чем и заключалась их цель». Суть произведения от этого, конечно же, не изменилась, хотя на газетной полосе слово «очерк» увеличивало ставку на доказательность. И во все последующие издания оно справедливо входит как рассказ.
Пользуется П. Глинкин и давно изжитым нашей научной мыслью размежеванием очерка на две разновидности: беллетризованную и документальную, причем полноценной признает лишь беллетристическую. То и дело у него «речь идет о «полноценных художественных», с одной стороны, и о прочих срочных и нужных материалах, облаченных в очерковую форму, – с другой. Вторые, сыграв информационно-педагогическую роль, теряются для искусства».
П. Глинкин неоднократно с небрежением отзывается о «газетно-репортерских материалах». После войны, заключает он, «на смену репортажно-публицистическому ассортименту газетного очеркизма выдвинулись документальные повести, рассказы бывалых людей…» 1. Сколько нескрываемой иронии в этом «ассортименте газетного очеркизма»… И такое пишет человек, исследующий публицистику периода войны, звучавшую главным образом с газетной полосы! Кстати, П. Глинкин полагает, будто лишь с началом войны «очерк переместился с вольготных журнальных страниц, из альманахов и книг на газетные полосы». Куда же девалась знаменитая правдинская плеяда очеркистов – М. Кольцов, Б. Горбатов, Ф. Гладков, А. Колосов и многие другие?! Не проявляется ли и здесь все та же неприязнь к газетному «ассортименту»?
Теоретическая сумятица вызывает утверждение, будто очерк «нес службу разведки для создания большой литературы». Взятая без кавычек большая литература, как мы понимаем, означает не объем, а качество. Но ведь еще М. Горький резко возражал тем, кто признавал очерк только первой ступенью мастерства. «Известно, – писал М. Горький, – что большинство крупных художников прибегали к форме очерка после того, как их авторитет мастеров слова был уже признан читателями и критикой». В развитие своего тезиса П. Глинкин усматривает в «Молодой гвардии» А. Фадеева типичный пример «расширения первоначального очерка до масштаба крупного эпического полотна». Расширение очерка до романа? И это после всех работ о творческой истории «Молодой гвардии»!
Теоретическая беззаботность сказывается не только в подходе к очерку. Она ведет к размашистости, а то и внеисторичности целого ряда существенных положений.
Так, автор устраивает вселенскую смазь литературе 30-х годов, уверяя, будто «клевета на народ и его историю становилась модой», «раздались даже голоса за денационализацию (?) русского языка». Произвольно объединяя самые разные писательские индивидуальности, он сообщает: «Резким нападкам подверглись Шолохов, Леонов, Шишков, Есенин, Ян, Пришвин, Сергеев-Ценский, Чапыгин, то есть писатели, подтверждавшие преемственность советского искусства от вековой культуры». Даже неловко доказывать, что «нападки» на Шолохова и Есенина, Яна и Пришвина имели разный характер, разные причины и уж меньше всего были связаны с их «подтверждением преемственности».
Столь же размашисто пишется и о других периодах нашей литературы. Чего стоит, к примеру, утверждение о том, что «определенное время деятельность Верховного командования у нас освещалась неверно, все победы приписывались одному лицу. Затем стали возноситься другие лица».
Еще более произвольны умозаключения П. Глинкина о предвоенных взглядах, по которым агрессор будет немедленно разгромлен на его же территории малой кровью могучим ударом. «Если иметь в виду конечные результаты, мы безоговорочно выполнили задачу, которая определялась военной доктриной: враг разгромлен на его собственной территории». Но можно ли забывать, что до этих «конечных результатов» нам в течение трех лет пришлось освобождать захваченную гитлеровцами нашу территорию?
С равной «свободой» обращается он и с конкретным литературным материалом. Достаточно сказать, что в главах, излагающих состояние военно-документальной прозы послевоенного времени, ни разу не упомянут С. С. Смирнов, чьи произведения, по общепринятому мнению, были крупным событием в развитии военно-документальной публицистики. Не было для П. Глинкина этого автора, не было события – и все тут!
Все очерки всех писателей о Сталинградской битве П. Глинкин объединяет в один «сталинградский цикл», для которого якобы характерен интерес к стратегическим и тактическим действиям, вызвавший «ослабление внимания к душевным движениям». В очерках «сталинградского цикла»»страницы пестрят фамилиями бойцов, но бойцы не оживают под пером очеркиста…». Призвав себе на помощь на этот раз произвольно выдернутую цитату из книги И. Кузьмичева «Жанры русской литературы военных лет», П. Глинкин на том и кончает со «сталинградским циклом». Но стоит назвать «Глазами Чехова» и «Власов» Вас. Гроссмана или очерк «Дни и ночи» К. Симонова, как вся постройка рушится на глазах. Это ведь об очерке К. Симонова говорил тогда уважительно М. И. Калинин: «Писатель мог бы представить храбрую девушку, не знающую ни страха, ни сомнений, как у нас обыкновенно бывает, но он показал человеческие чувства, человеческие переживания. Данная картина – замечательный материал для агитаторов и пропагандистов».
Размашистость, безответственность ведут ко многим внутренним противоречиям. Так, П. Глинкин, желая «учесть» художественную литературу, поминает книги П. Вершигоры, Г. Линькова, А. Федорова, Д. Медведева: «…Книги их, написанные по горячим следам событий, не блещущие красотами диалогов и стиля, фабульной изощренностью или тонкостями психоанализа, тем не менее воспринимались как произведения искусства. Они во многом определили уровень литературы тех лет и поныне остаются образцами высокого мастерства». П. Глинкин не раскрывает, в чем их высокое мастерство без столь хитроумно скомпрометированных основ литературного творчества. И не случайно не раскрывает. Через три страницы он уже пишет: «Поскольку углубление в психологию человека было затруднено для непрофессиональных литераторов, «беллетризация» документальных жанров тех лет часто ограничивалась внешними признаками – присочиненными диалогами, «раздумьями» героев, пейзажными зарисовками по памяти и т. д.». Не правда ли, как разительно изменяется оценка военно-документальной прозы в зависимости от побочных задач литературоведа?
Произвольно устанавливает он и перелом в судьбах очеркового жанра с дней Курской битвы. Именно тогда, пишет он, «гегемония фронтового очерка в художественной прозе кончилась». Несколько, мягко говоря, странные для ученого и хронология и терминология: получается, что на смену одной «гегемонии» вдруг пришла другая «гегемония» – военной повести, хотя всем известно, что равноправное содружество этих жанров длилось до конца войны. А попробуйте расшифровать фразу: «Симонов… газетчик по натуре, художник по призванию».
В любой книге – научной ли, популярной ли – автор должен соединять взыскательность с тактом. Этого брошюре явно недостает. На мой взгляд, бестактно в числе трех-четырех на всю книгу примеров «облегченно-примитивного изображения войны и психологии бойца» приводить несколько фраз «Из фронтовых блокнотов» Б. Лапина и З. Хацревина – писателей, жизнью своей оплативших каждую строку фронтовых репортажей: «Передний край обороны противника был испещрен дымами. С наших огневых позиций бесперебойно били орудия. Они разыгрывали свою грозную мелодию, как по нотам. Артиллеристы работали с азартом: команда, наводка!.. опять!.. снова!.. – Артисты своего дела, – сказал нам политрук Попов. – Математики…» Право же, в этих фразах, – а подобные им можно без всякого труда найти и в очерках любого из безудержно возносимых П. Глинкиным писателей, – нет ничего такого, что давало бы основания сердито выговаривать за «бутафорию грозных событий, веселость и даже какую-то игривость в тоне».
Столь же недопустимо вставляет он в перечень книг, отмеченных вредными тенденциями, «мемуары Галлая». Можно по-разному относиться к творчеству этого писателя, но снисходительно обобщать: мемуары (такого произведения у М. Галлая нет), – не обозначить инициал, как то сделано по отношению к другим рядом перечисленным прозаикам, – это, согласитесь, нехорошо. Равно как и не сообщать о том, что М. Галлай – Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель, – если по отношению к другим авторам П. Глинкин такой забывчивостью не страдает.
В нынешней книге П. Глинкнн снял некоторые очевидные передержки, ошибки, грубые выпады, которые содержались в его журнальных публикациях и создали ему недобрую «популярность». Исчезла усиленно доказываемая им ранее идея о том, что в русской литературе последних лет о деревне военной поры «возникает философский вопрос о страдании как форме самоусовершенствования» 2. Не повторяется оскорбительная критика книги Л. Плоткина «Литература о войне». В перечисление документальных книг первых послевоенных лет он уже не включает «Дивизионку» М. Алексеева, написанную в 1959 году3. И т. д. и т. п.
Но, избавленные от заведомых несуразиц, страницы книги П. Глинкина изобилуют, как видим, множеством иных серьезных ошибок.
В свое время В. И. Ленин писал о разнице между популярностью изложения и популярничаньем: «Популярный писатель подводит читателя к глубокой мысли, к глубокому учению, исходя из самых простых и общеизвестных данных, указывая при помощи несложных рассуждений или удачно выбранных примеров главные выводы из этих данных, наталкивая думающего читателя на дальнейшие и дальнейшие вопросы… Вульгарный писатель предполагает читателя не думающего и думать не способного, он не наталкивает его на первые начала серьезной науки, а в уродливо-упрощенном, посоленном шуточками и прибауточками виде, преподносит ему «готовыми»все выводы известного учения, так что читателю даже и жевать не приходится, а только проглотить эту кашицу» 4.
К сожалению, популярность книги «Муза в походной шинели» именно такого, дурного, свойства.
- А желая осудить не нравящиеся ему произведения, П. Глинкин писал ранее в одной из статей: «Произведения Пановой и Некрасова несли на себе налет очерковости…» («Русская литература», 1971, N 1, стр. 33).[↩]
- «Огонек», 1968, N 51, стр. 27.[↩]
- »Русская литература», 1971, N 1, стр. 31. [↩]
- В. И. Ленин, Полн. собр. соч.; т. 5, стр. 358 – 359.[↩]