«Простота сего урока…»

ГОЛОС ИЗДАЛЕКА

– Поэзия – это самовыражение, а не самоутверждение. Автор же лезет вон из кожи, чтобы показать: вот я какой, вот на что я способен.

– Но Давид! – восклицает Вера Клавдиевна Звягинцева, пальцем прижимая к близорукому глазу одно очко, отчего вся оправа идет несколько вкривь. – Молодости так свойственна боязнь показаться неоригинальной!

– В поэзии надо быть, а не казаться…

«Молодость» – это в данном случае мы, участники переводческого семинара при МО СП СССР, горстка непонятно даже кого: то ли пробующих свои силы переводчиков, то ли непризнанных дарований, иные из которых возомнили себя поэтами. «Пробующим», а тем более «непризнанным» не платят или платят плохо, а жить нужно. Поэтому все мы худо- бедно, но состоим при деле. Сергей Поликарпов работает в издательстве «Молодая гвардия». Анатолий Якобсон учительствует. Я сотрудничаю в журнале «Крестьянка». Самая профессиональная из нас, пожалуй, Дина Орловская. Она перевела стихи из «Алисы в Стране Чудес» и детским голосом, хотя сама далеко не девочка, выкладывает перед нами такие безукоризненные кубики четверостиший, что даже язвительный Давид Самойлович, не найдя, к чему придраться, и явно заскучав, одним мановением руки как бы сметает все изящное строение и требует у Дины ее собственных стихов.

Наши стихи – для него богатая пожива. С костяка формы безжалостно сдирается мясо содержания. О чем пишет автор? Почему так мелкотравчаты его мысли и страсти? Самый костяк хладнокровно простукивается и просвечивается. Достается и за унылую интонацию, и за бедные рифмы.

Семинаристы заглазно называют Самойлова Малюткой Скуратовым. Но считаются с ним, приносят на его суд чуть ли не каждое новое произведение. С похвалой учителя ходишь, как с орденской лентой через плечо.

– Ты чего рассиялась? Малютка приголубил?..

Едва ли не самым ругательным в ту пору было слово «литературщина». Оно означало отказ от первородства чувств и впечатлений, следование в фарватере заемного поэтического опыта. Самойлов не любил вторичности, высмеивал потуги окультурить стих чисто внешне, насаждая вершки, а не корешки накопленного предшественниками. Однако плохую книжность отличал от книжности хорошей, которую впоследствии назвал причастностью к знаковой системе культуры.

За «литературщину» часто влетало Толе Якобсону. Несдержанный, гудящий, как растревоженный пчелиный улей, он был влюблен в поэзию и, как большое дитя, путал свое и чужое. Это от него я услышала ахматовское«За тебя я заплатила // Чистоганом…» – мгновенно запоминающиеся строки, напечатанные лишь недавно. Ранний лагерный опыт его жены, навалившийся ему на плечи, бескомпромиссность собственной натуры поставили его в семинаре, да и в жизни, особняком. Чтобы найти адекватное поэтическое выражение пережитому, потребен был гений. Его отсутствие Толя переживал тяжело. На критику стихов и переводов обижался. Его матерински брала под крыло третий руководитель семинара: Мария Сергеевна Петровых.

Кого-то она мне напоминала. Но кого? Может быть, гейшу со старинного японского чайника? Так хороша и так хрупка! Возраст не властен над ней. Наверное, потому, что в душе этой чудной женщины бьет, не иссякая, горячий природный источник. Если у кого- то из семинаристов буквально или фигурально глаза на мокром месте, Мария Сергеевна бросается на защиту. Самойлов только посмеивался, когда обе они, Звягинцева и Петровых, с двух сторон пытались оживить (ныне сказали бы «реанимировать») убитого его анализом молодого поэта, подобно Ленскому, завершающего златые дни своей весны в невидимых снегах хорошо натопленного Дома литераторов.

Но случалось и обратное: когда мягко обвиняли наши руководительницы, адвокатом уже выступал Давид Самойлов, из Малютки переименованный в Дезика.

Бросалась в глаза, удивляла его дружба с Сергеем Поликарповым. Такие они были разные. Сережа – подмосковный кряж: диковатая красота, нависшие брови, бодучие лобные выпуклости. Стих крепкий, забористый, восходит к Павлу Васильеву. Самозабвенно читает, «мыкая», а вернее – «макая»:

Пригляди за м-мальчонкой м-малым,

М-молодая м-мама м-моя!..

 

Порой такое завернет, что Звягинцева и Петровых сконфужены:

– Сережа, дорогой, нельзя же так…

– Почему нельзя? – И Самойлов горой встает за Сергея.

Тот платил ему полной взаимностью.

Первая рецензия на самойловскую книгу «Ближние страны» принадлежит именно перу С. Поликарпова. Напечатана в журнале «Москва».

Когда я читаю «Цыгановых», на меня веет Сережиным духом. Не столько от стихов, сколько от той многомерной, многокрасочной «другой жизни», что встает за поэмой.

Вдова Сергея познакомила меня с шуточным стихотворением, вписанным нашим учителем в книжку Николая Асеева, – подарок к Сережиному дню рождения. Дата под стихами: 30 августа 61-го года.

«Читай стихи, Серега,

Нам это не во вред.

И вскоре понемногу

Сам станешь ты поэт.

За книжицу заплатишь

Всего лишь жалкий грош —

Там рифмочку подхватишь,

Тут образ подберешь.

А там – победу празднуй,

Успехами кичась, —

Хороший или разный

Ты будешь среди нас.

Ты станешь важной штучкой,

Красив и басовит,

И сам товарищ Слуцкий

Тебя благословит.

 

А пока благословляю я, смиренный инок Д. Самойлов». Вот тут можно ручаться: стишок никогда и нигде не печатался…

Переводческий семинар был задуман как мероприятие кратковременное. Для галочки. Однако по малоизученным законам взаимного притяжения просуществовал более трех лет: с конца 1959 по 1963 год. Собирались не часто, но довольно регулярно. Сделали сообща два сборника стихов, вскоре вышедших в издательстве «Художественная литература»: «Заря над Кубой» и «Поэзия гаучо». Зная нашу нужду, учителя, и в первую очередь Самойлов, подбрасывали нам и другую переводческую работенку. Для меня, например, «экзаменом» стал однотомник литовского классика Миколайтиса Путинаса, выпущенный тогда издательством «Вага».

Двое из нашего семинара, Юрий Вронский и Натэлла Горская, стали признанными переводчиками. Рано ушла из жизни Дина Орловская, но вот чудо под стать стране бессмертной Алисы: недавно купила книжку Льюиса Кэрролла, изданную под грифом «Б- ка журнала «Юность», – там есть и Динины переводы! Безвременно умер Сережа Поликарпов, автор многих книг. О Толе Якобсоне – речь впереди…

Когда у меня вышла первая книга стихов и запахло приемом в Союз писателей, я, естественно, попросила одну из трех рекомендаций у Давида Самойловича. Дал он ее охотно, быстро, попутно вспомнив эпизод из своей биографии. Леонид Мартынов, к которому он когда-то обратился с подобной же просьбой, что-то буркнул в ответ. И это отдалило вступление в СП на годы.

За рекомендацией я поехала к Дезику домой. На площадь Борьбы. Впервые была у него в гостях и озиралась, как в лесу. Старомодная мебель стояла тесно. Над обеденным столом свисала антикварная лампа, которую с нигилизмом комсомольской юности я окрестила про себя «радостью металлоломщика». Под люстрой восседали близкие и гости, пили чай с конфетами. Я была немедленно, по-московски, приглашена к чаепитию, разговорена, обласкана.

В той же комнате на письменном столе лежали стихи Незвала. Некоторые подстрочники еще раньше Самойлов приносил на семинар, мы переводили их как на конкурс: кому лучше удастся втиснуть весьма туманный смысл в немыслимо строгую форму: сквозные рифмы, обязательные повторы…

– Вам не пишется, Давид Самойлович? – пожалела я его, представив себе, каково будет перелопатить всю эту пачку.

– Вообще-то пишется. Переводами я занялся, потому что денег нет.

Па семинарской привычке я прочитала ему несколько новых стихотворений. Он задумался. Не спешил с приговором. Огрехи строк, конечно, были, но, видимо, не настолько очевидные, чтобы лихо, но с юмором, перемежая гнев и обаяние, как он делал это всегда, положить меня на обе лопатки. Что-то иное заботило учителя.

– Вам надо поскорей все это напечатать и начать писать по-другому, – вдруг сказал он.

На рекомендации в члены СП его мнение, впрочем, не отразилось. Она была составлена тут же, в тоне, который обязателен для бумаг такого рода: «зрелая», «достойна» и т.д., написана его рукой. Приемная комиссия принимала только рукописные рекомендации.

Осенью 63-го года мы ездили в Литву, участвовали в днях молодежной книги. Командировало нас издательство «Молодая гвардия». В бригаду входили Д. Самойлов, В. Осипов, С. Поликарпов, Л. Румарчук, я… Маршрут был: Вильнюс – Каунас – Шяуляй. Выступали перед интеллигенцией, рабочими, студентами, школьниками. Дезик держался с нами запанибрата. Вижу его глазами памяти в песочном пальто на фоне золотой литовской осени и карминно-огнистых исторических башен – безусого, еще без очков, всеми статями молодого. Молодого, как мы.

Стихи он читал тоже молодым, легким, гибким голосом, чьи модуляции передавали малейший поворот в развитии стиха: сюжетный или смысловой. К «поэтической эстраде», у которой уже появились закоренелые враги, относился… иногда казалось – всерьез, иногда – снисходительно. Но от выступлений не увиливал. Читал везде, куда звали. И столько, сколько просили.

Многие стихи Давида Самойлова я запомнила с его голоса, и память сохранила из первых уст услышанный вариант. Так, в знаменитом стихотворении о поэте, Пестеле и Анне первоначально Пушкин утверждал: «В политике кто гений, тот злодей». В книге появилось иное: «На гения отыщется злодей…» Знаменательное разночтение!

Тогда, в Литве, или чуть позже Дезик весело поведал нам, как однажды ночью ему позвонил Маршак и сообщил: «Знаете, голубчик, на кого вы похожи? На Блейка!» Детский поэт-классик, сам того не ведая, приговорил нашего учителя к слепоте. «Бывают странные сближения»…

Весной 65-го в Москву приехала из Вильнюса строгая редактриса однотомника Миколайтиса Путинаса. У нее накопились претензии к переводчикам, в том числе и ко мне. Малейшее отклонение от оригинала (неизбежное при переводе рифмованных стихов) воспринималось ею как криминал. Очень не хотелось возвращаться к прошлогодней работе, тем более что у меня недавно родилась дочь – не до того было… Но редактриса настаивала, и Самойлов, будучи работодателем и человеком ответственным, нашел выход: привел ее ко мне. В мою очень большую, но единственную комнату, из которой ширмой была выгорожена детская.

Шутя и играя, – такое впечатление оставляли многие его действия, – а на самом деле твердо и точно Давид Самойлович отмел необоснованные обвинения литовки, в упрощенной форме донес до меня обоснованные и кое-что с ходу исправил сам. Мне осталось совсем немного работы… А потом, к моему изумлению, попросился за ширму и поиграл с моей пятимесячной крохой, сказав с короткой задумчивостью:

– Таких маленьких я люблю больше всего

Тогда я еще не знала, что скоро у него родится дочь Варя.

…Наша поездка в Минск, несомненно, была плодом больного бюрократического воображения. Сдернуть двух писателей с места (меня-то ладно, а вот Самойлова за что?!), оплатить проезд, гостиницу, суточные только для того, чтобы мы выступили, по полчаса каждый, перед библиотечными работниками то ли города, то ли области – загнанными тетками, к поэзии абсолютно индифферентными.

Отвыступав, Дезик пошучивал, пошучивал – и вдруг исчез. На весь день. А я так надеялась погулять с ним по Минску, пообщаться.

Появился он незадолго до вечера, такого же золотистого, как купленная мною на базаре связка белорусского лука – в утешение себе и на радость оставленным домашним. Объявил, что подлец, потому что бросил меня одну. Но он был в таком сугубо мужском обществе, куда даму неудобно и повести.

Мы бродили по незнакомым улицам и болтали.

Самойлов был в духе и за словом в карман не лез. Об одном коллеге отозвался так:

– Раньше всех понял, что из этого свинства можно вырезать хороший кусок ветчины. И сделал это.

О Ярославе Смелякове:

– Мне бы такой талантище! Уж я бы им распорядился… На мой вопрос, почему Ахматова недолюбливала Ахмадулину, но восхищалась стихами Г., Д. С. мгновенно нашелся:

– Потому что Ахмадулина красивая, а Г. – нет…

Вспоминал хлесткие ахматовские характеристики. Сложному пииту, снискавшему поздние лавры именно за туго поддающиеся дешифровке стихи, Анна Андреевна поставила диагноз: «Хорошо разыгранная мания преследования!»

Поэтессу моего поколения мягко пощекотала: «Она пишет, что она – зайчик. Вы представляете, чтобы Пушкин назвал себя зайчиком?»

Именно тогда Самойлов поделился со мной тем, что, как мне кажется, представляло для него некую бесплотную опору в этом движущемся, ненадежном, фата-морганном мире. Незадолго до окончания войны, в освобожденном городке, где стояли наши, ему гадала цыганка. И нагадала грозное, но по молодости его лет воспринятое легко: «Если ты не умрешь в ближайшие несколько суток, то будешь жить долго и у тебя будет много детей…» Кажется, на следующий же вечер, только он отошел за куревом от окна в глубь комнаты, стекло разлетелось вдребезги от шальной пули…

Приближалось время ужина, и Дезик признался мне, что у него не осталось ни копейки. Нету даже на трамвай! У меня было сколько-то рублей. Я отдала их ему, чтобы в ресторане расплачивался учитель, а не ученица.

Кстати, слова «учитель», «ученик» (и даже «ученица») на разные лады варьируются в его стихах. У меня давно засело в памяти:

Пускай лукавый лавр примерит ученица

И, дурней веселя, гарцует ученик!

 

Можно было бы принять первую, довольно лестную строку на свой счет. Но тогда не отмахнешься и от другой самойловской сентенции:

Не верь ученикам,

Они испортят дело…

 

Нет уж, не будем подставлять в поэтические уравнения с неизвестными живые имена.

…Итак, мы благополучно отужинали, сели в поезд и даже выспались на рублевом белье. Все вроде бы завершалось благополучно, Москва уже замаячила в окнах, и Давид Самойлович радостно предвкушал встречу с семьей и сыном Петей, который был в столь стремительном младенческом возрасте, что мог измениться даже за три дня.

Но дурное предчувствие томило меня.

Дезик вышел из купе первым. В руке у него был увесистый портфель. Зачем я так поздно пробежала взглядом путь его следования? Зачем не сделала этого раньше? Какой-то осел поставил на коридорный выступ хрустальный стакан в подстаканнике. Примерно на уровне лодыжки. Мой спутник без промаха долбанул его своим портфелем. Зазвенели осколки…

Штраф платить было не из чего! На цыпочках, крадучись, он, а я за ним, выбрались из вагона и, как пишут денежные авторы, смешались с пестрой московской толпой.

– На счастье, Давид Самойлович?

– На счастье!..

…Составляя с Татьяной Бек московский «День поэзии 1989», я позвонила Самойлову, попросила стихи для сборника. Он как раз приехал в Москву из Пярну. Тот же (да не тот!) омывающий далекими волнами голос, знакомая, заинтересованно небрежная интонация: как дела? что пишете? что-нибудь выходит?..

Стихи для «Дня поэзии» пообещал, но не дал. Спешил домой, в Эстонию. По счастью, у Владимира Корнилова, одного из членов нашей редколлегии, нашлось старое стихотворение Самойлова. Посвященное Анатолию Якобсону. Писал он его в конце 70-х без всякой надежды на публикацию. Тут все выламывалось из рамок: адресат – участник правозащитного движения, был изгнан из школы, где проработал десять лет, эмигрировал в Израиль, работал в Иерусалимском университете и… повесился.

Господи, как все страшно сошлось: наш семинар, надежды, споры, поэзия, любовь. И жизнь. И Родина. И гибель…

Своей нечесаной башкой,

В шапчонке чисто бунтовской,

Он вламывался со строкой

Заместо клича.

В застолье. И с налету – в спор,

И доводам наперекор,

Напропалую пер, в прибор

Окурки тыча.

…Он создан был не восставать.

Он был назначен воздавать,

Он был назначен целовать

Плечо пророка.

Меньшой при снятии с креста,

Он должен был разжать уста,

Чтоб явной стала простота

Сего урока…

Давид Самойлов уже не увидел этой красивой, с портретом старой Ахматовой на обложке, книги, где было напечатано его «непубликабельное»»Прощание». Но им и с нами простился.

 

«ЧТО ОТДАЛ – ТО ТВОЕ…»

– Вы не родственница?

– Вы не дочь?

– Вы имеете какое-нибудь отношение к Виктору Максимовичу?

Эти вопросы я слышала много раз. Приходилось разочаровывать, объясняя, что с двоюродным братом отца я даже не знакома.

Но вот у меня вышла первая книга стихов, и мой муж, молодой филолог, предложил съездить в Ленинград, подарить книгу моему прославленному родственнику. Пусть у нас будет такое свадебное путешествие…

Лето 1963 года. Дачное Комарово. Ищем Кудринскую улицу. Идем в указанном направлении, утопая в сером песке, под почти безуханными северными соснами. Хозяин знает о нашем приезде – мы заранее созвонились. Встречают нас необычайно радушно: дядя, его жена¹, его родная сестра, приехавшая погостить из Италии, две его дочки, Вера и Аля, подростки.

– Так мы с вами, оказывается, в родстве? – внимательно смотрит он сквозь близорукие стекла очков. – Меня уже спрашивали, кем мне доводится поэтесса. А я не знал…

С этого началось наше общение, длившееся более семи лет.

В. М. Жирмунский, ученый-энциклопедист, олицетворял для меня целую культурную эпоху. Он вызвал интерес у Блока: сохранился дарственный экземпляр дядиной книги «Немецкий романтизм и современная мистика» (СПб., 1914) с многочисленными пометками поэта; известны письма Блока к Виктору Максимовичу. Он дружил с Ахматовой. Учился вместе с Мандельштамом в Тенишевском училище и первый написал о нем…

О широте его профессиональных интересов можно судить по отрывкам из сохранившихся у меня писем: «<…> был в научной командировке в Берлине, откуда вернулся только три дня назад. В двадцатых числах октября мне предстоит поездка в Тбилиси»; «Я только что вернулся из Полыни, где принимал участие в очень интересной конференции по вопросам теории стиха. Выступал с докладом о стихосложении Маяковского»; «<…>еду на десять дней в Белград как глава советской делегации на Международный конгресс по сравнительному литературоведению. Буду читать доклад – на этот раз на французском языке»; «<…>уезжал вместе с Н. А. (женой Ниной Александровной. – Т. Ж.)вПрагу на Международный съезд славистов <…> Читал доклад о подготовленном мною Собрании стихотворений Анны Ахматовой, который собрал большую аудиторию и имел успех <…>»

Удивительно, какую активную жизнь вел этот грузный с виду, рыхловатый на петербургский лад человек не в расцвете сил – на восьмом десятке.

Знал он и лихие времена, лет за четырнадцать до нашего знакомства. Ленинградский переводчик, бывший тогда студентом, рассказывал мне, как прорабатывали «космополита» В. М. Ж. на университетском собрании.

– И что же он?

1. Нина АлександровнаСигал-Жирмунская(1919 – 1991) – переводчик, литературовед, специалист по французской литературе.[↩]