Прошлое, ставшее настоящим (Автобиография). Публикация. А. Дмитриевой

Здесь печатается полный текст автобиографии. С армянским оригиналом перевод заново сверен и уточнен М. Я. Малхазовой. Рукопись находится в архиве А. Н. Дмитриевой.

* * *

Паруйр СЕВАК

ПРОШЛОЕ, СТАВШЕЕ НАСТОЯЩИМ (АВТОБИОГРАФИЯ)

Это неизбежно особенно у художника, для которого вчера – не хранилище сладких и горьких воспоминаний, а источник раздумий…

Поэтому на свою попытку написать автобиографию я смотрю не как на «вечер воспоминаний», а как на проверку собственного опыта.

Писать автобиографию – значит также посвящать в свои секреты, но секреты ничего не стоят, если они не выдают тайну. Поэтому мои воспоминания. – повод для размышлений, а автобиография – попытка объяснить самого себя.

Я счастлив, что пишу эти страницы в моей родной деревне – бывшей Чанахчи, а теперь Совсташен (Армянская ССР, Вединский район).

Природа, этот великий экспериментатор, сегодня произвела очередную из своих метаморфоз: выпал первый снег, который слегка смягчил суровый лик этого горного края. Односельчане образно говорят о нашей деревне: «Сорок ущелий, да в каждом по сорок ущелий». А там, где ущелье, там, разумеется, и горы. И вот первый снег пал на эти сорок сороков ущелий, сгладив немного резкие»линии гор… Земля и камни (трудно сказать, чего здесь больше) отдались холодному белому наваждению. Только деревья, растерявшие листья, упрямо подчеркивают свою черноту, подобно монахам свидетельствуя о своей преданности небу…

Но не только сегодня и из-за снега изменился мой родной край. Сорок лет назад здесь лишь церковь не была покрыта плоской земляной кровлей. Весной высокая трава колыхалась на крышах, а желтый железный купол церкви напоминал верблюда, опустившегося на колени на траву. Не будь церкви, могло показаться, будто вся деревня под одной общей плоской кровлей: дома лепились друг к другу, как сбившийся в бурю скот, а кривые улочки (их и улочками-то называть неловко) были настолько узенькими, что ребята повзрослее в рождественские праздники, прыгая через костры, проносили огонь из конца в конец деревни не по улицам, а по крышам…

Дом, где я родился… Но я должен был бы сказать не дом, а погреб, и не в фигуральном значении этого слова.

Фамилия моих предков из поколения в поколение была связана с частицей «тэр», которая является знаком принадлежности к духовному сословию. Деды мои были воспитанниками Эчмиадзинской духовной академии, которая давала, как мне теперь определенно известно, знания в объеме нынешнего филологического факультета университета. У них был двухэтажный дом с погребом и балконами. Но в 1918 – 21 годах наши всей деревней вынуждены были трижды сниматься с насиженных мест. И если от огромной библиотеки моих предков сохранился лишь Нарек («Книга скорбных песнопений»Грикора Нарекаци, гениального армянского поэта X века) с рубцами пожарищ на коже переплета, Нарек осиротевший, то есть потерявший своих читателей, то и от двухэтажного дома осталось только то, что не сгорает: врытый в землю погреб. Здесь-то и родился я 26 января 1926 года.

Волею судьбы образование отца свелось к умению писать, а матери не выпало и этого счастья. Самая простая по написанию буква в армянском алфавите «с». И моя младшая сестра часто изводила мать: «Даже «с»не умеешь писать?!»Да, не умела и не умеет по сей день.

И не потому ли больше половины моей жизни (целых 23 года) ушло на учебу?!

В школу я пошел очень рано – в шестилетнем возрасте.

причем умел читать и знал все четыре действия арифметики. Среднюю школу закончил в деревне, любил все предметы, в том числе и физико-математические. Затрудняюсь сказать, что доставляло мне больше наслаждения – чтение любимого романа или решение геометрической задачи.

Были годы пробуждения, но и годы трудностей. Не было бумаги и карандашей, не было учебников, часто весь класс учился по одному-единственному учебнику. Недоставало и учителей, а те, что были, – со средним и низшим образованием. В девятом классе, например, у нас был учитель физкультуры, молодой человек, симпатичный и плечистый. Этот учитель в десятом классе вынужден был преподавать нам литературу. Сегодня физкультуру, завтра – литературу! И преподавал: по вечерам я писал «о жизни и творчестве»очередного писателя, которого мы проходили, и на следующий день он диктовал классу мое изложение, причем со всеми вместе под его диктовку писал, разумеется, и я. И так – круглый год…

Я еще не брился, когда был принят на филологический факультет Ереванского государственного университета, разочаровав всех своих учителей (каждый был уверен, что я пойду изучать его предмет), кроме учителя литературы и своей матери, – знала бы она, что такое филология и почему я поступил на это отделение!

Ребенком я был застенчивым, не скрытным, а именно застенчивым. В то время я не знал, конечно, ни слова «самолюбие», ни тем более слова «достоинство». Но теперь знаю, что застенчивость обусловлена именно этими чертами характера. И знаю также, что застенчивые дети впоследствии становятся очень прямыми и искренними людьми.

Застенчивость моя особенно проявлялась вот в чем. В одиннадцать лет я написал свое первое стихотворение. Стихотворение было не о чем, а о ком: о Зинаиде. И Зинаида эта была не моей одноклассницей, а… героиней Тургенева.

Книг не было. Мы ходили выпрашивать книги из деревни в деревню. Так совершил я в своей жизни крупную кражу: втроем или вчетвером, в полночь, по всем правилам искусства, мы ограбили в окрестных деревнях три-четыре школьные библиотеки. Воровство – из жажды чтения! Главарем был я. И большая часть книг досталась мне. Читал я все подряд: растрепанный роман запрещенного Раффи (половину переписал), Дарвина «Происхождение видов»(законспектировал), монографии о Давиде Рикардо и Адаме Смите (как было понять?) и даже… «Военное искусство»(что мог понять?). И поскольку в то время был издан первый том Сочинений Тургенева, то, естественно, и его «Первую любовь». Что и как понял одиннадцатилетний ребенок в этой великолепной повести, затрудняется теперь сказать даже его сорокалетний двойник, но что он свое первое стихотворение написал не о елке, не о Первомае или о другом каком-нибудь празднике, а о Зинаиде – не трогательный ли это факт?

Я читал…

А наши боялись, как бы не сошел с ума. Деревенские убеждены, что от чтения глаза слезятся, а разум мутится. Родители мои опасались вдвойне, ибо все наши односельчане были уверены, что мой родной дед от чтения «разумом повредился», и мнение их не было лишено основания. Рассказывают, как он, бывало, погрузив мешки с семенами на мулов, запрягал быков и ехал на пахоту, но, раскрыв какую- нибудь книгу, забывал и о существовании запряженных быков, и о нагруженных пудовыми мешками мулах. О сумасшествии моего деда ходило с десяток подобного рода историй. Но впоследствии, в конце 30-х годов, его немногочисленные оставшиеся в живых современники стали припоминать столько же, если не больше фактов, свидетельствовавших о том, что дед мой не только не был сумасшедшим, а, напротив, был чуть ли не пророком, ибо «покойный все что ни говорил – исполнилось»…

И вероятно, эта дедовская кровь обращалась и во мне, заставляя ночи напролет не выпускать книгу из рук, вселяя страх в родителей, как бы и я «от чтения не сошел с ума». И поскольку их увещевания и наставления не давали никаких результатов (я упорно шел по пути помешательства), мать время от времени заводила со мной такой разговор:

– Кем же ты станешь, раз так много читаешь? Учителем?

– А кем же еще! – отвечал я.

– Как и все эти учителя?

– Ну да!

– Эх, глаза бы мои не глядели на это!

– А кем бы ты хотела, чтоб я стал?

Мать моя, как я уже говорил, неграмотная. Она, естественно, не знала значения слов «писатель»или «поэт». Но, невольно слыша, как мы с сестрой, бывало, читали вслух, она запомнила кое-что, например, печальную историю туманяновского «Гикора». В то время она не знала даже имени Ованеса Туманяна и потому на мой вопрос: «Кем бы ты хотела, чтоб я стал?»– отвечала:

– Раз уж ты столько читаешь, стал бы хоть таким, как тот человек, что написал «Гикора».

Я, – сам с ноготок, а тайна с вершок, – уже давно был уверен (не мечтал, а был уверен!), что стану «таким, как тот человек, что написал «Гикора», то есть писателем или поэтом. Но об этом знали только я сам, да еще… Бог. И первой в моей жизни удивительной загадкой стало: откуда же мать узнала о том, что ведомо только Богу?!

Тогда я еще не подозревал, что если поэты имеют с Богом косвенную связь, то матери их причастны Богу непосредственно…

С этой несомненной уверенностью и намерением «стать, как тот человек, что написал «Гикора», я отправился в университет.

В то время любое напечатанное в газете стихотворение казалось мне шедевром, а автор его – гением.

Однако первый же месяц университетской жизни остудил мой пыл – меня словно холодной водой окатили, да еще вдобавок отхлестали огненным бичом, что в переводе с высокого стиля означает: привели в чувство.Прежде всего я тут же понял, что ничего не знаю, то есть знаю лишь то, что содержится в наших хрестоматиях: отрывок из романа (а не роман); два стихотворения великого поэта (а не всего поэта); две неправды и одну полуправду (вместо неискаженной истины) и вместо знания сколько-нибудь заметного литературного течения – несколько заключительных характеристик: «идеолог крупной буржуазии»,»представитель мелкобуржуазной среды»,»ветеран пролетарской литературы»,»ярый националист»,»проповедник клерикального мышления»…

Даже мои сведения об армянской литературе ненамного превышали то, что сообщается в списках о кандидатах в депутаты Верховного Совета: имя, отчество, фамилия, краткая биография и более чем пристрастное изложение деятельности, а не сама деятельность.

Вскоре я понял также, что я неграмотен. В то время до слуха моего еще не дошел страстный клич Горького: «Какое это счастье – быть грамотным!»Но этот клич не только потряс меня, но и поверг в ужас, когда я понял, и не с чужих слов, а испытал на собственной шкуре, что если овладеть грамотой вообще трудно, то четырежды труднее это в армянском языке, так как хорошо овладеть армянским языком означает овладеть… четырьмя языками (грабаром, среднеармянским, западноармянским и восточноармянским). А если добавить, что в армянском языке шестьдесят диалектов, многие из которых более далеки друг от друга, чем русский от белорусского, и что мой родной диалект не ближе к литературному языку, чем украинский к русскому, то примерно станут понятны трудности в овладении армянским языком.

Но мои разочарования не ограничились этим: я понял, что я… не поэт.

В этом меня убедил прежде всего Егише Чаренц.

Я так и не имел счастья видеть его (за три года до моего приезда в Ереван он погиб в тюрьме). Книги его были запрещены, только за одно упоминание его имени грозила тюрьма и ссылка. И тот, кого еще вчера называли «становым хребтом советской армянской литературы», сегодня был объявлен врагом народа. Но еще оставались люди, которые хранили ту или иную его книгу, подвергая себя и свои семьи опасности. С их помощью Чаренц, подсев ко мне на мою жесткую общежитскую койку, до конца раскрылся передо мной и собирался уже сказать о том, о чем я, опередив его, сказал сам:

– Понял, я не поэт!

Понял, ибо раньше я думал, что поэзия – это стихи по случаю той или иной даты, оды гениальному вождю или его боевым соратникам, мешанина на две трети из цветов и на одну треть из дистиллированной воды: когда нужно – в возвышенно-пышном стиле (это делали «поэты-бойцы»), когда нужно – на ашугский лад (это было областью «эмоциональной лирики»).

Я до этого не замечал, что подобного рода литература в конечном счете занимается лишь тем, что заключает все в кавычки, а теперь начал понимать, что первейший долг писателя – раскрывать скобки, а не заключать в кавычки. Я еще не знал, что политика – посредник между поэтом и временем, но уже начал догадываться, что этот посредник в данных условиях не столько служит делу, сколько вредит ему.

Я начал отличать истинную поэзию от пены и накипи горе- поэзии и понимать:

что именно об этом сказал наш умерший двадцатилетним гений: «Пена и накипь у меня на дне»(П. Дурян¹.);

что приспосабливать поэзию к календарю – это все равно что исполнять хорал Баха на стадионе или «Тайную вечерю»выставлять в бане;

1. Петрос Дурян (1852 – 1872) – выдающийся западноармянский поэт, автор проникновенных лирических стихов и исторических трагедий. Родился и умер в Константинополе.[↩]