Проникновенно, самобытно
Мариэтта Шагинян, Об армянской литературе и искусстве, Изд. АН Армянской ССР, Ереван, 1961, 228 стр.
Как публицист и писатель М. Шагинян обладает чисто художническим ощущением конкретного материала, лежащего «вокруг» исследуемого вопроса. Это помогает ей воссоздать во всей жизненной и психологической достоверности человеческий облик деятелей культуры и на этой основе выявить главную идею их творчества и назначение в искусстве. Это и делает столь органичным в ее литературоведческой практике сочетание глубины научного анализа с живостью и занимательностью изложения.
«Распечатав» образ эпохи, М. Шагинян тем самым не только раскрыла смысл культурного подвига Абовяна, но и его необходимость и последовательность, логическую взаимозависимость всех устремлений и начинаний писателя.
В самом деле, с точки зрения просветителя, стремящегося «образовать» свой народ, основной задачей было создание литературного языка, понятного народу. Грабар – язык античной Армении – не мог быть в этом смысле средством общения, средством образования – он был уже мертв, и никакие усилия клерикалов не воскресили бы его. А живые народные речения еще не были приведены в единую систему самим искусством.
Взявшись, казалось бы, с «прикладной» стороны просвещения за свой великий труд, Абовян в буквальном смысле выпустил могучего «джина из бутылки», заново воссоздав все здание национальной культуры, дав толчок становлению реалистической литературы.
М. Шагинян развивает здесь ту мысль, что задачи просвещения и создания нового языка могли быть решены только средствами высокого искусства. Воплотив, как некогда Данте в «Божественной комедии», в эстетическую реальность разговорную народную речь в бессмертном для армян творении «Раны Армении», Абовян тем самым претворил в реальность само просвещение, более того – некогда «вульгарный» язык сделал феноменом искусства: «…и стена, отделявшая народ от его культуры, упала, – язык проложил дорогу новой, понятной простому народу литературе, а вместе с нею – и народному образованию». Роман-эпос о жизни народа и как бы заново открытый язык определили новую проблематику и новый метод армянской литературы. Реализм и народность становятся с этих пор ее основой.
Мысли М. Шагинян о взаимозависимости просвещения, языка и литературы, их роли в формировании зарождающейся национальной культуры имеют актуальное значение.
Известно, что буржуазная идеология стремится навязать молодым культурам освободившихся от колониального гнета стран ориентацию прежде всего на современный модернизм, и далеко не в лучших его образцах, именно его пытаясь привить эстетическому мышлению этих народов. Подобного рода теории стремятся подменить демократическую национальную культуру, основанную на реализме и народности и дающую развитие просвещению и социальному самосознанию, космополитическим искусством модернизма. Антидемократизм этих теорий очевиден, хотя он внешне и обращен против национальной замкнутости. Но крайности сходятся. Этот «ультрасовременный» идеологический демарш весьма напоминает борьбу армянских клерикалов и националистов – защитников мертвого грабара – против реалистической литературы.
В этом смысле особенностью статей М. Шагинян является не только их глубокая научность, энциклопедическая широта, не только четкость мысли, но и тесная связь с актуальными задачами современности, внутренняя полемичность.
Эти качества анализа особенно полно проявили себя в статьях о М. Налбандяне и А. Ширванзаде.
В статье о М. Налбандяне привлекает широкая картина духовных и научных интересов российских шестидесятников, помогающая раскрыть основы их материалистического мировоззрения, которое в свою очередь служило базой реалистической эстетики.
Интересно раскрывает М. Шагинян творческую лабораторию Налбандяна – публикиста и журналиста. Увлекательно рассказывает о взаимоотношениях его с Бакуниным, Герценом, Огаревым, о его революционной деятельности.
Не случайно М. Шагинян уделяет столько внимания социологической концепции Налбандяна, ибо она помогает с большей полнотой определить базу концепции эстетической. Разработанные с позиций российского революционного демократизма, проблемы национально-освободительного движения и экономического освобождения крестьянства имели большое значение и для развития армянской культуры, ибо в зависимости от того, насколько она следовала этим принципам или отступала от них, зависела и мера ее эстетической и общественной значимости. М. Шагинян справедливо подчеркивает в эстетике Налбандяна критерий социальности литературы, требование типического, индивидуализированного социального характера в искусстве, что было вызвано и задачами времени, и возможностями самого метода критического реализма.
Становление социальной правды и характера прослеживается во всей книге Шагинян, это ее ведущая идея, которая находит наибольший разворот в статьях об А. Ширванзаде и Е. Чаренце. Однако в каждом случае эта проблема освещается с различных точек зрения, Особенно примечательна в этом смысле статья о Ширванзаде, которая, помимо теоретической насыщенности, может представить практический интерес для молодых писателей, так как связывает проблемы реализма с вопросами мастерства и художественной культуры.
Так, уже в описании биографии писателя М. Шагинян вводит фактор познания жизни – как конкретного ощущения социально-исторической коллизии эпохи, а не просто пассивного накопления личного (локального) опыта. То обстоятельство, – и это подчеркивает М. Шагинян, – что Щирванзаде жил и как писатель сформировался в Баку, крупном промышленном и культурном центре Закавказья, городе кричащих социальных противоречий, что он сам работал в «бастионах капитала» – банковских и промышленных конторах, – имело, видимо, решающее значение в выработке эстетических принципов художника.
Но для художественной литературы, продолжает свою мысль М. Шагинян, это звание действительности оказалось недостаточным, Ширванзаде сжигает свой первый роман: он почувствовал, что не сумел достаточно ярко воплотить жизненный материал в формах искусства. В ответе уже престарелого писателя на анкету журнала «На литературном посту» (1934) М. Шагинян выделяет его требование: «Много читать и глубже изучать жизнь», обращенное к творческой молодежи.
Изучение мирового искусства и литературы становится необходимейшим условием оттачивания писательского мастерства. М. Шагинян подчеркивает, что именно художественная литература открыла глаза молодому писателю «на краски и оттенки жизни, на углубленное понимание человеческой психологии».
Такая экспозиция помогает раскрыть и место А. Ширванзаде в новой армянской литературе. Этот вопрос совсем не так прост. Дело в том, что некоторые исследователи, особенно в прошлом, видели в творчестве Ширванзаде лишь победу принципов французского реализма, более всего Бальзака. Другие пытались найти его корни только в предшествующей национальной литературе. М. Шагинян смело начинает этот раздел с факта отрицания самим Ширванзаде всей армянской прозы как явления стиля, объясняя его разницей задач, какие они ставили перед собой, и разницей миров, которые воспроизводили Ширванзаде и писатели предшествующего периода.
В реализме Ширванзаде побеждает принцип социально обусловленного отображения действительности, социально детерминированного характера, частью, а не сутью которого становятся и национальные чаяния, и национальная проблематика.
Реализм Ширванзаде правдиво и достоверно зафиксировал и художественно раскрыл все проявления человеческой личности в капиталистическом обществе.
«Ширванзаде, – пишет М. Шагинян, – обнажил под национальной психологией своих героев общие, присущие определенным классам общества в определенную эпоху, экономические и социальные корни».
Социальность реализма Ширванзаде выделена в статье достаточно четко. Но, к сожалению, М. Шагинян не осветила другую сторону реализма писателя, связанную прежде всего с «поисками правды», найденной писателем в творчестве Л. Толстого. Как раз финал романа «Хаос», столь «подымаемый» М. Шагинян, говорит о противоречиях реализма Ширванзаде, который попытался дополнить объективизм, условно говоря, бальзаковского типа поисками какого-то положительного выхода из действительности. Какие-то отсветы толстовских идей, соединенные с чисто горьковской беспощадностью в изображении распада буржуазной семьи, не дали в финале реалистического романа Ширванзаде гармонического синтеза.
И, наконец, в романе Е. Чаренца «Страна Наири» М. Шагинян видит воплощение социальной правды искусства уже в зарождающейся системе нового художественного метода. Естественно, что в этом произведении Е. Чаренца сосредоточены все «начала и концы» армянской прозы. М. Шагинян особенно подчеркивает, что та идея Армении, которая в почти мистическом экстазе предстала перед Абовяном и прошла через всю историю армянской литературы, сатирически, но и трагически гибнет в эпопее Е. Чаренца, чтобы возродиться в новой теме родины.
М. Шагинян принадлежит весьма полемическая, но глубокая в своей сути мысль: «До «Страны Наири» армянский роман, если не считать особого места, занятого реалистической прозой Ширванзаде, рос на так называемых «чаяниях»; он воплощал идеальную проекцию армянина-борца, идеальную проекцию армянского угнетения, идеальную проекцию тех конфликтов, которые возникали из романтики классовой борьбы, – а не ту конкретную действительность, в которой жили основные трудовые массы народа».
Все-таки столь широкая концепция должна основываться на особенностях всей системы армянского реализма, а не одного из его жанров. Если бы М. Шагинян обратилась к творчеству О. Туманяна и Г. Сундукяна, то вывод, возможно, не был бы столь категорическим. Пришлось бы учесть в этом случае взаимосвязь между «национальными чаяниями» и развитием реализма. Эти «чаяния», основывающиеся на крестьянском демократизме, близком во многом программе М. Налбандяна, не только служили базой реализма, но и развивали социальную правду в искусстве.
Статьи М. Шагинян имеют ту особенность и очевидную ценность, что, дав ряд глубоких идей, они заставляют читателя думать и спорить.
Второй раздел книги посвящен деятелям армянской культуры, их роли в развитии социалистического искусства.
М. Шагинян удается уловить самое самобытное в человеке искусства. Так, в очерке об Абеляне главным становится анализ новой трактовки выдающимся актером роли Отелло, трагедию которого М. Шагинян объясняет причинами классовой, а не субъективно-лирической и не расовой ненависти окружающих. В очерке о Сарьяне, написанном четверть века назад, она интересно раскрыла взаимозависимость художника и среды, роль Сарьяна в создании «культурной среды» в Армении, нового масштаба национальной культуры.
И в заключение – о большой статье М Шагинян «Армянские сказки», которая открывает книгу. Автор считает нужным предупредить читателя во введении о ее «юношеской незрелости», особенно в свете позднейших работ, армянских ученых. Может быть, последние более правы, но в истории армянской фольклористики трудно найти другую поэтическую повесть, которая с такой яркостью раскрыла бы самую внутреннюю суть, специфику рационального образного мышления, как это сделала М. Шагинян в статье об армянских сказках. И, честно говоря, слово о Месропе Маштоце, произнесенное в 1962 году, и эта статья, написанная в 1915 году, созданы одинаково страстно и проникновенно.
И словами Ширванзаде, относящимися еще к 1917 году, хотелось бы кончить эту рецензию: «Сказка – сама по себе уже поэзия. И кто способен понять ее глубже л выразить прекраснее ее художественную силу, чем поэт? Но Шагинян не только поэтесса, но и ученый. Это-то и делает лекцию ее («Армянские сказки» были написаны первоначально как лекция, с которой М. Шагинян выступала в Ростове-на-Дону, Пятигорске и Тбилиси. – Л. А.) еще интереснее. Язык ее богат, стиль образен, стремителен и лаконичен, как язык острой драмы, и что самое главное, он не шаблоне», а удивительно самобытен…»