«Пролет и Вечность»

Полоцкая Э. О поэтике Чехова. М., Наследие, 2001. 240 с.

Названия научных трудов редко бывают броскими. У них другое назначение – быть точными, по возможности краткими и информативными. Издавна это особо проявляется в сочинениях, начинающихся на о… – от Тредиаковского («О древнем, среднем и новом стихотворении российском») и Ломоносова («О пользе книг церковных в Российском языке») до Л. Толстого («Об искусстве»), Брюсова («О искусстве»), наконец, Л. Гинзбург («О лирике», «О психологической прозе», «О лирическом герое»). Это целая традиция. Э. Полоцкая не случайно назвала свою книгу – «О поэтике Чехова». В предисловии, тоже начинающемся на о («О чем эта книга?»), уточняется: «Если поэтика как наука это особый раздел литературоведения, то как художественное явление это не раздел, не область и не тема, а аспект творчества…» И далее: «Поэтика – это вход в смыслы, заложенные автором в его создания» (с. 6).

Расшифровкой этих нередко скрытых, не всегда очевидных смыслов и занимается Э. Полоцкая. Первая глава книги («В двух сферах чеховского таланта») посвящена скрытым, неочевидным свойствам Чехова-писателя. В первую очередь – иронии. Конечно, о чеховской иронии написано немало. Но вот к этой тонкой материи обращается человек, который знает Чехова, может быть, лучше, чем себя, и как много в ней обнаруживается незамеченного. Среди ведущих «солистов» мирового чеховедения у Э. Полоцкой свой особый, ни на кого не похожий и сразу угадываемый голос. В нем органично соединились высочайший профессионализм, в хорошем смысле слова академизм (и дело не только в том, что автор один из участников полного академического собрания сочинений Чехова, давний сотрудник ИМЛИ РАН, а в том, что именно такие редкие люди определяют академический уровень в науке – независимо от места работы), аристократизм духа и утонченность всего строя мыслей.

У литературоведения, особенно суетного, ангажированного временем – будь то идея соцреализма или постмодернизма, – век недолог. Но в книгу «О поэтике Чехова» включены работы 1969- 1996 годов, то есть до и после отмены идеологической цензуры. Они переработаны автором, но в целом звучат свежо и оригинально. В каждой фразе свой взгляд на природу чеховского таланта, который вырастает из того, что все реже встречается у литературоведов нового поколения, – любви к писателю, безоговорочного доверия к нему.

Э. Полоцкая обращается к знаменательному эпизоду из воспоминаний Д. Мережковского, когда в ответ на слова о «слезинке замученного ребенка» Чехов посмотрел на молодого тогда писателя-декадента «немного холодными, «докторскими» глазами» и произнес: «А кстати, голубчик, что я вам хотел сказать: как будете в Москве, ступайте-ка к Тестову, закажите селянку – превосходно готовят – да не забудьте, что к ней большая водка нужна». Через многие годы Чехов использует, как пишет Э. Полоцкая, «свою убийственную реакцию на суждения Мережковского а la Достоевский» в «Даме с собачкой». «Кто знает, чего стоит художнику такое использование собственной нелюбви к «сантиментам»?» – задумывается автор книги и, что самое ценное, не дает однозначного ответа, заставляя задуматься об этом своих читателей. Но если в данной и других житейских ситуациях чеховская ирония проявляется словесно, то в художественных произведениях она часто «выражена иначе – помимо непосредственного смысла слов, не обнаруживаясь в тоне» (с. 16).

Как подмечает Э. Полоцкая, в текстах Чехова все больше раскрываются намеки, цитаты, полемика с мыслителями разных эпох. Чехова уже объявили (и не без основания) предшественником мирового авангарда. Не стоит удивляться, если с учетом множества реминисцентных полей его скоро назовут первым постмодернистом. В конце концов считал же сам Чехов, что задолго до символистов именно он был зачинателем в России моды на маленький рассказ, новеллу. Об этом Чехов говорил Бунину, добавляя: «Вот и все новое направление в литературе»¹. И получается,  что Чехов его – этот модернизм – первым и преодолел, но в постмодернистскую парадигму такой зигзаг вполне укладывается.

Вернемся, однако, к легко летящей, но строгой мысли классического ученого: помимо усилий, необходимых для уяснения цитатного слоя, «Чехов требует от читателя еще и иного напряжения – внимания к каждой фразе и слову» (с. 17). В первую очередь это касается «иронического изображения», которое Э. Полоцкая считает одним из проявлений чеховского иносказания. Отталкиваясь от противопоставления иронии объективной и «субъективной, выраженной непосредственно в авторском тексте» ², Э. Полоцкая избирает предметом своего исследования объективную, или, как она ее называет, внутреннюю, иронию. «Ее можно назвать также косвенной, скрытой – любым словом, означающим непрямое выражение авторского отношения» (с. 19).

По наблюдению ученого, «внутренняя ирония входит в поэтику Чехова приблизительно с 1886 года, когда определяются и многие другие черты его зрелого стиля – преимущественное внимание к центральному герою – «луне» на фоне остальных «звезд», обогащение социально-бытового аспекта изображения аспектами социально-психологическим и интеллектуальным, сложный сплав внешне-объективного повествования с субъективно-лирическими оценками и т. д. Постепенно внутренняя, или объективная ирония утверждается как черта мировоззрения и стиля Чехова» (с. 22).

Это проявилось в рассказах 1886 года «Агафья», «Тоска», др.

Цель другого раздела книги – указать на не замеченную прежде никем связь писем Чехова с техникой драмы. Обычно письма изучают как источники реалий в его пьесах. Здесь речь идет о другом – об отражении в эпистолярном наследии Чехова его драматургического таланта. Письма как своего рода жанр драмы. Многое из того, что считается приметами Чехова-драматурга, проявляется в письмах. К примеру, разговорная стихия, сочетание «разговора» с монологом, что особо проявилось в переписке с О. Л. Книппер. Это диалог, «обмен «репликами», то краткими, то более пространными» (с. 71). Чехов придерживается «ритуала супружеской переписки» (с. 74), но и пародирует его с помощью шутки, игры, к примеру подписываясь так: «Твой строгий муж», «Твой деспот», «Твой муж под башмаком». Порой письма писателя вбирают в себя «тон»… своей корреспондентки (сентиментальный и очень «женский», как уточняет Э. Полоцкая), но при этом «Чехов не терял своего стиля, его чувства выражались сдержанно, шутки были изящны и остры. Живой диалог пополам с игрой и шуткой создает атмосферу «представления». Чехов и жену свою приглашает к «представлению» – не к лицемерию, не к ханжеству, а к тому «представлению», которое в системе Станиславского означало совет актеру: опираясь на «внешние» приемы, обретать «внутреннее» настроение» (с. 75). Ведь жизнь, особенно семейная, к тому же молодоженов, где один из супругов далеко не молод и обременен родственными узами, если не драма, то по крайней мере спектакль. Так, в ответ на признание Книппер о том, что ей трудно общаться с сестрой писателя Марией Павловной, Чехов пишет: «Я тебе вот что скажу: потерпи и помолчи только один год… Что бы тебе ни говорили… ты молчи и молчи. Для тех, кто женился и вышел замуж, в этом непротивлении в первое время скрываются все удобства жизни». В этом Э. Полоцкая увидела «призыв сдерживать свои чувства, загонять их внутрь» (там же).

Открытием исследовательницы стали и другие «элементы драмы в письме» (там же) – «действующие лица», авторские «ремарки», наконец, «паузы». Если говорить о ремарках, которые принимали разные формы, то многие из них несли на себе пейзажную функцию. Э. Полоцкая не раз называет Чехова скрытным, закрытым писателем, сдержанным, в том числе в письмах. Но эта сдержанность «не распространяется на его эпистолярный пейзаж» (с.

1. Бунин И. А. Собр. соч. в 8 тт. Т. 7. М., 2000. С. 69.[↩]
2. По этому поводу Э. Полоцкая приводит суждение Т. Манна в связи с повестью Чехова «Моя жизнь»: «Жизненная правда <…> обесценивает идеи и мнения: она по своей природе иронична» (с. 19).[↩]