Проблемы сравнительного изучения

«Сравнительное изучение литератур», «Наука», Л. 1976, 562 стр.

Для минувших лет характерна резко повысившаяся активность литературно – критической мысли. Критики и ученые из социалистических стран, нередко и их коллеги из несоциалистического мира, обращаются к острым, общественно значимым эстетическим проблемам современной литературы, искусства недавнего и далекого прошлого, сохранившего и в наши дни свое живое звучание.

Заметно повышается интерес к общим закономерностям художественной жизни, и потому, естественно, в орбиту критического исследования вовлекаются все новые явления, новые пласты литературы, создающейся во всех странах, на всех континентах. Подобная широта охвата ныне ощущается как творческая, профессиональная необходимость критической работы. И необходимость общественная. Выходя к мировым горизонтам современной культуры, литературно-критическая мысль вносит свой вклад в дело духовного общения, сближения народов земли.

«Именно она, литература, сберегла этот мир от раздробленности», – утверждал Уолт Уитмен, полагая, что словесность самых разных народов объединяла и объединяет страны и континенты в то многоликое целое, имя которому – Человечество. Сходство и различие, единство и разнообразие внутренних процессов, движущих и развивающих литературу, всегда занимали писателей, историков литературы и культуры. Если началом художественного ви´дения мира можно считать сравнение, то истоки самосознания каждой национальной литературы следует отыскивать также в сравнении, соотнесении ее с другой или другими словесностями, на фоне которых она осуществляет свое бытие.

Сравнительное литературоведение как бы заведомо предполагает необходимость деятельности ученых самых разных стран, так как очень редко один исследователь может соединить в себе все те знания, которые перечислил в своей поистине «возрожденческой» программе, предлагает мой ученым, посвятившим себя сравнительному изучению литератур, известный французский компаративист Рене Этьямбль: им должны быть ведомы, писал он, не только все языки и все жанры всех литератур, не только история и философия – они должны быть достаточно компетентны и в вопросах экономики, психологии, географии и т. д. ¹.

Вот почему столь отрадно появление книги «Сравнительное изучение литератур», под чьим переплетом встретились ученые Англии и Америки, Болгарии, Бельгии и Венгрии, ГДР, Польши и Италии, Чехословакии и Франции. Книга эта как бы наглядно демонстрирует справедливость и значимость приведенных выше слов Уитмена и для науки о литературе: различные и по исследуемому материалу и порой даже расходящиеся по исходным представлениям о границах сравнительного изучения литератур, статьи сборника, охватывающие почти все литературы мира, соединяют их в то постоянно меняющееся, но постоянно существующее целое, которому первым дал название Гёте – «Die Weltliteratur».

Содержание и методика статей свидетельствуют о том, что сравнительное литературоведение стало ныне не столько отдельным видом литературоведческого исследования, сколько необходимым компонентом работ различного профиля, будь то поэтика или история культуры, теория или история литературы. И это не случайно, ибо, например, та критика, которой в последние десятилетия подвергалась французская компаративистика, некогда сосредоточившая свое внимание на проблеме влияния par excellence, показала, что сравнительное литературоведение осознало саму возможность своей широты и по-новому сформулировало цели своих исследований. Это вовсе не значит, что проблема влияний ушла из сравнительного литературоведения, но она подчинилась более существенным задачам, таким, как типология многонационального мирового литературного процесса, своеобразие творческой индивидуальности писателя, поэтика жанров и направлений и т. д. И этому расширению своей «территории» сравнительное литературоведение в значительной мере обязано советским ученым – в первую очередь Н. Конраду, В. Жирмунскому, М. Алексееву (80-летию которого и посвящен сборник).

Изменение перспективы сравнительных исследований, расширение границ сопоставительного анализа ясно обнаруживаются во многих статьях сборника, обращающихся к таким существенным для современного литературоведения темам, как воплощение национального своеобразия литературы в ее поэтике, направлениях, стилях; типология литературного жанра; методология изучения восприятия иноязычного опыта; творческая индивидуальность писателя.

Первый круг вопросов не случайно привлекает особое внимание авторов книги. В изучении национальной специфики литератур до сих пор остаются весьма серьезные пробелы. И. Неупокоева справедливо отметила недавно, что понятие о самом феномене национальной литературы как сложной динамической системе пока еще не имеет общепринятого научного определения².

Многие западные ученые, отвергая неперспективные аспекты и издержки старой компаративистики – фактографичность, внеценностный подход к сравниваемым объектам, сосредоточенность на аналогиях, подчинение сопоставлений отдельных феноменов «интересам» своей национальной литературы, – зачастую вообще приходят к исключению категории национального Своеобразия из сферы сравнительного рассмотрения. Так, Рене Уэллек, обвиняя западноевропейский компаративизм в «национализме», полагал, что национальная форма бытования литературы для сравнительного литературоведения – факт внешний, равно как и понятие национального характера литературы – не более чем устаревшая литературная абстракция³. Попытки сделать конечной целью сравнительного анализа извлечение из литератур некоего наднационального субстрата возвращают нас к давнему (1903 г.) афоризму американского компаративиста Г. Уотбери: «Сравнительная методология – мать всяческого классицизма». Такому подходу, подразумевающему установление не закономерностей, а нормативности, разработку своего рода литературоведческой риторики, противостоит подчеркнутое стремление авторов рецензируемой книги с разных сторон и на самом разном материале выявить и исследовать национальное своеобразие, выражающееся как во всякого рода соответствиях, так и в отличиях или даже контрастах бытования типологически схожих явлений.

Показателен в этом смысле ряд статей (словацкого литературоведа Диониса Дюришина, Э. Райсснер (ГДР), известного итальянского ученого Э. Баццарелли и др.), посвященных проблематике перевода. Примечателен сам тот факт, что перевод как наиболее очевидная форма межлитературных связей, как бы разом демонстрирующая все богатство форм взаимоотношений между национальными традициями, историко-литературными эпохами, наконец, между писательскими индивидуальностями, стал одним из основных объектов анализа для выявления национальной специфики литератур.

Исследователи ставят акцент на взаимодействии объективных (социально-исторических, литературных) и субъективных (творческое лицо писателя, мера его знакомства с национальной и иноязычной культурой, биография и т. п.) факторов, то есть на историко-типологической характеристике процессов, происходящих при межлитературном общении, и это дает возможность, уйдя от описательности, не только выявить формы и функции перевода в литературных взаимосвязях, но и всякий раз устанавливать меру исходной исторической предопределенности модификации переводимого текста национальным контекстом воспринимающей литературы.

Так, говоря о переводе Жуковским известной элегии Т. Грея, Э. Райсснер подчеркивает, что русский поэт «перевел социальную проблематику подлинника в сугубо нравственный план», и показывает обусловленность такого переосмысления как общим историко-литературным контекстом эпохи, так и «миссией» Жуковского в отечественной литературе, которая и «состояла в том, чтобы утвердить в русской поэзии тему человеческой личности и ее внутренней жизни» (стр. 500). Тут, однако, «подоплека» носит, на наш взгляд, еще более общий характер: если обратиться к переводам и вообще к восприятию иноязычного опыта в русской литературе, начиная с XVIII века – вплоть до современности, то за глубоким интересом Жуковского к нравственным проблемам можно увидеть и некую константную (при всех ее исторических изменениях) специфическую черту национальной поэтики русской литературы. Это ясно ощущали и сами русские писатели, и их иноземные читатели. В этой связи показателен отзыв Эмиля Верхарна, приведенный в сборнике в интересном сообщении Ж. Бланкова (Брюссель). «Ваша литература, – сказал Верхарн на одном из собраний в его честь во время пребывания писателя в России в 1913 году, – это литература горячей симпатии и изумительной жалости. Ваши великие писатели как бы расширили и углубили человеческие чувства» (стр. 477).

О глубинном нравственном пафосе как константной примете национального своеобразия русской литературы свидетельствует и исследование Е. Купреяновой. Сопоставляя оценку творчества Жорж Санд, позитивную – у Достоевского и категорически негативную – у Золя, автор усматривает причины этого расхождения в том, что нравственное и, даже можно сказать, проповедническое начало в русском реализме было сильнее, чем во французском, оттого и стремление Жорж Санд преобразить реальность сообразно своим идеалам оказалось ближе Достоевскому, Толстому (и добавим – Горькому), нежели Золя. Правда, саму категоричность Золя следовало бы в данном случае отнести не за счет французского реализма в целом, а за счет эстетики натурализма, которая была в значительной мере присуща Золя и резко разъединила в его художественном мире «идеальную правду» и «правду натуральную».

Выявление национального своеобразия литератур неизбежно связано с ценностным подходом к сопоставляемому материалу, ибо здесь особенно значимым оказывается вопрос о том, насколько репрезентативны выбранные для сравнения писатели, произведения, течения и т. д. с точки зрения движения национальной и мировой литературы. Важность учета этих моментов раскрывает статья Н. Сигал, в которой сравнение «Магомета» Вольтера и перевода этой трагедии Гёте именно благодаря объективной ценностной соизмеримости писательских фигур дает автору реальную возможность определить типологические различия французского классицизма и классицизма веймарского как стадиально разнящихся явлений мирового литературного развития, а также связать эти различия со свойствами национальных поэтик французской и немецкой литератур.

Убедительно раскрыта в сборнике и существенная роль рецептора (будь то отдельный писатель, литературная эпоха или национальная традиция в целом) при исследовании взаимодействия литератур (два больших раздела отведены проблемам иноземного восприятия России и русской литературы, с одной стороны, и восприятия иностранных литератур в России – с другой). Примечательна в этой связи, в частности, статья югославского ученого В. Вулетича «Н. М. Карамзин и литература сербского Возрождения». Хотя применение термина «Возрождение» к сербской литературе 10 – 50-х годов XIX века представляется спорным, сам показ закономерности интереса к художественным и историографическим сочинениям Карамзина в этот период, анализ их восприятия в контексте подъема сербской литературы, несомненно, теоретически значимы.

К изучению воздействия национального контекста на восприятие иноязычного опыта относится и рассмотрение такой категории, как национальная традиция. Тибор Кланицаи, подробно прослеживая трансформацию петраркизма на венгерской почве (в поэзии эпохи Возрождения), подводит нас (прямо его не формулируя) к теоретически существенному выводу о том, что национальная традиция – это особое динамическое единство, в котором константные моменты и новые тенденции постоянно пребывают в состоянии активного взаимодействия. Это выражается и в том, что национальная традиция одновременно сдерживает и подталкивает творческую волю писателя, предопределяет художественные решения и сама зависит от решений авторов, стремящихся обогатить ее дотоле не привычными ей темами, жанрами, стилями и эстетическими концепциями. Вывод этот, в сущности, подтверждается и статьей В. Банер (ГДР). «Проблема поэзии на народном языке в итальянских, французских, испанских и португальских поэтиках XVI в.», в которой идет речь о тех дополнениях и коррективах, которые вносят в итальянские поэтики иноязычные авторы, коррективах, диктуемых национальным контекстом.

В 1974 году М. Храпченко в статье «Историческая поэтика и ее предмет» отметил, что есть целый ряд теоретически проблем; которые «не вмещаются» в историю литературы и должны стать предметом «исторической поэтики» ⁴. К одной из них следует отнести типологию жанра. Очевидно, что установление постоянных характеристик жанров и форм их исторической и национальной модификаций невозможно в рамках истории отдельных литератур. Необходимо свести материал, предоставляемый этими историями, так, чтобы жанр (или любая другая категория поэтики) предстал как единство типологически преемственных и исторически изменчивых начал. Такого рода сведение и осуществляют многие работы, помещенные в сборнике, которые по праву могут рассматриваться как подступы к построению будущей всеобщей исторической поэтики, – назовем здесь прежде всего статьи Д. Лихачева «Еще раз о «Сне Святослава» в «Слове о полку Игореве», М. Храпченко «Драматургическая реплика «в сторону», А. Бушмина «Щедрин и Свифт», Р. Этьямбля «К вопросу о распространении стихотворной формы хайку в славянском мире». Эти работы со всею очевидностью демонстрируют, какого пристального внимания требуют в подобных исследованиях, казалось бы, малозначительные детали. Так, изучение функции реплик a parte, на протяжении многовековой истории мировой литературы – в античной драме; в трагедии и комедии классицизма и в реалистической драматургии (Гоголь, Грибоедов, Пушкин) – являвшихся одной из форм психологической характеристики героев, показывает, что отказ от этого приема не может быть случайным и нехарактерологичным. Единодушное неприятие реплик a parte драматургами XX столетия – Чеховым, Ибсеном, Бернардом Шоу, Брехтом – объясняется автором статьи не «особенностями творчества какого-либо отдельного крупного драматурга» (Стр. 491 – 492), но той перспективой, которую открыла литературе поэтика реалистической прозы, где были найдены новые художественные формы раскрытия характера (внутренний монолог).

Методологически важна постановка автором вопроса о том, что отказ от каких-либо конвенций не только перестраивает всю систему жанра, но влечет за собой возникновение новых конвенций. (На наш взгляд, появление фигур Ведущего, Автора и других «интерпретаторов» событий в современной драме, может быть, и выступает в качестве такой новой конвенции после исчезновения реплик a parte.)

Обращение к разнонациональным литературным феноменам плодотворно ив том смысле, что нередко позволяет проследить генезис жанровых форм, примером чего может служить проведенное А. Михайловым сопоставление французского романа Кретьена де Труа «Эрек и Энида» и валлийского «Герейнт аб Эрбин», в итоге которого автор приходит к обоснованному заключению, что оба они прямо или косвенно восходят к кельтскому (в конечном счете фольклорному) первоисточнику.

Исследование типологии жанра не всегда, конечно, предполагает прямые выходы за пределы одной литературы, тем более, если целью сравнительного анализа является характеристика индивидуального своеобразия жанра в рамках определенной исторической эпохи национальной литературы.

Ролан Мортье (Брюссель), нынешний президент Международной ассоциации по сравнительному литературоведению, сопоставив «Карманный философский словарь» Вольтера с Энциклопедией, «Академическим словарем» и другими словарными изданиями XVIII века, констатирует, что «Словарь» Вольтера является словарем лишь по видимости: в нем ясно обнаруживаются художественные достоинства и структурно-типологические признаки, присущие поэтике Вольтера. Весьма интересно мельком высказанное автором замечание о «Словаре» Вольтера как модификации жанра энциклопедического словаря, превратившегося в «антисловарь». Действительно, по «Философскому словарю» можно проследить, как приемы создания «серьезного» словаря сознательно травестируются.

Обращение Вольтера к травестии не только в «Словаре», но и в «Орлеанской девственнице», философских повестях, памфлетах и т. д. – факт весьма характерологичный. Травестия – качество, особо отличающее активно идеологическую поэтику. Не случайно к травестии столь широко обращались Беранже, Некрасов и Маяковский, Вольтер и Салтыков-Щедрин. Травестия не сводится к пародированию или дискредитации избранного жанра, стиля, манеры, ей присуща более эстетически значимая функция – обнажение, подчеркивание новых художественных целей, новой поэтики. Думается, А. Мавер Ло Гатто (Рим), анализирующий «Колыбельную» Некрасова (подражание Лермонтову), не вполне учитывает это обстоятельство, принимая некрасовское, стихотворение за пародию, тогда как «Колыбельная» – не столько пародия на лермонтовский текст, сколько именно травестия его жанровой формы. Эстетический эффект, которого добивался Некрасов, заключался в использовании идиллического по своей сути жанра колыбельной для решения в принципе, казалось бы, чуждой этому жанру задачи: обличения социального зла.

Одной из центральных внутренних тем сборника, как уже говорилось, является творческая индивидуальность писателя. В этой связи не случайно, что столь большое число работ в нем посвящено Пушкину, что зачастую Пушкин выступает одним из основных «героев» даже и тех статей, которые прямо не относятся к характеристике его собственного творчества. «Всемирная отзывчивость» Пушкина, в самом себе вместившего Север, Запад и Восток, по слову Я. П. Полонского, уникальность его положения в истории отечественной культуры, для которой он стал своеобразной мерой будущего ее развития, разносторонность его таланта и в то же время неповторимость его – от всех отличного – индивидуального «почерка» остаются вот уже более столетия тем оселком, на котором проверяют себя все литературоведческие школы. Поэзия Пушкина как бы наглядно демонстрирует неокончательность любого теоретического понятия, устоявшегося подхода. Так, в частности, применительно ко многим писателям плодотворны бывают поиски источников, побуждавших их создавать свои оригинальные произведения. Р. Горохова («Пушкин, Батюшков, Тассо»), В. Вацуро («К генезису пушкинского «Демона»), В. Мануйлов («К вопросу о возникновении замысла «Скупого рыцаря» Пушкина»), Л. И. Вольперт («Пушкин и Мариво») тоже как будто заняты поисками вероятных источников, воздействие которых можно проследить в пушкинских произведениях. Симптоматично, однако, что авторы не приходят к окончательным и однозначным выводам.

За этой не окончательностью стоит реальная проблема пушкинского художественного мира – особое его отношение к «чужому» слову, сюжету, теме.

Характерно, что Пушкин мало занимался переводами, ибо он свободно оперировал опытом мировой и отечественной литературы, ощущая их как свое собственное достояние, как своего рода общий литературный лексикон. Пользуясь счастливо найденным Вяземским термином, можно сказать, что Пушкин не столько усваивал, сколько «присваивал» чужое, причем обладал способностью соединять даже в границах одного произведения самые разные по стилю и ценности источники. Свидетельство тому – и «Руслан и Людмила», в которой обнаружены следы чуть ли не 150 различных произведений, и «Евгений Онегин», в котором «чужие стили», фразы и образы можно обнаружить повсеместно, и его лирика, где в прямом или «снятом» виде присутствует весь мировой опыт лирической поэзии. Вот почему правы авторы названных выше статей, лишь с большими оговорками применяющие в отношении к Пушкину категорию «влияние», ибо это понятие в данном случае требует принципиально новых дополнительных характеристик.

За всем этим, на наш взгляд, встает важная общая проблема современного сравнительного литературоведения, ведь подобный характер «присвоения» чужого присущ не только Пушкину. В каждой литературе наступает пора, когда появляются в ней писатель или писатели, чей индивидуальный стиль, вбирая в себя весь многообразный опыт предшественников в мировой литературе, открывает своей национальной литературе возможность развития в самых разных направлениях. Такими писателями стали для России – Пушкин, для Германии – Гёте, для Англии – Шекспир, для Италии – Петрарка, для Франции – классицисты XVII столетия. Для них при «присвоении» чужого опыта не всегда существенной оказывается его созвучность опыту их собственному (как это было у Жуковского в его общении с мировой поэзией), а порой и даже сама осознанность «присвоения». Эти моменты становятся вторичными в контексте своеобразия их художественного мира, которое выражается в «подавлении» чужих тем, сюжетов и мотивов гармонией собственного стиля.

Завершая нашу попытку охарактеризовать, так сказать, общий «теоретический пафос» сборника (на большее в журнальной рецензии мы, естественно, не можем претендовать, тем более учитывая, что в книге помещены статьи 83 авторов), хотелось бы отметить еще одно обстоятельство. Статьи сборника свидетельствуют о том, что круг вопросов, в них рассматриваемых, во многом принадлежит проблематике литературоведения в целом. Национальное своеобразие литератур, поэтика жанров и направлений, закономерности их модификаций, а также литературные связи и взаимодействия литератур, специфика их контактов в разные исторические эпохи – все эти темы исследуются историей и теорией литературы, историей эстетики. Мы сталкиваемся, таким образом, с чрезвычайно сложным вопросом о существе и границах сравнительного литературоведения – понятия, правомерность которого ныне часто подвергается сомнению. Широта тем и разнообразие привлекаемого материала, – не есть ли это доказательство своего рода вторжения сравнительного изучения в запретные области или его растворения в других дисциплинах?

Не случайно румынский исследователь Ал. Дима видит перспективу движения сравнительного литературоведения в направлении литературной эстетики⁵; Дионис Дюришин включает его в сферу теории литературы⁶; французские ученые К. Пишуа и А. -М. Руссо ориентируют сравнительное литературоведение на поиск определения «литературы как специфической функции человеческого духа» ⁷; Рене Этьямбль настаивает на неизбежности его трансформации в сравнительную поэтику⁸ и т. д.

Нам, однако, представляется, что специфику сравнительного литературоведения следует ныне искать не в отграничении его от других гуманитарных дисциплин или ограничении его деятельности рамками одной из них. Сравнительное литературоведение может «обслуживать» и литературную эстетику, и теорию литературы, и историю культуры, и т. п. Однако не случайно сравнение является тем углом зрения, под которым рассматривается в нем каждый литературный феномен: сравнительное литературоведение изучает такие закономерности, которые в принципе не могут быть выявлены без сравнения аналогичных или контрастных объектов и явлений. Вот почему сравнительное изучение литератур не сводится «к сравнению параллелизмов мысли и форм… вне какого бы то ни было установления исторической преемственности», как то утверждает например, Жан Фраппье⁹. Только сравнение, имеющее в виду исторический и типологический аспект бытования литературы, сравнение, за которым стоит презумпция единства и многообразия национальных литератур, может стать методологической основой сравнительного литературоведения. Этот вывод и стоит за содержанием многих статей сборника.

Конечно, в книге можно усмотреть и «лакуны»: нехватка работ, прямо обращающихся к решению методологических проблем сравнительного литературоведения, недостаточное привлечение восточных литератур, порой известный эмпиризм в подаче сравнительного материала. Но в целом это интересное фундаментальное исследование. Его выход в свет, несомненно, будет способствовать и постановке, и дальнейшей разработке целого ряда методологически важных вопросов сравнительного литературоведения.

1. R. Etiemble, Comparaison n’est pas raison, P. 1963, pp. 82 – 86.[↩]
2. И. Г. Неупокоева. История, всемирной литературы. Проблемы системного и сравнительного анализа, «Наука», М. 1976, стр. 31.[↩]
3. R. Wellek, The Crisis of Comparative Literature, – «Concepts of Criticism», New Haven, 1964, p. 295.[↩]
4. См. в кн. «Историко-филологические исследования. Сборник статей памяти академика Н. И. Конрада», «Наука». М. 1974, стр. 15.[↩]
5. Al. Dima, Controverse si perspective in literaturea comparata, – «Studii de literaturea comparata», Bucuresti, 1968, p. 10.[↩]
6. D. Durisin, Teoria literarnej Komparatistiky, Bratislava, 1975, p. 367.[↩]
7. CI. Pichois et A. -M. Rousseau, La litterature compareee, P. 1967, p. 176.[↩]
8. R. Etiemble, op. cit, p. 101.[↩]
9. Цит. по: Haskell M. Block, Nouvelles tendance en litterature compareee, P. 1970, p. 25.[↩]