№4, 1958/Советское наследие

Проблемы реализма и задачи литературной науки

Настоящая статья, посвященная итогам дискуссии о реализме, в своих основных положениях выражает точку зрения редакции «Вопросов литературы».

1

Среди основных вопросов литературной науки и критики исключительно важное, в известном смысле узловое место принадлежит вопросам реализма. В спорах вокруг реализма становится особенно очевидным актуальное политическое и мировоззренческое значение многих художественных проблем. С другой стороны, самые острые проблемы литературной современности неразрывно сплетены с оценкой и истолкованием классического наследия, как бы оно ни было отделено от нас.

Напряженные споры вокруг реализма уже ряд лет не стихают в литературной критике многих стран.

Реакционная литературная теория и критика видят в реализме своего главного врага. Отрицая реализм, они борются против реализма социалистического; пренебрегая классическими реалистическими традициями, они отвергают современную передовую литературу, верную этим традициям; пытаясь сдать в архив реализм, они расчищают дорогу разного рода антиреалистическим модернистским течениям.

А в конечном счете все эти тенденции буржуазно-модернистской литературной науки и критики выражают стремление доказать «нереальность», «неуловимость» самой действительности, оправдать уход в глубины подсознания в его фрейдистском истолковании, помешать искусству давать глубокую, верную, ясную картину общественных отношений. Как известно, эти тенденции, хотя иногда и в менее откровенной форме, поддерживает ревизионистская критика, также, как правило, связанная с модернизмом.

Идеологическую направленность этой борьбы против реализма можно проиллюстрировать хотя бы на примере статьи небезызвестного французского буржуазного критика Мориса Надо «Новые определения романа» (журнал «Критик», август – сентябрь 1957 года).

Исходя из агностицистических и антигуманистических предпосылок, Морис Надо уверяет, что «прогресс познания раскрыл нам непознаваемый мир, подчиненный релятивизму всякого рода, а, с другой стороны, человека как существо противоречивое и поэтому неуловимое».

В этом Надо и видит основное доказательство полной устарелости и несостоятельности «классического (то есть реалистического. – Я. Э.) романа», который-де «основывался на некоторых наивных верованиях в надежность реальности». Вот этому-то «миру утверждения»»современный роман», по словам Надо, и противопоставляет «мир оспаривания, отказа, отрицания» (стр. 720). Действительность для Надо нечто такое, что «сопротивляется всякой попытке фиксации».

Лозунгом современного романа Надо объявляет «новую непроницаемость» (стр. 721 – 722). Лучше не скажешь!

Реализм неприемлем для буржуазной идеологии своей правдивостью, ясностью воссоздаваемого им художественного мира, пластичностью, определенностью очертаний, глубиной проникновения в сущность жизни и внутренний мир человека.

Реализму и противопоставляется искусство иррациональное, нарочито темное, «непроницаемое», сознательно отказывающееся от познания жизни, которая, как мы видим, объявляется непознаваемой.

На примере статьи Мориса Надо становится очевидным, как тесно и органически проблемы реализма сплетаются с основными мировоззренческими вопросами, с борьбой между буржуазной и социалистической идеологией.

Хотя, конечно, каждый буржуазный критик и эстетик из кожи лезет вон, чтобы сформулировать свои мысли попарадоксальней, с какими-нибудь эпатирующими читателя завихрениями, тем не менее духовная бедность буржуазной идеологии непреодолимо обнаруживает себя в каждом из этих выступлений, ибо красивые фразы – плохая маскировка.

В конечном счете буржуазная эстетика и критика не может не занимать враждебных позиций по отношению к реализму, так как последний противоречит основам современного буржуазного мироощущения.

Ужас перед перспективами общественного развития, обострением его противоречий, перед прогрессом техники, который лидер экзистенциалистов Хейдеггер называет «бешенством», перед духовным ростом народных масс, – все это толкает буржуазную эстетику к отрицанию реалистического изображения жизни, к восхвалению искусства, деформирующего действительность, замыкающегося в узком мире субъективных ощущений и переживаний.

Это выражается в самых различных формах. То противопоставляются «существо, наделенное сознательностью», как явление, характерное для старого искусства, – и «индивидуальность», характерная для «нового» искусства (П. Ходин), причем под «индивидуальностью» понимается именно подсознательное в человеке; то утверждается, что «художник творит для самого себя» (Ф. Жансон); то абстрактное искусство самых различных толков – от «фантастически-чувствительного» до «логико-схематического» – противопоставляется «избытку литературного и риторического гуманизма», свойственного «старой» культуре (Э. Геннаро).

А ревизионисты, лишь прикрываясь марксистской терминологией, по сути дела поддерживают буржуазных эстетиков, то выступая против ленинской теории отражения, то отрицая роль мировоззрения в художественном творчестве, то ратуя за модернистскую форму и выдавая за реализм натурализм.

Буржуазное литературоведение выступает по этим вопросам не столь откровенно, как его собрат – критика; академический мундир позволяет буржуазной науке сохранять декорум незаинтересованности, безразличия. Оно предпочитает игнорировать реализм, нежели отвергать его. Так, например, в широко распространенном в Швейцарии и ФРГ «Введении в литературоведение» Вольфганга Кайзера мы тщетно стали бы искать самое понятие «реализм». Лишь мимоходом упоминает о реализме М. Верли в своем обзоре литературоведческих работ последних двух десятилетий.

Современной буржуазной теории литературы вообще чужды самые представления о методе, мировоззрении писателя, даже о направлении. Ее пафос – антиисторизм.

Поэтому на первый план выдвигается изолированное, вырванное из исторического контекста изучение отдельного произведения, оторванного от общественной, в частности, от идейной борьбы эпохи, но зато подчиненного надуманным схемам и классификациям.

В противовес этому в центре внимания марксистско-ленинского литературоведения стоит исследование неисчерпаемо богатого, многостороннего и многообразного художественного развития человечества. Буржуазная теория литературы, как черт ладана, боится самой идеи исторического развития. Эта идея неизбежно ведет к поискам закономерностей искусства, к признанию, что реализм дал наиболее глубокое, полное, правдивое изображение действительности, что социалистический реализм, и в первую очередь творчество великого Горького, -это естественный, необходимый и новаторский этап в развитии реализма. Отказ от понимания литературного движения в его закономерностях обусловливает безысходную ограниченность буржуазной теории литературы, ее стремление замкнуться в душном кругу формалистских или схоластических изысканий.

Зато как велики и увлекательны позитивные и критические (под последними мы имеем в виду прежде всего борьбу с буржуазной идеологией, с ревизионистскими извращениями и догматической мертвечиной) возможности нашей литературной науки! Эти возможности наглядно выявились в дискуссии о реализме, проведенной Институтом мировой литературы имени А. М. Горького и журналом «Вопросы литературы». В дискуссии отразились некоторые процессы, вызревавшие в нашей литературной науке за последние годы, хотя, конечно, речь идет еще не столько о свершениях, сколько о первых попытках, о приступе к большому делу, о намерениях и планах, начинающих, впрочем, уже осуществляться. Лиха беда – начало!

За два года, прошедшие после XX съезда КПСС, под влиянием директив съезда о развертывании теоретической работы во всех областях знания, известный подъем наметился и в литературной науке. В предшествующие годы теория литературы почти исключительно находила себе место в изданиях учебно-справочного характера, сознательно отстранявшихся от исторического рассмотрения вопросов, а монографические работы нередко страдали откровенным эмпиризмом и узостью взгляда. В настоящее время все чаще начинают появляться конкретно-исторические исследования, ведущие к существенным теоретическим выводам, а с другой стороны, теоретическое рассмотрение того или иного вопроса все крепче опирается на твердый фундамент историзма.

Конечно, процесс этот находится лишь на начальной стадии своего развития, и тем не менее такое его направление отрицать едва ли возможно.

Эта все более ясно вырисовывающаяся тенденция поступательного хода нашей литературной науки обладает новыми чертами по сравнению с годами, когда идеологические последствия культа личности вели к насаждению догматизма и схоластики, подменявших собою творческие теоретические искания. Серьезный шаг вперед сделан и по сравнению с 30-ми годами. Литературно-теоретические споры 30-х годов были гораздо более узкими по своей проблематике, исходили из несравненно более ограниченного круга литературных явлений, чем, например, теперешняя дискуссия о реализме. Теоретический уровень этих споров был зачастую недостаточно высоким.

Споры 30-х годов велись по преимуществу среди сравнительно небольшой группы литературных критиков. Теперь почти весь большой, количественно и качественно выросший отряд наших ученых-литературоведов включается в круг теоретических споров и исследований. Этот рост теоретических интересов происходит отнюдь не только среди ученых, работающих в научно-исследовательских институтах. И на вузовских кафедрах (и совсем не только в столичных городах) научная работа приобретает все более теоретически углубленный характер.

Все это и дало возможность при рассмотрении проблем реализма опираться не только на сравнительно немногие факты истории русского и западноевропейского реализма XVIII – XIX веков (как это было в 30-е годы), но и на древнерусскую литературу (см. статью Д. Лихачева «У предыстоков реализма русской литературы» в N 1 нашего журнала), на литературу народов СССР (см. статью К. Зелинского «Национальная форма и социалистический реализм» в N 3 нашего журнала) и литературы народов Востока (см. статью Н. Конрада «Проблема реализма и литературы Востока» в N 1 нашего журнала); стал привлекаться и материал античной литературы (см. статью В. Ярхо «Образ человека в классической греческой литературе и история реализма» в N 5 нашего журнала).

Такое расширение исследуемого материала отнюдь не носило чисто количественный характер. В ходе овладения этим многообразным историческим материалом оттачивался и углублялся марксистско-ленинский анализ его.

По словам Ленина, «весь дух марксизма, вся его система требует, чтобы каждое положение рассматривать лишь ?) исторически; ?) лишь в связи с другими; ?) лишь в связи с конкретным опытом истории» (Сочинения, т. 35, стр. 200). Исходя из общих методологических предпосылок марксизма-ленинизма, наши ученые творчески применяют эти принципы в соответствии с рассматриваемым ими материалом. Миновали те времена, когда каждый тезис, содержащийся в трудах основоположников марксизма-ленинизма, механически прикладывался к любым фактам, независимо от того, какие конкретные исторические явления в данном случае имелись в виду и с какими другими положениями этот тезис был связан. Обогащаются и многие существенные понятия, например о мировоззрении писателя, которое сводилось лишь к теоретическим воззрениям его; многое уточняется в понимании творческого метода, наметились подступы к исследованию закономерностей литературного развития в его специфичности, и т. д.

Только марксистско-ленинский анализ способен охватить и осветить весь исторический процесс развития мировой литературы. Только на этой основе возможна подлинно широкая постановка вопроса, выясняющая становление реализма и социалистического реализма в связи со всем художественным развитием человечества. Только таким путем можно дать верное представление о богатстве и многообразии классических традиций, новаторски развитых нашей литературой.

Некоторым товарищам кажется, что, занимаясь в связи с проблемой наследия особенностями античной литературы, например, мы удаляемся в область, лишенную каких-либо связей с современной литературой. Согласиться с этим невозможно. Недаром писал Плеханов о будущем социалистического искусства: «Новое искусство упрочится только после социалистической революции. Что оно будет выражать? Всестороннее развитие человека: оно будет чуждо христианского аскетизма, оно будет чуждо буржуазной ограниченности, оно возродит полноту греческого искусства» («Искусство и литература», М. 1948, стр. 324). И разве, например, пластичность изображения, которой так настойчиво Горький учил советских писателей и которая, продолжая традиции русской классики, по-новому выступила у Шолохова, А. Толстого, Фадеева, Федина и некоторых других наших художников, не уходит своими истоками к традициям античности, при всем том, что пластичность, как художественный принцип, за века во многом изменила свое содержание?

Столь же бесспорно, что обращение к прошлому никак не вправе стать самоцелью для исследователя литературы. Ленин писал, что «социализм Маркса» ставит «вопросы о национальности и о государстве» на «историческую почву не в смысле одного только объяснения прошлого, но и в смысле безбоязненного предвидения будущего и смелой практической деятельности, направленной к его осуществлению» (Сочинения, т. 21, стр. 56).

Именно такой историзм необходим литературной науке и критике. Для нас литература прошлого – не архивные папки, которые необходимо лишь содержать в тщательном порядке, аккуратно стирая с них пыль. Изучение прошлого приобретает истинное значение и увлекательность лишь тогда, когда мы обнаруживаем в нем зародыши настоящего, что и вооружает нас «предвидением будущего».

Литературная наука призвана оказать действенную помощь «смелой практической деятельности» – современному литературному развитию. Поэтому так неразрывны задачи литературной науки и критики, сплетаемых воедино теорией литературы, равно существенной для той и другой. Поэтому же необходимо, чтобы практики литературного движения, писатели чувствовали свою ответственность за науку о литературе, ставя перед ней требования, наиболее соответствующие запросам современности.

Белинский сказал, что нельзя «говорить о современном состоянии русской литературы», «не коснувшись того, чем она была, чем должна быть» (Полн. собр. соч., изд. АН СССР, т. X, стр. 7). Такая постановка вопроса и подчеркивает единство задач литературоведения и критики, их значение для художественной практики.

Итак, литературная наука должна сочетать теоретическую целеустремленность, исследование закономерностей литературного развития с исторической конкретностью, с привлечением обширного как классического, так и современного художественного материала (или во всяком случае с такой постановкой вопросов, которая актуальна для современной литературы), причем анализ этот должен проникнуть в эстетическое своеобразие каждого литературного явления.

Такое изучение должно быть равно чуждо отвлеченному, оторванному от исторических фактов, беспочвенному теоретизированию, с одной стороны, и бескрылому, бесплодно скептическому эмпиризму, с другой, который всегда на руку ревизионизму, атакующему марксистско-ленинскую теорию.

Под углом зрения этих больших и серьезных требований, – а весь характер нашей жизни, нашего духовного и научного развития таков, что меньшим удовлетворяться нельзя – и необходимо подойти к оценке появившихся в нашем журнале дискуссионных материалов о реализме в мировой литературе.

Речь идет при этом, разумеется, совсем не о том, чтобы ставить какие-то «отметки» участникам дискуссии или попытаться дать «окончательные» ответы на поставленные и освещенные ими вопросы, открыв тем самым истины «в последней инстанции». Наша задача в том, чтобы, остановившись на основных проблемах, затронутых в дискуссии, подытожить некоторые результаты ее, то есть выразить мнение редакции о том, насколько плодотворным было рассмотрение той или иной проблемы и в каком направлении должно, как нам представляется, идти дальнейшее ее изучение. Это даст возможность высказать наше суждение о дискуссии как об определенном этапе в развитии литературной науки и поставить вопрос о тех путях и задачах, которые позволили бы поднять эту науку на новый уровень.

Мы остановимся также особо на возможностях, которые раскрывает привлечение как классического, так и современного советского и зарубежного литературного материала для освещения важных проблем теории литературы в целом и теории социалистического реализма в особенности. В данной связи следует признать: основной недостаток дискуссии заключался в том, что жизнь нашей современной литературы, острые ее проблемы получили в дискуссии слабое отражение. Это было правильно подчеркнуто «Литературной газетой» и в некоторых выступлениях на обсуждении нашего журнала.

Однако раньше чем перейти к анализу основных концепций, отразившихся в ходе дискуссии, приходится хотя бы вкратце остановиться на двух выступлениях, которые затрагивают общие методологические вопросы нашей науки и противостоят (каждое по-своему) основному направлению ее развития.

В N 1 нашего журнала за 1957 год была помещена статья Б. Реизова «О литературных направлениях». Тогда же в вводной заметке, открывающей материалы дискуссии, редакция оговорила «спорность некоторых положений» этой работы. Затем в N 2 на ошибках Б. Реизова кратко остановился в своей статье С. Петров, а начиная с N 9 были помещены выступления М. Николаева, Г. Фридлендера, Д. Обломиевского, С. Тураева, Г. Куницына, посвященные полемике с точкой зрения Б. Реизова. Эти выступления правильно, на наш взгляд, вскрывают ошибочность его методологии.

Основная и принципиальная ошибка Б. Реизова заключается в ложном противопоставлении типологического и конкретно-исторического изучения литературы.

Б. Реизов формулирует свою позицию следующим образом: «В истории литературы можно наметить две тенденции. Представители одной из них рассматривают литературные направления с точки зрения типологической; отвлекаясь от конкретно-исторических условий, в которых возникает и развивается данное направление, данный «тип творчества», они распространяют его на все или на многие эпохи литературного развития и рассматривают его «под знаком вечности».

Представители другой тенденции смотрят на литературные направления как на реальные конкретно-исторические образования и группировки писателей. Они считают, что эстетика, художественные принципы и творчество этих писателей, а следовательно, и литературное направление, в котором они объединены, объясняются конкретными историческими условиями и характером проблем, которые эти писатели должны были разрешать.

Я отрицаю плодотворность типологического изучения литературных направлений и целиком стою на стороне тех, кто предпочитает конкретно-историческое изучение» (стр. 87).

Конечно, если под «типологическим» изучением понимать схоластику, схематизм, догматизм, попытки оперировать «извечными» категориями реализма и романтизма и распространять их, как говорит Б. Реизов, «и на средневековье, и на античность, и на палеолит» (стр. 114), то с этим можно было бы согласиться – читатель найдет в нашей статье немало возражений против такого рода взглядов. Нельзя также не видеть остроумия критики Б. Реизова, в которой чувствуется обоснованное недовольство исследователя общими словами и догматическими дефинициями. И тем не менее наша точка зрения коренным образом расходится со взглядами Б. Реизова в том виде, в каком они изложены в данной его статье. Дело в том, что фактически Б. Реизов понятие конкретно-исторического изучения сводит к эмпирическому, а критикуя схоластику и схематизм, по существу выступает против такого исследования литературы, которое, основываясь на большом конкретно-историческом материале, стремится к установлению закономерностей литературного развития,

Надо думать, что к защите эмпирического Б. Реизов пришел до какой-то степени невольно, ибо полемизируя и критикуя, он постоянно призывает изучать «исторический процесс», роль того или иного произведения в «общественной борьбе эпохи» (стр. 115), ссылается на «марксистско-ленинское учение об историческом процессе» (стр. 112) и т. д. Однако нечто совсем иное раскрывается перед нами, тогда мы переходим к позитивным утверждениям Б. Реизова.

Ленин видел важную особенность эмпиризма в изгнании законов из науки (см. т. 20, стр. 182). Именно этим и занимается на деле Б. Реизов.

Б. Реизов согласен давать какие-либо обобщающие определения (например, натурализм) лишь таким группам писателей, которые выступали под знаменем известной эстетической программы, соответствующей указанному определению. И здесь-то мы наблюдаем довольно любопытное зрелище: Реизов-теоретик побивает Реизова – исследователя конкретных литературных явлений.

В самом деле, в своей монографии о Флобере Б. Реизов пишет: «Несмотря на тесную связь его с романтизмом, творческая и эстетическая система Флобера является чем-то принципиально иным и во французской литературе совершенно новым. Отдельные элементы романтической эстетики приобретают у Флобера другой смысл: романтическая динамика заменяется натуралистической статикой и романтическая история – натуралистической природой» (Б. Г. Реизов, Творчество Флобера, Гослитиздат, 1955, стр. 511). Противопоставляя Флобера и Бальзака, наш исследователь заявляет: «Перестройка» традиций явилась, по существу, организацией новой философии искусства и новой поэтической системы, которую по основной философской категории, определившей весь ее познавательный пафос и все ее детали, можно было бы назвать натурализмом» (стр. 512 – 513). Далее говорится о натурализме, как «новом литературном направлении», к которому и принадлежит Флобер1.

В рассматриваемой же статье оказывается, что понятие натурализма в сущности бессодержательно. Посудите сами: «Вокруг Золя образовалась группа молодых «натуралистов». Это все его ученики и подражатели, но как они не похожи друг на друга! Их цели и пути кажутся нам почти противоположными уже и в те времена, когда они, как им казалось, совершали одно и то же дело. И какое разнообразие в пределах одного творчества! Между «Мадам Бовари» и «Искушением святого Антония», между «Воспитанием чувств» и «Саламбо», между «Буваром и Пекюше» и «Тремя повестями» разница не столько в эпохе, сколько в проблематике и материале. То же нужно сказать о серии «Ругон-Маккаров». Если говорить о «натурализме» как о конкретном историческом направлении, то все эти произведения придется назвать натуралистическими. Но, сделав это, мы не определим ни познавательной и художественной ценности этих произведений, ни политической их направленности, ни их роли в развитии литературы и общества» (стр. 101). Из всего этого нельзя не сделать вывода, что между отдельными писателями и даже произведениями одного и того же писателя общего мало или вообще ничего нет, связей между ними, а тем более каких-то литературных направлений искать не стоит, а о закономерностях развития литературы и говорить не приходится.

Но особенно обнаженно выступает эмпиризм Б. Реизова, когда заходит речь о русской литературе XIX века. По его словам, «очень часто борьба между литературными направлениями отходит на второй план или не ощущается вовсе. Рядом с противоборствующими направлениями существуют писатели, ни в одно из них не включенные, стоящие за пределами этой борьбы. Очевидно, они составляют свое собственное направление, которое не получило названия и теоретического осмысления; очевидно, в своем творчестве они пользуются литературными средствами, не затронутыми полемикой школ. Таких писателей в истории литературы очень много (стр. 116; курсив мой. – Я. Э.). Далее, касаясь классиков русской литературы XIX века, наш автор говорит: «их нельзя рассматривать вне литературных традиций и вне литературной борьбы, но никакими известными нам программами» реализма, романтизма или натурализма их не определить. Каждый из них сам составлял свою «программу», опираясь не на литературные манифесты западных или отечественных собратий, но исходя из общественной, нравственной, художественной задачи, которую он себе ставил» (стр. 116).

Мы привели длинную цитату для того, чтобы показать, в каких безысходных противоречиях запутался Б. Реизов. С одной стороны, оказывается, что имеются писатели, стоящие за пределами борьбы направлений, но затем делается оговорка, что все же их нельзя изучать вне литературной борьбы. Оказывается также, что такие писатели «в своем творчестве пользуются литературными средствами, не затронутыми полемикой школ», однако делается оговорка, что их нельзя изучать «вне литературных традиций». Очевидно, что эти оговорки не спасают.

Дело в том, что литература в изображении Б. Реизова весьма походит на гостиницу, в которой имеется много изолированных номеров, рассчитанных каждый на одного постояльца, где размещаются крупные, отличающиеся глубоким своеобразием писатели, творящие в сугубом обособлении от всей литературы;

  1. Мы не касаемся сейчас существа этих суждений о Флобере.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №4, 1958

Цитировать

Эльсберг, Я. Проблемы реализма и задачи литературной науки / Я. Эльсберг // Вопросы литературы. - 1958 - №4. - C. 149-178
Копировать