Проблемы, поставленные временем

«Очерк истории эстонской советской литературы», Институт мировой литературы им. А. М. Горького АН СССР, Институт языка и литературы АН Эстонской ССР, «Наука», М. 1971, 502 стр.

Полтора года назад я первый раз прочитал «Очерк истории эстонской советской литературы». Решив поделиться тогда своим мнением о нем, я хотел отметить, что вот, мол, историко-литературный труд перед нами, а нет тут обычного в подобных изданиях хронологического отставания от современной художественной практики. В самом деле: довести исследование до конца 60-х годов и выпустить его в 71-м – разве это значит отстать?

Но, возвращаясь к «Очерку» вторично, в году 73-м (по причинам личного свойства я так и не написал рецензию вовремя), я уже вряд ли смогу восхититься оперативностью эстонских литературоведов: так много нового и важного появилось в эстонской литературе в начале 70-х годов, что один из наиболее объемных разделов «Очерка» – «Современная литература» – теперь не выглядит «последним словом».

Достаточно ощутимо изменились за это время критика и литературоведение. В том числе, конечно, и в Эстонии. Я не буду утверждать категорически, но полагаю, что кое-что в «Очерке» авторы написали бы теперь иначе, чем раньше. И наверное, лучше. Прежде всего – раздел «Современная литература», который нуждается не только в расширении за счет нового материала, но и в углублении теоретико-методологической основы (о чем еще будет речь впереди). Возможно, иным стало бы и построение книги, создавайся она сегодня, а не в середине 60-х годов. Опыт шеститомной «Истории советской многонациональной литературы» показал, например, что вполне можно обойтись без соединения под одной обложкой обзорных глав, где анализируется литературный процесс, и монографических портретов писателей.

Эстонские авторы «портреты» дали в качестве своеобразного приложения, после обширных глав-обзоров. Решение оказалось, по-моему, и здесь не вполне удовлетворительным. «Портретов» явно недостаточно, если учесть силу и разнообразие эстонской литературы (их всего семь – А. Якобсон, И. Семпер, Р. Сирге, А. Хинт, Ю. Смуул, Д. Вааранди, Г. Леберехт). А главное: несмотря на то что «портреты» содержат немало тонких наблюдений, касающихся индивидуального мастерства писателя имярек, они все же не прибавляют ничего принципиально нового к обзорам, – ведь и в последних таких тонких наблюдений много…

Да, живой литературный процесс вносит свои поправки и уточнения в труды литературоведов. Однако «сегодняшнего» в «Очерке» намного больше, чем «вчерашнего».

Конечно, очень жаль, что в работе бегло и невыразительно рассказано о творчестве Лилли Промет, Пауля Куусберга, Яана Кросса, Владимира и Эмэ Бээкманов, Виллема Гросса, Пауля-Эрика Руммо, Арди Лийвеса и некоторых других активно действующих писателей, давших именно сегодня весьма интересные произведения (те из них, кто постарше, по своей творческой авторитетности могли бы вполне претендовать и на отдельные «портреты»); жаль, что наименее проблемно-содержательными оказались (не по традиции ли такого рода «Очерков»?) разделы о критике и литературоведении, особенно современных, – но посмотрим все же в первую очередь на то, что дает нам, читателям-неэстонцам, эта краткая история эстонской советской литературы.

«Очерк» открывается главой, посвященной истокам и формированию эстонской литературы. Здесь приводятся факты из области фольклора, из истории общественной мысли; здесь набрасываются короткие, но выразительные характеристики крупнейших деятелей национально-освободительного движения, подлинных просветителей эстонской нации и основателей национальной литературы: Ф.-Р. Крейцвальда, Лидии Койдулы, К.-Р. Якобсона и др. Следующая глава – «Литература конца XIX – начала XX века» – еще подробнее освещает то, что до сих пор иногда называют «социально-историческим фоном» и что на самом деле представляет собою, если не впадать в дурного толка социологизм, фундамент литературного процесса. Понятно, почему автор первой и второй глав А. Винкель сделал вторую более обстоятельной: в тот период происходило усложнение общественной жизни, социальных противоречий, следовательно, и усложнение литературной жизни, ее проблематики, структуры идейно-творческих направлений и т. п.

На рубеже веков в Эстонии (как и на Украине, в Латвии, Грузии и т. д.) отчетливо определилась та проблематика общественной действительности, которая обусловила отчетливое размежевание социально различных потоков в национальной культуре. Социалистическая культура в ее связях и достаточно сложных взаимоотношениях с демократической культурой – вот что прежде всего интересует А. Винкеля и авторов других обзорных глав: «Литература в годы революции и гражданской войны», «Литература в период буржуазной диктатуры» (автор Э. Сыгель), «Литература 1940 – 1941 гг.» (автор Э. Принк).

Как формировался и развивался метод социалистического реализма – вот главный угол зрения, под которым просматривается в «Очерке» множество фактов, вот главный методологический интерес, которым были увлечены авторы.

Этот угол зрения, этот интерес и делает «Очерк» исследованием актуальным, сегодняшним.

Сейчас можно по праву говорить о некоем новом качестве изучения проблемы генезиса социалистического реализма. Характерно, что в этом пункте исследовательских интересов перекрещиваются многие другие проблемы, придавая ей тем самым значение методологического катализатора, помогающего науке разбираться в обширном круге сюжетов. Например, в национальном своеобразии, специфике и общности данных литератур или групп литератур. В эстонском «Очерке» об этом впрямую говорится мало, однако вопрос прояснен – на базе социально-исторического подхода – глубоко и многосторонне, чему и способствует тот именно угол зрения, о котором я только что сказал.

Сделать тему формирования и развития социалистического реализма стержневой, методологически ключевой, – к такой установке склонились, как известно, не одни лишь эстонские литературоведы; такое решение мы видим и в других недавно созданных «Очерках» национальных литератур, и в той же шеститомной «Истории советской многонациональной литературы», во всяком случае, в первых ее двух томах. Если бы эстонские ученые предпослали своему труду введение историко-теоретического характера (кстати, такие концептуальные, пусть и краткие, «философии» литературной истории, с моей точки зрения, очень нужны), они могли бы повторить выражение своих коллег, организаторов «Истории советской многонациональной литературы», о том, что материал рассматривается ими «на уровне метода». И вот на этом-то уровне оказалось необходимым дать подробную предысторию эстонской советской литературы, предысторию, которая заняла более трети объема книги.

К этому толкало стремление рассказать русскому – и через русский язык всесоюзному – читателю о своей литературе в целом: когда-то еще наши научные институты и издательства дадут на русском языке курсы полной истории всех национальных литератур (к слову, не пора ли?!).

Обширность предыстории диктовалась также и характером исследуемого материала. Ведь собственно советская эстонская литература – как литература нации, освобожденной от классовых антагонизмов, социалистической нации – сформировалась в своей цельности во второй половине 40-х годов. Но сказанное вовсе не означает, что историю советской эстонской литературы можно было бы вести прямо с послевоенного времени. Были прологи: кратковременный период Эстляндской Трудовой Коммуны; 40- 41-й годы – годы восстановления советской власти; было и такое своеобразное явление, как литература революционной эстонской эмиграции в СССР в 20 – 30-е годы (о ней интересную главу, богатую фактами, написал Э. Пялль), – являясь органической частью пролетарской литературы Эстонии, она одновременно входила и в общесоветский литературный процесс.

Именно из-за этого своеобразия предыстории советской эстонской литературы авторам «Очерка» надо было развернуть анализ творческого опыта предшествующих лет, пройти (со всей возможной для изданий намеченного объема тщательностью) по всем тем руслам, по каким двигались литературные силы, которые, слившись, образовали на новой исторической и социальной основе эстонскую советскую литературу. Отсюда: особая необходимость внимательно разобраться в том, что все же «успели» сделать прогрессивные писатели за короткое время прологов, а также и в более отдаленные времена. И здесь проблема генезиса нового художественного метода служит надежным ориентиром для того, чтобы исследование не утонуло в море фактов, имен, политических и литературных явлений.

Кстати, этот ориентир, которого достаточно строго держатся авторы, позволяет им показать и своеобразие, и масштабность, и значение в истории эстонской литературы таких интереснейших писателей, как классик-реалист Э. Вильде, яркий лирик-демократ Ю. Лийв, противоречивый (на этапах досоветской истории) и талантливейший Ф. Туглас, писатели и публицисты пролетариата Э. Ааду, Х. Пёгельман, Ю. Мадарик. Правда, другим повезло здесь меньше (например, Антону Таммсааре).

Конечно, рассматривая значение художника в истории литературы под углом зрения того, какой метод он собой представляет, авторы в чем-то и ограничивают возможность нарисовать ту или иную фигуру, особенно крупную, многогранно и цельно. Но удачи в характеристиках писателей, включенных в обзорные главы, свидетельствуют, что система, принятая ими, ориентирована правильно и не уничижает столь важного для искусства фактора, как индивидуальность художника. Я бы отметил среди таких удач характеристики творчества Иоханнеса Барбаруса и Юхана Сютисте (данные Э. Сыгелем и Э. Принк), Ральфа Парве (А. Ээльмяэ), Эрни Крустена (О. Йыги и М. Калда). Как раз в «портретных» главах «уровень метода», если исследователь держится лишь одного этого принципа, сужает возможности воссоздать писательскую индивидуальность в целом. Это особенно чувствуешь в главах «Рудольф Сирге» и «Ааду Хинт» (авторы А. Пярсимяги и К. Лехт), где вопрос о том, от чего шли эти писатели к социалистическому реализму и когда пришли к нему, оттеснил другой – чем они его обогатили и в масштабе эстонской и в масштабе всесоюзной литературы.

Одна из существеннейших особенностей эстонского литературного процесса на протяжении XIX и XX веков – его ускоренный характер, благодаря которому, по-моему, здесь не было последовательного чередования сколько-нибудь четко отделенных друг от друга этапов. Авторы «Очерка» специально не заостряют внимания читателей на этой проблеме (вот где опять-таки чувствуешь необходимость философско-исторического введения), но в историко-литературном анализе материала они дают немало ценного и для такого рода размышлений.

На социально-исторической почве пробуждения нации в середине прошлого века выросло романтическое искусство Эстонии, в котором уже очень скоро обозначились как тенденции романтизма прогрессивного, демократического, так и консервативного. Примерно с 80-х годов романтизм как определенный этап идет на убыль, однако не исчезая, оставаясь действующей традицией, которая дает знать о себе по-особому в творчестве писателей-реалистов (например, у Китцберга или Лийва), по-особому в начале XX века у «неоромантиков». Хронологически начало реализма, называемого критическим, недалеко отстоит от времени возникновения тех элементов искусства, которые вдохновлены пролетарским движением и социалистическими идеями. То есть критический реализм в целом не выступает в Эстонии (и не только в ней) как некая отдельная историческая полоса, а является современником и пролетарской публицистики и поэзии, а чуть позже – и прозы, и литературного творчества «младоэстонцев» (Г. Суйте, Ф. Туглас и другие участники сборников «Ноор-Ээсти»). Не было в эстонской литературе и натурализма как особого этапа, хотя тенденции натуралистического свойства существовали внутри реализма, их можно обнаружить в творчестве молодого М. Метсанурка (начало XX века) и молодого А. Якобсона (20-е годы XX века).

Таким образом, обратимся ли мы к литературе эпохи революции 1905 года, или к переломному рубежу 20-х годов, или к периодам развития литературы в буржуазной Эстонии (их было, как показано в «Очерке», несколько), мы всегда будем иметь дело с разносоставным, «многоукладным» строением литературного процесса. Деление на две культуры в национальной эстонской культуре, четко обозначая полюсы процесса, – пролетарский и буржуазно-националистический, – отнюдь не упрощает сложности всей картины. К пролетарскому полюсу тяготеет то из демократической литературы, что созревает в недрах социально-критического реализма и революционного романтизма, созревает, обнаруживая новые тенденции, а к культуре буржуазной относятся и традиции асоциально-романтического творчества, и охранительский натурализм. Суть последнего раскрывает Э. Сыгель, когда в главе о литературе буржуазных времен пишет: в основе натуралистической «близости к жизни» лежал «буржуазный тезис об общности всех классов и слоев. В пример ставились псевдореалистические произведения, литературно освящающие деяния буржуазии (такие, как романы Кивикаса о новопоселенцах). Эта среда рекомендовала в качестве философской основы «близкой к жизни» литературы биологизм, прагматизм и другие идеалистические теории».

Мы видим, что прямого соответствия между социальными потоками литературы и ее методами не было, как не было его, этого соответствия, и в истории других литератур; однако связь, сложная, опосредованная, «изощренная» связь между ними была безусловно, и надо отдать должное усилиям авторов эту связь выявить без упрощений.

«Очерк истории эстонской советской литературы» еще раз доказывает, что искусство социалистического реализма как искусство обновленной нации не падает с неба в готовом виде и не выводится само собой из какого-либо одного «истока». Оно явилось закономерным результатом социально-культурного прогресса, фактором художественной культуры рабочего движения, преобразовавшего культуру демократии; на этой основе оно осваивало, преобразовывало, развивало лучшие тенденции и традиции собственно литературного национального опыта – достижения пролетарской литературы, наследие социально-критической типизации в произведениях писателей-реалистов, а также их психологическое искусство, завоевания романтической поэзии (о возрождении романтико-патриотических традиций на новой почве советского мироощущения убедительно пишет, например, Э. Принк в главе об эстонской литературе периода Великой Отечественной войны). В плане интересующей нас темы – многообразия «истоков» социалистического реализма – внимательный читатель «Очерка» не упустит из виду важность первых образов коммунистов в произведениях пролетарских писателей Э. Ааду и Ю. Мадарика; усиливавшуюся с годами критику буржуазной жизни в поэзии Ю. Сютисте, Я. Кярнера, А. Алле, И. Семпера, И. Барбаруса; тягу многих писателей-демократов к познанию правды о Советском Союзе, от чего приходила в смятение и ярость буржуазная власть и националистические идеологи. Существенную роль в движении многих писателей к социалистическому мировоззрению и к социалистическому «видению мира» сыграл в Эстонии антиимпериалистический, близкий к «Кларте», а затем и прямо антифашистский опыт деятельности прогрессивной, гуманистической интеллигенции.

Тезис о «литературе критического звучания с ее социалистической тенденцией», пожалуй, наиболее точно схватывает устремленность этого процесса, причем, несмотря на довольно извилистый путь реального движения того или иного писателя, социалистическая тенденция в целом становилась все сильнее, отчего и победила окончательно в 40-е годы…

Итак, генезис социалистического реализма показан в «Очерке» интересно, глубоко и, если можно так сказать, полнометражно. Не умолчу, однако, и о двух своих претензиях к тому, как решена авторами эта, повторяю, кардинальная для всего исследования проблема.

Претензию первую выдвину в форме вопроса, поскольку именно специалисты, знатоки конкретного материала, способны ответить на него совершенно определенно… Не слишком ли осторожно в ряде случаев квалифицирует «Очерк» некоторые факты и явления, которые не очень-то укладываются в принятую схему смены идейно-творческих направлений и методов?

Поясню вопрос примерами.

Об Эдуарде Вильде в книге не раз говорится как о человеке, мыслителе и художнике историко-материалистических убеждений. Дается, например, такая обобщенная характеристика: «Глубина изображения жизни, свойственная его лучшим произведениям, – не только следствие большого таланта писателя-реалиста, но и результат историко-материалистической концепции мира и человека, характерной для мировоззрения Вильде» (стр. 52). Ну, а что это означало для творческого метода? «На уровне метода» в книге постоянно подчеркивается, что Э. Вильде – критический реалист. Почему? В первой эстонской повести о рабочих, «Железные руки», Э. Вильде не смог почувствовать освободительную миссию рабочего класса. Необходимости пролетарской диктатуры он вообще не понимал. И тем не менее: нельзя ли увидеть и в главном его романе «Война в Махтра», и в повести «Искупление», «где писатель представил жизнь датского пролетариата и путь, приведший главного героя – молодого рабочего – к марксистскому мировоззрению» (стр. 59), и в некоторых образцах публицистики и зарубежных очерках накопления элементов такого качества, что не охватывается уже понятием «критический реализм»? Если же речь идет лишь о своеобразии критико-реалистического метода у данного художника (пусть лишь об этом!), то и тогда не следовало ли четче показать национальную специфику этого метода там, где развитие совершается ускоренно, где элементы разных методов «перемешиваются»?

Обратимся к Юхану Сютисте, писателю иного времени. В 20-е годы, читаем в «Очерке», он пришел в литературу «рабочим певцом». «Поэт улиц», острый обличитель буржуазии, «он первым, под воздействием революционных дней, создал идейно и эстетически впечатляющие произведения, в которых кристаллизуется новый художественный метод – социалистический реализм» (стр. 127). Ну, а до 1940 года? Читаем: «Самая видная роль в развитии критического реализма в поэзии 20 – 30-х годов принадлежит Я. Кярнеру, М. Ундер и Ю. Сютисте» (стр. 123); «своим стихом, народным по звучанию, социально заостренным, Ю. Сютисте в 30-е годы вел эстонскую поэзию к критическому реализму» (стр. 127). Но ведь если от критического реализма (или другого метода) художник ушел, то в его предшествующем творчестве должно же быть что-то особое, подготовлявшее переход к социалистическому реализму, что-то такое, что в «скрытом» виде, потенциально хотя бы, содержало элементы нового типа искусства?

Я не понимаю, почему так настойчиво надо говорить и о Р. Сирге 30-х годов как о критическом реалисте, считать, что лишь рассказ «Лаг» (1947) является «первой ступенью на пути писателя к социалистическому реализму» (стр. 347). Первая ступень – это «Лаг», а не, скажем, роман 1929 года «Мира! Хлеба! Земли!»? Определить принадлежность конкретного произведения к тому или иному творческому методу – дело вообще трудное, ибо метод есть категория типологическая и тем самым типологизирующая, а не индивидуализирующая; в данном же случае и сами критерии не ясны.

Вторая моя претензия к авторам… В Таллине периодически выходят «Труды по истории Коммунистической партии Эстонии» (в прошлом году издан уже шестой выпуск). В этом выпуске приняли участие партийные историки Латвии, Литвы, а также Венгрии и Болгарии. Почему я вспомнил эти сборники? Потому что в них мы найдем немало фактов и выводов, относящихся к прямым связям между партиями, а также стремление выяснить некоторые типологические сходства в их досоветской и послевоенной истории. К сожалению, этот пафос открытия общности процессов в истории литературной звучит в «Очерке истории эстонской советской литературы» слабовато… Тем самым суживается историческое пространство для изучения генезиса социалистического реализма. И для изучения его развития тем более.

А ведь даже простое упоминание Шевченко в анализе лирики Ю. Лийва, или интересные мысли Райниса, приведенные Э. Сыгелем в параллель к соответствующему эстонскому материалу, или другие параллели – между сегодняшними произведениями эстонских и русских писателей, – все это уже о многом говорит, на многое наталкивает читательскую мысль. Но, увы, даже таких параллелей в «Очерке» мало. А разве сопоставление знаменитой тетралогии «Берег ветров» (в главе «Ааду Хинт») с эпическими произведениями, которые были созданы в те же 50-60-е годы другими писателями из других республик, не помогло бы выявить и общее, и национально-особенное, и лично хинтовское в этом произведении? В целом тонко написанный «портрет» Д. Вааранди (автор Ю. Тонтс) также выиграл бы от сопоставления лирики эстонской поэтессы с лирикой русских, литовских, латышских поэтов. То же следует сказать и о страницах, посвященных эстонской драматургии.

Без выхода на всесоюзный литературный простор нашим литературоведам трудновато будет заниматься какой бы то ни было типологией, касающейся современного материала. А без типологического подхода вряд ли мы поймем сегодняшнее развитие метода социалистического реализма. Мы часто заявляем общетеоретически, чтобы не сказать декларативно, что социалистический реализм есть искусство исторически подвижное, меняющееся, и не особенно умеем пока раскрыть само это реальное движение. Вот и в эстонском «Очерке» – тоже.

В главе «Современная литература», которой отдано восемьдесят страниц книги, преобладает стихия справочности. Изменения, новые накопления метода не прослеживаются с основательностью, требуемой серьезностью предмета. А обобщения типа: «Новый период отмечен настойчивым стремлением к расширению сферы деятельности литературных героев, углублением в интеллектуальную, нравственную, эмоциональную жизнь человека, в диалектику его поступков», – что они, собственно, дают? Ведь по справедливому суждению автора только что цитированных слов, И. Соломыкова, «человек всегда был в центре внимания социалистической литературы» (стр. 234).

Итак, более смелое введение эстонского литературного материала в широкий типологический контекст, более последовательное рассмотрение искусства социалистического реализма в его постоянном движении – такие два пожелания хочется сделать в конце рецензии на «Очерк истории эстонской советской литературы».