В дополнение к напечатанному

Л. Аннинский, «Как закалялась сталь» Николая Островского, «Художественная литература», М. 1971, 95 стр.

Книга Л. Аннинского  издана два года назад и вызвала разноречивые отклики. Мы, однако, считаем целесообразным возвратиться к ней, ибо в рецензиях С. Трегуба и Ал. Михайлова затрагиваются общие проблемы методологии критики и профессиональной этики.

Несколько лет назад в разных органах нашей печати появились статьи Л. Аннинского о Н. Островском и его повести «Как закалялась сталь». Это были страницы книги, которая увидела свет. Статьи вызвали острые критические отклики. Назову два из них: «Не будем кричать «Ура!» («Литературная Россия», 20 января 1967 года) и «Страсть к парадоксам, и что из этого получается» («Литературная газета», 29 марта 1967 года). В этих откликах было показано и доказано, что Л. Аннинский весьма произволен и тенденциозен в своих «наблюдениях» и умозаключениях.

С чем же мы ныне встречаемся в его книге? Увы, все с тем же. Правда, некоторые места, фигурировавшие в статьях Л. Аннинского и подвергшиеся критике, опущены или изменены. Если раньше, например, Л. Аннинский полагал, что улыбка счастья осветила якобы лицо Островского только тогда, когда «болезнь отсекла в нем все, кроме верности идее», когда он освободился наконец-то от «низкой логики плоти», то теперь Л, Аннинский утвердился в мысли, что это отнюдь «не традиционная победа духа над низкой плотью», а наоборот, «здесь нет никакой борьбы с плотью». И улыбка счастья осветила лицо Корчагина не тогда, когда он-де освободился от «низкой логики плоти», а тогда, когда ощутил свое возвращение в строй «действующей армии».

Такое решительное изменение былой точки зрения можно, разумеется, только приветствовать. Но основное в книге осталось, к сожалению, в первозданном виде. И это вынуждает меня писать сейчас в дополнение к уже известным критическим откликам, дополнение к напечатанному.

В чем, так сказать, пафос книги Л. Аннинского? В том, чтобы «заново» разгадать загадку столь необычного успеха книги «Как закалялась сталь». Слово «заново» взято мною в кавычки по той причине, что в этой новизне нет ничего нового. Есть попытка возродить то, что уже давно и заслуженно отвергнуто.

Если отвлечься от его стилевой аффектации, от разного рода «скрещений», «смешений» и «совмещений» (только мыслимо ли сие!), то необычный этот успех определяется, по его мнению, прежде всего таинственным и всеобъемлющим словом «судьба». Пресловутая эта «судьба» склоняется на все лады, начиная буквально с первой страницы: «…он возникал снова, словно сама судьба хранила его»; «…мы вглядываемся еще раз в его лицо, отыскивая печать грядущей судьбы»; «…и то, что продиктовано великой судьбой»; «…эта судьба выразилась в тексте…»; «…стальной стержень судьбы…»; «Иначе судьба эта не стала бы фактом литературы»; «Поговорим об этой судьбе…»; «Судьба его подошла к логическому концу»; «Его судьба была словно очищена от случайностей»…

Даже одна из трех глав, в которой анализируется содержание книги Островского, названа «Судьба». Слово это продолжает варьироваться на разные лады и рифмоваться с такими словечками, как «духовный феномен» и «художественный феномен», «колдовская песня», «скрижали», «волшебный фермент», «высшая идея», «ее явление миру», «крещеные», «обручен», «купели»…

В соответствии с вышеприведенным А. М. Горький величается, конечно, литературным «патриархом».

Полезно, думаю, в этой связи напомнить Л. Аннинскому (и не только, конечно, ему!), что упомянутый «патриарх» счел нужным в свое время весьма сурово отчитать одного молодого писателя, который назвал свою повесть – «Судьба». Алексей Максимович разъяснил автору, что понятие это возникло из церковного «учения о предопределении» человеческой жизни «волею бога», и считал, что в советском лексиконе это слово «не должно иметь места».

Я, замечу, не склонен судить столь категорично. «Судьба» давно уже стала синонимом «жизни», «будущего» и в таком качестве вполне приемлема. Но слово это, назойливо повторяемое Л. Аннинским в сочетании с другими, которые приводились, приобретает именно тот самый смысл, который и вызвал резкую отповедь А. М. Горького. Оно ничего не объясняет в подвиге Островского – Корчагина, а лишь затемняет его.

Когда сам Островский в одном из своих писем употребил слово «судьба», то он взял его в кавычки: «Что ж, у каждого своя «судьба». Буду рубать другой саблей…»

Он же решительно и неоднократно протестовал против того, чтобы его представляли каким-то «феноменом». «Они смотрят на меня, как на феномена», – иронизировал в 1935 году Островский, рассказывая о своей встрече с иностранными журналистами.

Андре Жид, как известно, попытался представить его страстотерпцем, святым. Островский отверг и это. Мне не раз приходилось уже приводить такие его слова: «В чем смысл всех этих попыток сделать из меня «человека не от мира сего»? Так, каждый паренек или дивчина, прочтя «Как закалялась сталь», сумеют сказать себе: «Корчагин был таким же, как и мы, простым рабочим. И он сумел преодолеть все трудности, даже предательство собственного тела. Счастье людей было его счастьем, и он, как истинный большевик, нашел в этом высшее для себя удовлетворение». Но если поставить вопрос таким образом, что Корчагин – исключение, то напрашивается и вывод: «Разве мы можем следовать ему, быть такими, как он? Мы ведь рядовые, а он – редкостный».

Победу Островского – Корчагина предопределила целеустремленная воля большевика, страстно желавшего «наполнить жизнь содержанием, необходимым для оправдания самой жизни». Это-то всегда и подчеркивал Островский.

На 28 стр. своей книги Л. Аннинский приводит слова из лондонской «Рейнольдс иллюстрейтед ньюс»: «Бедный Николай Островский обладал чем-то большим, чем простое умение. Он был в известном смысла гением». И от себя пишет: «Это звено – то самое, за которое вытягивается цепь». И более того: «С других концов нечего и подходить к повести».

Вот как! Отзыв «Рейнольдс иллюстрейтед ньюс» лег в основу всей концепции. А ведь он пустопорожний! «…чем-то большим…» Чем? «…В известном смысле…» В каком?

Ничтоже сумняшеся, Л. Аннинский взял на вооружение и высказывание каких-то американских критиков, «весьма придирчиво», как он утверждает, судивших книгу Островского, но признавших, что ее автору свойствен-де «дар символической недоговоренности».

Это тоже привело его в умиление. Не какой-то определенный ясный дар, а «дар символической недоговоренности».

В один ряд выстроились: «судьба», «феномен» и прочее с «чем-то большим», «в известном смысле», «даром символической недоговоренности».

В рекламирующей книгу аннотации сказано, что критик Лев Аннинский видит в Н. Островском «ключевую фигуру ключевой эпохи». А на 63 стр. Самой книга мы узнаем, что и это «открытие» принадлежит не ему, а каким-то «западным специалистам по коммунистической России». Цитирую: (Придет время, и западные специалисты до коммунистуческой России назовут Корчагина ключевой фигурой, а повесть «Как закалялась сталь» – ключевым произведением ключевого периода новой русской истории». Не стану вдаваться в существо вышеприведенного. Подчеркну лишь, что и здесь Л. Аннинский не оригинален: не он видит, а за него видят. Он лишь заимствует.

В статьях «Не будем кричать «Ура!» и «Страсть к парадоксам…» много места было уделено стилю Л. Аннинского. Дополню известное несколькими новыми образцами единства содержания и формы.

«…Представал перед читателем новый вихревой ритм времени, ритм неслыханно властный, стоящий превыше возможностей отдельной личности – ритм надличный, предличный, сверхличный».

«…Теперь рассказчик не бог, творящий мир и знающий о мире все, рассказчик всего лишь человек, такой же единичный, как и миллионы других, втянутых им в рассказ. Он не выражает смысл мира, но продолжает ритм мира».

«…Павел исчезает со страниц и вновь появляется. Но что-то, движущее им, идет сплошной, стальной линией, мгновенно вселяясь в его двойников и спутников, властно проходя через мириады молекул, выявляя высший контур в хаосе множественного, многократно сдублированного, массовидного, мчащегося и творящего мира».

«…Весь его характер построен на ощущении безмерной, всеобщей, конечной справедливости, которой нет. Духовный состав традиционно русского, толстовского героя не раздробился здесь на «частичные функции» – он перевернулся в Корчагине, сохранив, как в негативе, черты целого».

«…Для Островского (и это его абсолютно неповторимая черта как писателя) преданность идее есть качество, увиденное только изнутри, оно есть знак цельности, не знающий и не желающий знать никаких иных вариантов. Здесь не остается ни кусочка души, не отданной идее безраздельно, – с такой точки зрения в убежденности открывается уже не тонкая механика, а бытийная монолитность».

И т. д. и т. п. Количество явно переходит в качество.

Обращу внимание и на другое. Есть такая детская болезнь – коклюш. Ребенка душит спазматический кашель, и он, ребенок, буквально заходится. Читаешь Л. Аннинского и думаешь о том, что существует и словесный коклюш. Ограничусь на этот раз лишь одним примером, который начинается на 63 стр., где Л. Аннинский предлагает читателям проследить судьбу Корчагина с первых строк книги. Приводится длинная цитата, из которой явствует, что разгневанный поп Василий, которому Павка насыпал махру в пасхальное тесто, выгнал его из школы. Теперь приведу выдержку из того, что по сему поводу сочинил в творческом экстазе наш критик: «Вдумаемся в первую сцену повести: в ней, как в капле, уже заключено новое мироощущение, перевернувшее все прежние представления об этике и морали. Значит, следов махры не найдено, улик нет, и, в сущности, поп не наказывает Павку по закону, за данный случай, но мстит «вообще»: за то, что тот мог бы сделать, за то, что задает вопросы, за то, что глядит волком, – за то, что они друг друга не любят. Как известно, в сфере права «нелюбовь» и прочие движения сердца ничего не доказывают: нужны факты. Фактов у попа нет, как у Павки нет карманов. Однако санкции следуют. Перед нами сюжетная ситуация, вечная, как мир, и она имеет точное название: несправедливое наказание».

За сим следует глубокомысленный вопрос: «Как вел себя в подобной ситуации рефлектирующий герой литературы XIX века?» И пошло… И пошло… Начался словесный коклюш.

В одном месте критик справедливо заметил, что книге «Как закалялась сталь» следует искать «близкие сопоставления». Но это не удержало его от соблазна обратиться и к сопоставлениям дальним. Оправданны ли они? Посудите сами.

В английском работном доме мистер Бабл несправедливо сечет Оливера Твиста. Его русский коллега мистер Лобов опять же несправедливо сечет на воздусях в Александро-Невской бурсе беднягу Карася, «И, может быть, нигде с такой силой не выразилась эта нравственная ситуация старой русской литературы, как в «Детстве» Льва Толстого».

Вслед за приведенным пошли библейская книга Иова, автобиография Чарлза Сп. Чаплина, Демокрит, Павел Власов… Страницы 64, 65, 66, 67, 68, 69, 70, 71. А до того и после того мелькали речи Анида и Сократа, «Отелло» и «Гамлет», протопоп Аввакум и Вальтер Скотт, средневековый богослов Пьер Абеляр, Дюма-отец, Жюль Берн, Мелвилл, Гоголь, Достоевский, Герцен, Лермонтов, Вс. Иванов, Тургенев, Вас. Аксенов и многие, многие другие.

Творчество, разумеется, немыслимо без ассоциаций. Но оно нуждается и в чувстве мары, чтобы ассоциации не выглядели «вумствованием», как говаривал лесковский мужик.

Тот, кто читал «Как закалялась сталь», знает, что Корчагин не только «мог бы» сделать то, в чем заподозрил и за что наказал его поп Василий, но и сделал это, то есть сыпанул махру в пасхальное тесто. У попа были основания заподозрить именно Павку. И он отнюдь не подверг его какой-то неслыханно страшной экзекуции, а схватил за ухо и вышвырнул в коридор. При чем тут Оливер Твист, «будущие нигилисты и бомбометатели», Николенька Иртеньев и др.?

На стр. 70 замечено, что следов попа Василия якобы «вообще больше не будет» в книге Островского. И на этот раз Л. Аннинский далек от истины. Откройте первую главу второй части «Как закалялась сталь», и вы легко обнаружите эти следы: поп Василий был участником контрреволюционного заговора и его арестовали вместе с его сообщниками в Шепетовке. Что же получается? Вольное рассуждение на вольную тему вместо анализа той книги, которая объявлена в заголовке.

Если справедливо, что первоэлементом литературы является слово, то не менее справедливо, что первоэлементом любого исследования является факт. У исследователя много обязанностей. Одна из главных – честность перед фактами. Это то непременнейшее научно-этическое условие, без строжайшего соблюдения которого немыслимо само исследование: оно неминуемо превратится в мыльный пузырь, его не в силах спасти никакие словесные оперения и ухищрения.

Одно из исходных положений книги Л. Аннинского гласит, что путь утверждения Н. Островского в сознании его читателей и в самой литературе был якобы «драматичным», что «Как закалялась сталь» распространилась в читательской массе будто бы «через голову критики», «без малейших подсказок критики», что журнал «Молодая гвардия», печатавший это произведение, был-де «единственным органом печати», который его поддерживал. В соответствии с этим и следует: «Теперь (после появления 17 марта 1935 года в «Правде» очерка Михаила Кольцова «Мужество». – С. Т.) в статьях об Островском уже фигурировали «измышления», «поползновения» и «развязные поучения», с которыми, как выяснилось, пытались подступиться к Островскому лицемерные эстетствующие хулители, ничтожества и тайные враги, клеветавшие на него и не пускавшие его в литературу». Да, да, так и написано! И вслед за тем: «Не буду отсылать нынешних читателей к авторам и источникам этих формул – дело не в авторах, а в общей тональности…»

Но не потому ли Л. Аннинский не стал отсылать нас к авторам и источникам воспроизведенных им «формул», что их, этих авторов и источников, в природе не существует. А то, что он назвал «общей тональностью», заимствовано им из давно забытых статеек 1937 года. Буквально: «…Закопошились и выступили с развязными поучениями разные ничтожества…» Вот чем Л. Аннинский счел возможным потчевать нынешнего читателя!

Если говорить начистоту, то Н. Островскому повезло в критике так, как редко кому из писателей. Он был сразу же замечен и горячо поддержан. «Теперь, много лет спустя, – писала не столь давно А. Караваева, которая была ответственным редактором журнала «Молодая гвардия» в годы, когда там печаталась «Как закалялась сталь», – мне приятно назвать имена товарищей, чьи статьи о творчестве Николая Островского появились при его жизни и принесли ему радость». (Слышите – радость!) И она перечислила около двух десятков фамилий критиков, выступивших в 1932 – 1936 годах в разных органах печати. Это количество можно было бы значительно увеличить.

Следует при этом иметь в виду одну весьма существенную деталь. По Л. Аннинскому выходит, что книга Н. Островского появилась в 1932 году. Однако в этом году была опубликована лишь ее первая часть, да и то в начальной редактуре, которая существенно отличается от последующей. Вторая часть книги увидела свет два года спустя. Ее текст тоже весьма отличается от окончательного. В том виде, в каком мы сейчас знаем книгу, она предстала перед читателем только во второй половине 1935 года. Только тогда, да будет известно, впервые прозвучали, например, памятные слова Корчагина о жизни, которая дается человеку один раз и которую нужно прожить достойно. Без этих слов «Как закалялась сталь» теперь и не мыслится. А ведь они были опущены при журнальной редактуре и были восстановлены лишь в третьем книжном издании (редактор – И. Горина).

Этим-то и объясняется, почему критика заговорила о книге Островского в полный голос в 1935 – 1936 годах.

Не могу не сделать еще хотя бы три (из множества!) замечания, которые тоже характеризуют стиль работы Л. Аннинского.

На стр. 20 содержится ссылка на Н. Тихонова. Сказано, что во время Великой Отечественной войны на одном из писательских пленумов выступал Н. Тихонов и рассказывал, как влияла на бойцов книга Островского. Я к этому в какой-то мере причастен. А именно: в годы войны, приехав с фронта в Москву и встретившись с Н. Тихоновым, я рассказал ему, сколь популярен в армии гвардии генерал-лейтенанта А. В. Горбатова, где я находился, Павка Корчагин, как активно участвует он в боях. Об этом и говорил Н. Тихонов на пленуме Правления Союза советских писателей. Он, разумеется, назвал армию гвардии генерал-лейтенанта А. В. Горбатова. Доклад Н. Тихонова публиковался.

Как же поступил Л. Аннинский? Он воспроизвел слова Н. Тихонова в таком виде: «В частях гвардии… книга «Как закалялась сталь» сделалась своего рода Евангелием». Опущена фамилия А. В. Горбатова. Ради чего это сделано? Ради того, чтобы сконструировать: «В частях гвардии… книга…» Но допустимо ли такое?

На стр. 58 Л. Аннинский, говоря о «речевой стихии» в книге Островского, приводит пример «громогласного возглашения» и не замечает при этом явной описки Островского, исправленной в трехтомнике 1967 – 1968 годов издания. Он упоенно цитирует: «Итак, товарищи, представители от делегаций в сеньорен-конвент всероссийского съезда избраны также и в совет делегаций». Но что такое сеньорен-конвент, как не совет представителей от делегаций? В какой еще «совет делегаций» они могли быть «также» избраны?

Третье замечание. Л. Аннинский часто ссылается на меня. Делает он это дважды и на стр. 74: «В тридцатые годы С. Трегуб записал…» И дальше: «Вернемся к записи С. Трегуба». Однако честь этой записи принадлежит не мне, а К. Зелинскому.

И последнее. Л. Аннинский не скупится на похвалы мне. Он пишет, что я понимал Островского «как самого себя», что моя книжка «О Николае Островском», выпущенная еще в 1938 году, представляется ему и сейчас «непревзойденной», что я «всегда был ближе к истине, чем Натан Венгров», и т. п. Не часто встретишь такое! Чаще пользуются добром и тебя же поносят.

Я искренне благодарен Л. Аннинскому и за то, что он поддержал местоимение «живой Корчагин» и написал: «Павел Корчагин – точное выражение духовной личности Николая Островского, а не его эмпирической биографии». Я давно это утверждаю. Мне, конечно же, по душе и строки о том, что, «издав книгу, Островский для киносценария о Корчагине придумывает новые эпизоды с участием Риты, – так, словно расстаться не может с этой вечной и несбывшейся любовью».

Однако все это не может освободить меня от критического долга, сколь бы «неудобным» ни было мое положение как человека, который сам пишет об Островском. Не исключено ведь, что найдется и такой читатель, который, игнорируя существо полемики, заподозрит меня в излишне ревнивом отношении к объекту исследования, в неблаговидной претензии на монопольное владение истиной.

Но именно в силу того, что я десятки лет жизни отдал исследованию и пропаганде Островского-Корчагина, я и чувствую себя обязанным перешагнуть через личное «неудобство» и сказать то, что сказал. Молчание, полагаю, чревато дурными последствиями.

Одним из таких дурных последствий и явился, например, восторженный отзыв на книгу Л. Аннинского такого влиятельного критика, как Ал. Михайлов («Юность», 1972, N 8).

«…Неосторожные или мало сведущие люди могут похвалить Вас, – предостерегал некогда А. М. Горький одного молодого литератора, – а похвала – неосторожная, неумелая – может повредить Вам…»

Неосторожная, неумелая похвала способна, как мы знаем, ввести в заблуждение не только автора, а и его читателей.

Ал. Михайлов опирается в своей хвале не столько на знание предмета, на знание той конкретной историко-литературной действительности, о которой взялся судить, сколько на вольные вымыслы Л. Аннинского, в которых он углядел «современное прочтение» книги Островского.

На поверку же «современное» оказалось, как мы могли в том убедиться, не современным, а субъективным, своевольным, антиисторичным, компилятивным.

Не все «современное» – современно! Книга Л. Аннинского, о которой шла речь, еще одно тому подтверждение.