Проблемы мастерства и историзм анализа
Алесь Кучар, О художественной прозе. Литературно-критические статьи, Государственное издательство БССР, Минск, 1961, 845 стр. (на белорусском языке).
Книга А. Кучара «О художественной прозе» посвящена творчеству крупнейших белорусских прозаиков, начиная от Зм. Бядули, который пришел в литературу еще до Октября, и кончая И. Шемякиным и Я. Брылем, которые завоевали широкую популярность уже в послевоенное время. Часть статей, вошедших в эту книгу, написана недавно. Это статьи о романах П. Бровки «Когда сливаются реки», П. Пестрака «Встретимся на баррикадах», И. Шемякина
«Криницы» и «Тревожное счастье», а также монографическая характеристика творчества Я. Брыля. В основу работ, посвященных Зм. Бядуле, роману «Третье поколение» К. Чорного, рассказам М. Лынькова и Я. Мавра, положены статьи и рецензии автора, печатавшиеся в довоенные и первые послевоенные годы.
В книге А. Кучара немало интересных и верных наблюдений, автор ее умеет тонко и точно, «по-писательски» отметить яркие детали, своеобразные черты произведений, которые он рассматривает. Он правильно подмечает недостатки некоторых современных романов.
Бесспорное достоинство книги – отсутствие всякого «наукообразия». «Она наткана живо, эмоционально, и это не может не подкупить читателя. И все же, прочитав сборник, испытываешь чувство неудовлетворенности. И литература, и критика, и читатель у нас выросли. Сейчас уже невозможио для автора, выпускающего «солидный труд о современной белорусской литературе, ограничиться чисто популяризаторскими задачами. Да, видно, и сам А. Кучар ставил перед собой совершенно иные цели. «Рассматривая прозаические произведения, – говорится в аннотации издательства, предпосланной сборнику, – автор широко освещает проблемы жанра романа, современной художественной прозы».
Действительно, А, Кучар затрагивает значительный круг важнейших вопросов, связанных со становлением белорусской художественной прозы, которая за годы советской власти прошла сложный, но очень плодотворный путь от небольшого рассказа (основного прозаического жанра до Октября) до реалистического романа-эпопеи. Думается, однако, что без подлинного историзма невозможно сколько-нибудь «серьезное осмысление тех этапов пути «белорусской прозы, которые связаны с избранными критиком писательскими именами, невозможно решение важной проблемы художественного новаторства.
Между тем в книге А. Кучара очень часто игнорируются конкретно-исторические условия литературного развития. Говоря о мастерстве того или иного писателя, об отличительных особенностях творчества писателей разных эпох, автор относит эти различия исключительно за счет творческой индивидуальности художника. Именно потому мы находим в книге самые неожиданные аналогии и часто произвольные сопоставления. Например, творчество Ф. Богушевича, писателя, который стоял у истоков реализма в белорусской литературе, сравнивается с творчеством К. Чорного – мастера социально-психологического романа. Что герой К. Чорного в чем-то поднялся выше героя Ф. Богушевича – это ведь понятно и так. В русской литературе с таким же успехом можно доказывать, что М. Шолохов стоит в своем развитии выше Фонвизина. Но что это дает для понимания художника?
Не связывая достоинства или недостатки произведений с общим уровнем литературного развития в определенный исторический период, А. Кучар нередко вынужден довольствоваться поверхностными объяснениями сложных художественных явлений. Например, заметив, что в романе К. Чорного «Третье поколение» не показана внутренняя эволюция главных героев, автор объясняет это соображениями «жанровой целесообразности». «Видимо, писатель не хотел превращать роман в хронику», – пишет он (стр. 94). Но с каких пор роману как жанру стало противопоказано глубокое изображение внутреннего роста человека, становления его характера? Дело в том, что в белорусской литературе того времени исторически достоверное и реалистически правдивое изображение духовной жизни человека в беспрерывном изменении только осваивалось с позиций метода социалистического реализма.
С той же недооценкой конкретно-исторических условий литературного развития связано и чисто внешнее понимание литературных традиция и взаимосвязей, которые у А. Кучара часто сводятся к заимствованию или перекличке отдельных деталей, эпизодов и т. д. Эти сходные детали, эпизоды, описания нередко «поданы» очень ярко и красочно, но, присмотревшись, видишь: сравнение сделано ради сравнения, лишь для того только, чтобы констатировать, что у одного писателя написано иначе, чем у другого, – не раскрывается само развитие прозы, глубокая идейно-художественная преемственность литературной жизни.
Быть может, невнимание к историческим особенностям литературного процесса ни в чем так наглядно не сказалось, как в том, что А. Кучар без всяких оговорок относит к дореволюционному периоду творчества писателя те произведения Зм. Бядули, которые были основательно переработаны, а иногда и целиком написаны в советское время (стихотворения «На горне души», «Из библейских мотивов», «Придите», «Титан», рассказ «Горе старого Михаилы» и др.). В результате создается во многом неверная картина идейно-художественного роста Зм. Бядули, его дооктябрьскому творчеству приписаны такие идейно-художественные достижения, которые появились у писателя гораздо позже.
Отсутствие в книге строгого исторического критерия приводит порой к субъективизму. Например, написанную наспех поверхностно-иллюстративную вторую книгу романа Зм. Бядули «Язеп Крушинский» критик ставит выше первой на том основании, что главная мысль во второй книге выражена открыто публицистически, в четко сформулированных авторских высказываниях. Зато в несравненно более глубокой по жизненному содержанию первой части романа, реалистически изображающей белорусскую деревню 20-х годов, он обнаруживает «методологическую неясность позиции». При этом автор ссылается на то, что главным героем романа является кулак Язеп Крушинский, персонаж явно отрицательный, да к тому же изображенный средствами реалистического письма, а не плакатно-публицистического разоблачения. Объективность писательской манеры А. Кучар понимает как проявление идеологической неясности, не видя границы между объективным и пассивно-бесстрастным восприятием и изображением мира. Тем самым он невольно-солидаризируется с вульгарно-социологической критикой 30-х годов, которая видела в романе Зм. Бядули? «Язеп Крушинский» идейные срывы, поэтизацию кулака.
Вряд ли можно согласиться и с оценкой творчества М. Зарецкого, которого А. Кучар произвольно и бездоказательно противопоставляет не только по стилю, но и по идейной направленности К. Чорному, Я. Купале и Я. Коласу (стр. 109). Нет спору, М. Зарецкий – писатель сложный. Но» противопоставлять его лучшим художникам-прозаикам нельзя (не говоря уже о том, что в белорусской литературе не было ни одного сколько-нибудь значительного писателя, который прошел бы мимо традиций Я. Купали и Я. Коласа).
Пересматривая и дорабатывая для; настоящего издания свои ранее напечатанные статьи, автор не довел эту работу до конца, не учел последних: достижений литературоведческой науки, и именно поэтому многие его оценки и характеристики воспринимаются сейчас как явный анахронизм.
Это «смещение оценок» не однажды проявляется и при подходе к произведениям романтического стиля. Конечно, на словах критик вовсе не отрицает романтических стилевых: тенденций в белорусской прозе, но, анализируя романтические по стилю произведения, обычно судит их по законам строго реалистической поэтики. Высоко оценивая творчество Зм. Бядули и М. Лынькова, А. Кучар в то же время никак не может «принять» гиперболизм этих писателей, их стремление к предельному эмоциональному насыщению художественной ткани, своеобразное авторское «взаимодействие» с персонажами произведения и т. д. Романтическое преувеличение, нарочитое подчеркивание некоторых особенностей того или иного героя начинает казаться критику недопустимым шаржированием. Его настораживает и обычная для художников романтического склада приподнятость и взволнованность интонаций: это будто бы противоречит жизненной правде, лишает образ живых человеческих черт или, в лучшем случае, является какой-то совершенно излишней чувствительно-возвышенной «приправой» к «суровой правде» (стр. 117).
Недоверие А. Кучара к романтическим приемам письма, как это ни парадоксально на первый взгляд, наиболее выразительно обнаруживается там, где он сочувственно говорит об этих приемах, оправдывая их. В рассказе М. Лынькова «Поцелуй» рисуется герой, до глубины души пораженный трагической смертью маленькой девочки, нелепостью, ужасом этой смерти. «- Кто же хочет нашей смерти? – гневно крикнул он, давая наконец волю своему чувству.
Страшное оглушительное проклятие потрясло всю землянку, на минуту заглушило шальную вьюгу.
Анализируя этот эпизод, критик соглашается, что романтическая манера М. Лынькова нашла тут свое характернейшее выражение. И это действительно так. Но любопытно, что для признания правомерности процитированных строк А. Кучару понадобилась своеобразная «реалистическая подстановка». Ему пришлось додумывать за писателя, будто онемевшему от горя герою только «кажется, что стены землянки трясутся от его пронизанного болью стона и вьюга заглушается его неслышным голосом. Только так, – настаивает автор, – можно понять и оправдать этот необычный монолог писателя» (стр. 137).
Если бы с этой точки зрения, в основе которой лежит неприятие известной условности романтического стиля и требование обязательного внешнего правдоподобия, подойти к анализу горьковской легенды о Данко, надо было бы признать, что на самом деле герой не крикнул «сильнее грома», а, очевидно, лишь подумал это сделать. И свое сердце он тоже совсем не вырвал из груди, а это только людям так показалось, и т. д.
В книге немало частных противоречий и взаимоисключающих утверждений, которые встречаются иногда буквально на одной и той же странице.
В романе «На красных вырубках» М. Лыньков «потерпел еще одно и очень серьезное поражение», пишет А. Кучар (стр. 111), а через несколько строк, вполне соглашаясь с народным поэтом Белоруссии Я. Колесом, пересказывает его замечание о том, что в этой же книге есть «проявления действительной талантливости автора, яркие картины народной жизни». Там же критик сначала утверждал, что упреки М. Лынькову за натурализм в романе «На красных вырубках» были вполне правомерными, а потом спохватился и сказал нечто прямо противоположное; обвинение писателя в натурализме следует считать «не совсем правильным».
Не менее неожиданные крайности допускаются в оценке повести М. Лынькова «Последний звериадовец». На стр. 108 критик совершенно недвусмысленно называет повесть в числе произведений, которые «составляли важнейший период в творчестве писателя» и даже «были вехами на пути становления метода социалистического реализма в белорусской литературе». Но двумя страницами ниже снова встречаемся с противоположным высказыванием: «Последний звериадовец», лишенный философской мысли, типических образов, остался в творчестве Михася Лынькова как библиографический факт».
Конечно, это уже мелочи. Но их достаточно много, и они так или иначе сказываются на общем уровне книги А. Кучара, недостатки которой особенно заметны на фоне лучших достижений современной критики и литературоведения.
г. Минск