Pro и contra «контркультуры»

Деятельность некоторых зарубежных социологов культуры отдаленно напоминает работу сейсмологов: они заняты исследованием процесса «трещинообразования», развивающегося на огромном ландшафте под названием «западная культура». По временной фазе этот процесс совпадает с бурным развитием научно-технической революции. Это обстоятельство не укрылось от буржуазных исследователей. Больше того, многие из них с радостью ухватились за него и в открытую заклеймили науку, промышленность, прогресс, машину, кибернетику, телевидение и прочая, и прочая, как разносчиков социальных заболеваний, главное из которых, по их мнению, – отчуждение между политическими, экономическими, культурными, религиозными, этническими группировками капиталистического общества.

Но не научно-техническая революция обрушила на западную цивилизацию «беды» и «конфликты», не она поставила перед буржуазными учеными головоломные проблемы; все дело в характере использования достижений НТР в капиталистическом обществе. Научно-техническая революция открыла новые возможности для проведения более быстрыми темпами и с большей эффективностью таких важных социально-экономических и культурных преобразований, как всестороннее удовлетворение материальных и духовных потребностей человека, уничтожение различий между умственным и физическим трудом, увеличение и лучшая организация культурного досуга. Но все эти возможности и перспективы в корне противоречат сущностным чертам капитализма: эксплуатации как физического, так и умственного труда, искусственному разжиганию потребительского и военного психоза, манипулированию общественным сознанием в интересах правящей элиты. Для достижения своих корыстных целей государственно-монополистический капитализм охотно пользуется плодами научно-технической революции, но его совсем не устраивают социальные изменения, обусловленные самой ее природой.

Несовместимость – одна из главных причин конфликтов, «трещин» и «разломов», которые усиленно исследуются сейчас буржуазной «социосейсмологией». По ее мнению, наиболее угрожающее положение сложилось сейчас в районе, где пролегает «трещина», вернее, не столько трещина, сколько «пропасть» между так называемой «старой культурой», или «культурой отцов», и «новой культурой», или «культурой детей».

Итак, две культуры, «старая» и «новая», стоят в боевой готовности по обе стороны пропасти, – таково широко распространенное мнение западных, главным образом американских, социологов культуры. В их среде тоже произошла поляризация: одни отстаивают традиционные культурные ценности так называемого «Великого Общества», а другие – их, естественно, меньшинство – предпочитают выступать в роли адвокатов и разработчиков «новой культуры». Пока эти разработчики не могут похвастаться результатами своей деятельности: «новой культуры» на Западе, по сути дела, нет. Есть название, есть многочисленные проекты и модели, а самой «молодежной культуры», как системы культурных ценностей, нет. Может ли в такой ситуации «новая культура» противостоять «старой», которая выгодно отличается от нее относительной отлаженностью системы?

Американский социолог Филип Слейтер, один из тех, кто предпочитает «идти с молодежью», с горечью пишет, что пока приверженцы «новой культуры» беззащитны перед лицом трех факторов, являющихся козырными картами «культуры отцов»: образования (и в зависимости от этого получения работы), брака и отцовства. «Это могущественные инструменты, – утверждает Слейтер, – с помощью которых старая культура обольщает новую» и заставляет «молодых идеалистов»… отказаться от всякой конфронтации и перейти на противоположную сторону пропасти¹. Приверженцы «новой культуры» осознают свое бессилие перед злорадной ухмылкой противника: «подожди, сынок, вот заведешь семью», «они боятся стать подобными своим отцам и в то же время не знают, как этого избежать».

Нельзя сказать, чтобы не делалось попыток создать самостоятельную «модель культуры», разработать принципиально новые, не захватанные грязными руками папаш, выступающих в роли политиков и бизнесменов, культурные ценности. Напротив, как отмечают американские социологи Джеймс Спэйтс и Джек Левин, модели «альтернативных культурных систем то и дело появляются в индустриальном мире с завидной быстротой» ². Но с такой же быстротой эти модели отправляются на кладбище идей: к условиям реальности они не приспособлены. К тому же контуры их зачастую неопределенны, «смонтированы» они из неоднородных узлов, позаимствованных из других философских и социально-политических учений. И все же не в этом заключается главная причина недолголетия этих эклектических гомункулусов. Их создатели могут сколько угодно кричать о своей ненависти к «культуре отцов», всячески обзывать ее, издеваться над ней, но закону роста они сопротивляться не в состоянии: так называемая «молодежная культура» неизбежно повзрослеет, затем адаптируется к «культуре отцов» и сольется с ней в единое респектабельное ядро буржуазной культуры. Одним словом, «новая» или «молодежная культура» – блудный сын буржуазной культуры, который неизбежно вернется под родной кров. Конечно, словесный тарарам порядком действует на нервы уважаемым «отцам». И все же опасность, которую представляет «молодежная культура», можно сравнить с «опасностью», исходящей от вегетационных прыщей на челе восемнадцатилетнего нигилиста – выходца из «среднего класса»: прыщи со зрелостью пройдут, и лицо приобретет выражение довольства и сытости, свойственное столь ненавистному ранее лику родителя. И хотя «отцы общества» нередко негодуют, возмущаются, а иногда дают выход своему гневу, в душе они довольны: пусть уж лучше эти «модели», какими бы крикливыми они ни были, «работают» на генеративном принципе, лишь бы не на классовом, определяющем сущность культуры в условиях эксплуататорского общества.

Впрочем, некоторая часть авторов «альтернативных моделей» культуры признает ее классовый характер. По мнению одного из активных участников движения «новых левых», американского литературоведа Луиса Кэмпфа, «деление на классы является основой, а возможно, и сущностью западной культуры», но именно это обстоятельство и вынуждает его полностью отказаться от «старой культуры» и создать «новую», или, как он ее называет, «радикальную культуру», которая явится «инструментом уничтожения классового различия», а носителями ее будут представители интеллигенции – «технократы революции» ³.

Самое удивительное, что Кэмпф и понятия не имеет, какой должна быть «радикальная культура», в чем он сам и признается: «Я не знаю, как в действительности выглядит радикальная культура, как она звучит, пахнет, какие чувства вызывает» ⁴. А перед тем, как сделать это признание, Кэмпф предлагал совершить «культурную революцию» ⁵, одновременно соглашаясь с «радикальными теоретиками», которые «достаточно часто настаивают на том, что политическая революция должна сопровождаться культурной, но у нас, – вынужден признаться Кэмпф, – нет генеральной теории, нет даже стратегического плана…» ⁶.

Словом, концепция «радикальной культуры», которую Кэмпф собирается противопоставить «культуре потребительского общества», в целом еще не ясна самому ее создателю. Однако «наброски» и «заметки» Кэмпфа чем-то напоминают визгливые лозунги маоистской «культурной революции». Например, при виде архитектурных достопримечательностей Рима в душе Кэмпфа, опережая эстетическое наслаждение, возникает якобы горячая ненависть к экономической системе, которая создавала «культурные монументы» ценой преступлений и страданий эксплуатируемых. Он выступает и против «культа великих художников», полагая, что «существование великих фигур в искусстве является отражением социального заболевания… и что устранение их поможет уничтожить разницу между большой и малой культурой (очевидно, Кэмпф имеет в виду элитарную и массовую культуру. – В. М.)…», только в этом случае искусство, оказывается, станет подлинно народным искусством, а не «выражением потребительского индивидуализма» ⁷.

У всех моделей «новой культуры» есть несколько общих черт: противоречивость, элементы явного эпигонства и в конечном счете капитулянтство – признание могущества «культуры отцов». Эти же качества присущи и модели культуролога Теодора Рожака, но она превосходит другие образчики причудливостью и резкостью тона, создающими иллюзию принципиальности и непримиримости. Вероятно, благодарят этим качествам своего «учения» Рожак выдвинулся в первый ряд «адвокатов контркультуры». Об этом можно судить хотя бы по тому опасливому уважению, с каким имя Рожака произносилось на симпозиуме «Цивилизация и наука: конфликт или сотрудничество?», когда речь заходила об антинаучных настроениях в обществе⁸.

Иногда Рожака ошибочно называют автором или даже творцом «контркультуры», но это не так: ему принадлежит лишь своя весьма своеобразная интерпретация «контркультуры». Под этим названием в американской социологии обычно подразумевается движение хиппи (иногда вкупе с «новыми левыми»), члены которого «сознательно отказались от системы культурных ценностей общества и пытаются заменить эту систему… анти- или контрценностями» ⁹.

Таково наиболее распространенное определение «контркультуры». Рожак в основном его придерживается, говоря о «контркультуре» как о «культурном сообществе», сформировавшемся на основе общих интересов молодежи в «психологии отчуждения, восточном мистицизме, наркотиках, общежитийных экспериментах»; ценности его отличаются от «основополагающих в нашем обществе, по крайней мере со времени Научной Революции семнадцатого века, ценностей и представлений» ¹⁰.

Свою интерпретацию Рожак оформляет с характерной для его стиля рекламной броскостью: «Ее (контркультуры. – В. М.) костюм позаимствован из многих экзотических источников: глубин психиатрии, раздобревших со временем остатков левой идеологии, восточной религии, романтической Weltschmerz, социальной теории анархистов, дадаизма, фольклора американских индейцев и традиционной мудрости» (XIII).

Допуская, что многим (в особенности не посвященным в тайны «пансакраментализма» или «психоделического наслаждения») его теория может показаться «тарабарщиной» (XIII), он тем не менее берется всерьез убедить читателя, что «контркультура», объединяющая отрицателей «ортодоксальной культуры», выступает против «абсолютного зла», а зло – это «тень термоядерного уничтожения, неотступно следующая за нами… за нашей политикой, нашей общественной моралью, нашей экономикой, нашими интеллектуальными усилиями, наконец, нашей цивилизацией, по уши увязшей в геноциде, в азартной сумасшедшей игре, где на карту ставится всеобщее уничтожение» (49). Всем этим безумием «управляет» холодный рационализм, творящий преступления во имя разума и прогресса.

Рожак щедр на обвинения в адрес власть имущих. Обвинения эти метки и беспощадны. Всем ведомствам социально-политической структуры буржуазного общества достается от Рожака, и достается по заслугам. Образование он называет «машинной выделкой» молодых специалистов для нужд «наших различных фантасмагорических бюрократий»: государственного аппарата, военной службы, профсоюзных объединений. «Свободное предпринимательство» – система рыночных манипуляций, построенных на строгих законах жульничества и коррупции, которые «инфантилизируют публику, превращая ее в стадо принудительных потребителей». Демократия на деле сводится к киванию или качанию головой среднего члена общества в ответ на «заранее сфабрикованную в чьих-то интересах серию альтернатив» (16). Но больше всего достается государственной власти: «Мы говорим «правительство, избранное по воле управляемых». Но представьте себе, что где-то в лабиринте военных и полувоенных ведомств некий специалист (ни я, ни вы его не выбирали) планирует отправку советников в далекую беспокойную точку, которой суждено будет стать следующим Вьетнамом. И где-то в глубинах океана командир подводной лодки (ни я, ни вы его не выбирали) управляет судном, оснащенным оружием, способным вызвать опустошительный катаклизм, – стоит этому капитану (по причинам, которых ни я, ни вы не знаете) нажать кнопку» (17).

Но правительство, бюрократический аппарат, буржуазная демократия, армия – все это, как считает Рожак, всего лишь щупальца огромного чудовища под названием «технократия». Первая и основная заповедь «контркультуры» – борьба против технократии.

* * *

Рожак называет технократию «режимом экспертов или тех, кто эксплуатирует экспертов» (17), перекликаясь в данном случае с Вебленом, Берлом, Бёрнхемом и другими западными учеными, разработавшими концепцию технократии, согласно которой в результате бурного научно-технического прогресса промышленно-финансовая олигархия все чаще прибегает к помощи ученых и инженеров при решении проблем внешней и внутренней политики и в недалекой перспективе передаст им всю полноту власти.

1. Philip E. Slater, The Pursuit of the Loneliness: American Culture at the Breaking Point, Boston, 1970, p. 139.[↩]
2. James L. Spates and Jack Levin, Beats, hippies, the hip generation and the american middle class, in: «International social science journal», v. XXIV, 1972, N 2, p. 328.[↩]
3. Louis Kampf, Notes toward a Radical Culture, in: «The New Left: A Collection of Essays», Boston, 1969, p. 424, 428.[↩]
4. Ibidem, p. 434.[↩]
5. Ibidem, p. 421.[↩]
6. Ibidem, p. 423.[↩]
7. Ibidem, p. 432.[↩]
8. »Civilization and Science: in Conflict or Collaboration? (A Ciba Foundation Symposium)», Lnd. 1972. [↩]
9. «International social science journal», 1972, N 2, p. 328.[↩]
10. Theodore Roszak, The Making of a Counter Culture: Reflections on the Technocratic Society and Its Youthful Opposition, Lnd. 1971, p. XII. (В дальнейшем страницы этого издания будут указываться в тексте в скобках.)[↩]