Пришвин о революции, или Ленин глазами Достоевского

Работа выполнена при финансовой поддержке РФФИ и администрации Липецкой области в рамках исследовательского проекта № 16-14-48002а/Ц «Ф. М. Достоевский и М. М. Пришвин: линии духовной преемственности».

По логике Раскольникова

В художественных произведениях, в публицистике и Дневнике революционных лет у Михаила Пришвина постоянно возникают переклички с Ф. Достоевским. У него Пришвин ищет ключ к пониманию катастрофических событий и часто находит его.

Революцию февраля 1917 года Пришвин встретил с оптимизмом, видя в ней начало новой истории — эпохи освобождения страны от изжившей себя монархии. Он, как и многие интеллигенты, ждал от революции если не преображения, то обновления общественной жизни.

Подобный романтизм, хотя и с иронической интонацией, звучит в газетной статье «Египетские ночи» («Воля народа», 1917, 5 октября), в которой писатель призывает жителей Северной столицы не пугаться, если Клеопатра «вдруг на одну Египетскую ночь» изберет в любовники большевика. Даже в канун вооруженного восстания ему не верится в успех внедрения идеи классовой борьбы в русское общество, отсюда и мнение: «Ленин — один из чисто умственных людей <…> Если и состоится его короткий брак с Клеопатрой, то, конечно, ничего не родится» [Пришвин. Египетские... 95].

Примечательно, что в качестве эпиграфа «Египетских ночей» Пришвин берет слова Ленина «Погибнуть или на всех парах устремиться вперед» из статьи «Грозящая катастрофа и как с ней бороться» (10-14 сентября 1917 года), в которой вождь большевиков пишет, что в условиях надвигающегося голода и развала власти спасти Россию может только революция, для победы которой пролетариат должен с «беспощадностью смести все старое <…> Погибнуть или на всех парах устремиться вперед. Так поставлен вопрос историей» [Ленин: XXXIV, 195, 198]. Ленинский призыв «на всех парах» устремиться к вооруженному восстанию, невзирая ни на какие жертвы¹, сразу же вызывает аналогию с высказыванием Петра Верховенского, главного «беса» из романа Достоевского, который готов пойти на любое безумие, лишь бы ускорить ход революции: «Что вам веселее: черепаший ли ход в болоте или на всех парах через болото?» Более того, призыв вождя большевиков устроить беспощадную «революционную расправу с отжившим феодализмом» [Ленин: XXXIV, 195], по сути, напрямую ставит его на те же позиции террора, что и фанатиков политической бесовщины, изображенных Достоевским.

Для понимания взглядов Пришвина, идейно и мировоззренчески сближающих его с Достоевским, наиболее важна этическая позиция писателя именно в революционный период, ибо наиболее достоверным выступает лишь знание, возникающее на основе ясности нравственного мира личности в самые критические моменты ее бытия. Лучшим свидетельством этой стороны мировоззрения Пришвина являются его публикации в крайне правой эсеровской газете «Воля народа», где все самое противоестественное, низменное и мрачное для молодой русской демократии он связывает с большевиками, пытающимися внедрить в сознание народа гибельные для него идеи классовой борьбы и социального насилия.

Показательно уже само название очерка о Ленине — «Убивец!» («Воля народа», 1917, 31 октября), где Пришвин, называя вождя большевиков «убийца» и «вор», предрекает для него суровое наказание. Ссылку на это наказание позже мы встретим в эпизоде повести «Мирская чаша» (1922), где угрюмый и вечно недовольный сторож колонии по прозвищу Ленин выглядит для сельских обывателей как «действительно Ленин, только уж как бы на том свете наказанный и все-таки нераскаянный».

Не менее важна в очерке и прямая отсылка к Достоевскому, где Пришвин отмечает, что, пытаясь оправдать свои преступления, «большевики обыкновенно говорят: «А вы разве не той же силой действовали, когда свергали царя?» Логика Раскольникова» [Пришвин. Убивец… 107].

Как известно, главный герой романа Достоевского «Преступление и наказание» Родион Раскольников, одержимый идеей о вседозволенности Наполеонов и прочих «великих людей», совершенно выбрасывает из головы тот основополагающий факт, что совместное бытие людей возможно только на основе морали, которая «выходит из религии, ибо религия есть только формула нравственности» [Достоевский: XXIV, 168]. И вот многие годы спустя, заключает Пришвин, партия большевиков во главе с Лениным решает воплотить «логику Раскольникова» в жизнь, чтобы построить общество без религии и без морали.

Развивая мысль Достоевского, что любое преступление противно нравственной природе человека, Пришвин пишет, что в дни революции на многих лицах тех, кто примкнул к партии Ленина, явственно проступала тень некоего смущения:

…будто венчик преступности окружал их лица, будто каждый из этих людей смущенно созерцал видение Раскольникова, этого таинственного мещанина, который каждому из них говорил:

— Убивец! [Пришвин. Убивец... 106]

Так зоркий глаз художника отмечает возникшую в сознании общества ситуацию нравственного замешательства, когда подстрекаемый большевиками-агитаторами простой русский люд против собственной воли вдруг оказался вовлечен в беззаконное и богопротивное дело грабежей и насилия над своими ближними.

Революцию большевиков Пришвин воспринимает не только как очередную русскую смуту, но и в духе пророчеств Достоевского о нашествии «бесов», трактуя приход партии Ленина к власти как воцарение князя тьмы Аваддона. Именно этот библейский образ он использует в статье, которая вышла в один из самых памятных для всего ХХ века дней — 7 ноября 1917 года (по старому стилю), для отсчета того времени, как воцарилась нечистая сила: «Большевики поцеловали — и вот уже двенадцатый день на троне сидит Аваддон» [Пришвин. Поцелуйте... 111]. Даже само название статьи «Поцелуйте боженьку под хвостик!» выступает свидетельством нравственной оценки революции, в которой писатель обнаруживает подмену гораздо более значимую, чем смену даты государственного переворота с 25 октября на 7 ноября 1917 года.

Дьявольскую подмену смысла революционных упований народа Пришвин раскрывает, используя анекдот о верующей старушке, молящейся с внучкой перед иконой, где, помимо прочего, присутствует также и черт.

Старушке-то хорошо, она высокая, ей можно поцеловать Божию Матушку, а маленькой девочке не достать, перед ее губами только черное существо с рогами и хвостом. Старушке древней девочку не поднять, и вот как она выходит из затруднения:

— Ничего, деточка, ничего, поцелуй Боженьку под хвостик [Пришвин. Поцелуйте... 110].

Вот так и партия Ленина, захватив престол государственной власти, оказалась не в силах возвыситься до понимания народных святынь веры: «Они, большевики-то, и тянутся приложиться к ручке Божьей Maтушки, но где им достать, маленьким большевикам, великой, уму непонятной святыни», поэтому революционеры, подменяя добро злом, преклоняются пред своим мохнатым «боженькой», заменяя тем самым Христа на «черное существо с рогами и хвостом». Так, по воле Провидения назвав приход большевизма к власти «поцелуем Боженьки под хвостик», писатель поставил символическую печать и на день 7 ноября 1917 года, и на знаменующее его событие.

Наблюдая многочисленные факты исторического нигилизма, аморализма и социального насилия новой власти, Пришвин делает вывод, что в России установилось еще более худшее самодержавие:

У нас налицо прежняя абсолютная власть, с той только разницей, что высшего носителя ее (т. е. Ленина. — А. П.) по всей Руси презирают и ненавидят гораздо больше, чем царя, у нас есть опять оторванная от народного понимания и поддержки демократическая интеллигенция, и тюрьма, и участки, и взятки, все прежнее во всех мельчайших подробностях и в новой ужасающей видимости [Пришвин. Поцелуйте... 111].

Рассказывая о повсеместно ширящемся беззаконии, Пришвин отмечает в Дневнике, что признаки правового хаоса возникли сразу же после Февральской революции, когда в провинции появилось множество разного рода нигилистов и озлобленных бунтовщиков, начавших свергать местное начальство. Дошло до того, что в одном из уездных городков «власть в местном комитете захватили один студент и барышня, председатель земской управы бежал» [Пришвин 1991: 272]. Нарастание хаоса продолжалось все лето, и в сентябре 1917 года писатель констатирует близость окончательного распада государства: «Власть оголяется <…> За властью теперь просто охотятся и берут ее голыми руками» [Пришвин 1991: 364]. По мнению Пришвина, в ходе революции победила не столько заимствованная из Европы идея социализма, сколько анархия «бессмысленного и беспощадного» русского бунта, а Ленин и его партия лишь ухитрились оседлать стихию народного гнева, «голыми руками» сумев взять павшую государственную власть. Так большевизм в полной мере реализовал мысль Раскольникова: «Власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее. Тут одно только, одно: стоит только посметь!»

Уже в первые месяцы после Октябрьского переворота, видя разгул беззакония и насилия новой власти, Пришвин приходит к выводу о сходстве революционного красносотенства с контрреволюционным черносотенством:

В большевизме теперь все черносотенство, подонки революции, подонки царизма смешались в одну кучу говна с воткнутым в него флагом интернационала. Большевизм — это отхожее место самодержавия и революции. Борьба с царизмом начинается подвижниками и кончается преступниками, той шайкой, которая назвалась Исполнительным Комитетом с. р. и с. д. [Пришвин. Молитва… 128].

Художественно-образное суждение писателя о тождестве черносотенства с большевизмом вполне совпадает с научно-логическим заключением философа И. Ильина, видящего сходство обоих течений в том, что свои частные интересы они ставят выше сверхклассовых и всенародных интересов отечества. «Если корыстная политика справа есть черносотенство, то корыстная политика слева есть большевизм, — пишет Ильин, — эти явления политически однородные, ядовитые и разрушительные». Но их главный вред состоит в искажении задач государства: «Государство и государственная власть суть учреждения не классовые, а всенародные; их задача в созидании общего блага, а не личного, не частного и не классового» [Ильин: 178].

Мрачные приметы послеоктябрьского времени требовали от Пришвина осмысления прежде всего таких событий, как разгон Временного правительства, закрытие оппозиционных газет и преследование свободы слова, за которыми вставала реальная угроза перерождения революции в террор и диктатуру. Не случайно в одной из статей он пишет, что после большевистского переворота многие люди с удивлением стали говорить о русских: «Какой это смиренный народ: как он беззаветно подчинился сидящему на троне князю тьмы Аваддону, и во имя какой-то Аваддоновой правды разрушает свое же добро» [Пришвин. Молитва... 128]. Однако догадка о том, кто же этот творец новой истории, очень скоро появилась в сознании людей, о чем говорят строки из письма в редакцию голодных петроградских женщин, которые Пришвин приводит в статье «Сила вещей» (1 декабря 1917 года):

«- Ленин, опомнись!

— Что ты делаешь?

— Ты ведь Иуда!

— Ах, ты!

— Кровожадный! Проклятие тебе от бедных женщин. Наше проклятие сильно».

И все письмо, а потом следуют тридцать три подписи и под самый конец крестики за неграмотных [Пришвин. Сила... 131].

Такие публичные слова в адрес вождя большевиков в условиях начинавшегося «красного террора», несомненно, свидетельствовали о гражданском мужестве писателя, и лишь по счастливой случайности он не попал тогда под каток репрессий. Позже он запишет в Дневнике, что вопрос о его контрреволюционности все-таки всплыл летом 1922 года: «Какой-то Устинов в «Известиях» накатал статью, что беленький Пришвин получает паек, а пролетарских поэтов исключают <…> Написать про писателя в газете «белый» — значит донести на него, поставить под надзор и даже ссылку» [Пришвин 1995: 266]. По счастью, этот публичный донос не имел последствий, хотя именно в эти месяцы арестов оппозиционной интеллигенции ситуация для Пришвина была чревата тем, что он вполне мог оказаться среди пассажиров «философского парохода»², тем более что Троцкий уже дал оценку его повести «Мирская чаша» как контрреволюционной и враждебной для советской власти.

Беспощадная война против огромного большинства

Оппозиционные очерки Пришвина печатались в самый разгар революционных событий в правоэсеровской газете, об отношении большевизма к которой можно судить по его записи в Дневнике 30 октября 1917 года: «В редакции сегодня сказали, что одну женщину убили за то, что она продавала «Волю Народа», что газету отобрали и жгли на Невском» [Пришвин 1991: 381]. Более того, Пришвин был арестован вместе с редакцией газеты и на две недели (со 2 по 17 января 1918 года) очутился в тюрьме. «Мы — заложники, — гласит его запись в Дневнике. — Если убьют Ленина, то сейчас же и нас перебьют» [Пришвин 1994: 20].

О том, что практика «заложников» была обычной для большевиков, свидетельствуют указания Ленина — вождя партии и главы советского правительства, который давал прямые распоряжения как по линии правительства — народным комиссарам и их структурам на местах: «Я предлагаю «заложников» не взять, а назначить поименно по волостям. Цель назначения: именно богачи, как они отвечают за контрибуцию, отвечают жизнью <…> Инструкция такая (назначать «заложников») дается: а) комитетам бедноты, б) всем продотрядам» [Ленин: L, 144-145], так и через ЦК РКП(б) партийным организациям: меньшевики «любят возмущаться «варварским», по их мнению, приемом брать заложников. Пусть себе возмущаются <…> употребление этого средства необходимо, во всех смыслах, расширять и учащать» [Ленин: XXXIX, 62].

Так по иронии судьбы Пришвин, уже побывавший в 1897 году в царской тюрьме за революционную пропаганду, попал под арест именно той власти, прихода которой он добивался в юности. Надежды же арестантов на Учредительное собрание, которое ограничило бы произвол большевиков, оказались тщетными, о чем свидетельствует сам писатель, приведя в Дневнике 7 января 1918 года знаменитые слова какого-то простого матроса-большевика, по воле партии Ленина разогнавшего высшую законодательную власть России: «Историческая фраза: «Караул устал!» — как осуждение говорящей интеллигенции» [Пришвин 1994: 12].

Анализ хода революционных событий приводит Пришвина к выводу, что основная масса людей вовлечена в борьбу с монархией путем обмана, основанного на уравнительных идеях большевизма, внушавшего народу, что его единственное спасение — отнять у владельцев их собственность. «Преступление Ленина состоит в том, что он подкупил народ простой русский, соблазнил его» [Пришвин 1994: 137]. Этот подкуп и соблазн был в том, что большевизм породил у каждого мечту о достижении рая уже здесь, на этой земле, пообещав отдать крестьянам землю, а рабочих сделать владельцами заводов и фабрик. Именно об этой соблазнительной идее быстрого решения всех проблем как одной из непосредственных причин поддержки обывателем любого бунта в свое время писал Достоевский:

Без сомнения, из всего этого (то есть из нетерпения голодных людей, разжигаемых теориями будущего блаженства) произошел впоследствии социализм политический, сущность которого, несмотря на все возвещаемые цели, покамест состоит лишь в желании повсеместного грабежа всех собственников классами неимущими, а затем «будь что будет» [Достоевский: XXI, 130].

Но если у Достоевского в «Бесах» царская полиция все-таки сумела пресечь бунт и восстановить общественный порядок, арестовав заговорщиков, то после Октябрьского переворота, наоборот, почти все криминальные элементы были выпущены из тюрем на свободу, получив возможность приобщиться к разрушению общества и государства. Об этих сторонниках новой власти в родном селе рассказывает Пришвин:

Мы пересчитываем по пальцам всех наших примитивных людей, которые пойдут за Лениным <…> Во всей деревне мы насчитываем человек восемь, и все с уголовным прошлым, все преступники <…> Там очаровательно нежный разбойник Васька Морячок, вор-форточник Петька-брех и тяжелый лошадный вор Ржавый, и все бесчисленные русские ребята, молодчики-неудачники. Все они вышли теперь из подполья (курсив мой. — А. П.), у всех свое дело, и жалованье, и френч [Пришвин 1994: 90, 91].

Революция, как преступление [Пришвин 1994: 264].

Таким образом, пишет Пришвин, применяя характерное выражение Достоевского, партия Ленина состояла не только из идейных революционеров, к большевикам примкнули и многие из тех криминальных элементов общества, которые в обычное время сидят по тюрьмам или разыскиваются полицией.

Безусловно, одним из главных вопросов всякого переломного времени является вопрос, каким же образом в органах власти наряду с фанатиками революционной идеи появляются мошенники, проходимцы и уголовники. Ответ можно найти в Дневнике писателя. Как непосредственный очевидец революционных событий, происходящих в провинциальной черноземной глубинке, Пришвин удостоверяет, что проникновение во власть откровенно асоциальных и преступных элементов общества — это закономерный результат политической практики партии большевиков. «Эмигранты, дезертиры и уголовные — вот три социальные элемента революции»³ [Пришвин 1995: 9], — пишет он, рассказывая, как в мае 1917 года присутствовал при избрании вора-уголовника в сельский комитет, а после убедился, что для провинции это дело обычное, более того, как объяснили городские юристы в Ельце, «это даже законное явление в революцию, и что так было и во Франции: вор всегда интеллектуально выше рядового крестьянина» [Пришвин 1991: 290].

Действительно, все смутные времена характеризуются тем, что вдруг появляется множество мерзавцев, сеющих в обществе всеобщее раздражение, цинизм и злобу. При этом вожди смуты охотно пользуются услугами откровенных отбросов общества для устройства хаоса и дезорганизации власти. В «Бесах» Достоевского именно уголовников, каторжан и разного рода мошенников, для которых нет никаких моральных преград, полагал своими союзниками в деле свержения монархии Петр Верховенский, считавший, что во имя этой идеи можно пойти на любое преступление и на любые жертвы:

1. В конце сентября 1917 года, когда большевики взяли курс на вооруженное восстание, Ленин писал, что теперь отступать нельзя: «Пролетариат не остановится ни перед какими жертвами для спасения революции» [Ленин: XXXIV, 238].[↩]
2. Хотя высланные из России в 1922 году отечественные мыслители главную роль в своем изгнании отводили Л. Троцкому и Г. Зиновьеву, в действительности организация и руководство высылкой принадлежат Ленину, который в секретном письме Ф. Дзержинскому от 19 мая 1922 года поставил перед ГПУ конкретные репрессивные задачи против оппозиционной интеллигенции: «Т. Дзержинский! К вопросу о высылке за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции <…> Обязать членов Политбюро уделять 2-3 часа в неделю на просмотр ряда изданий и книг <…> Надо поставить это дело так, чтобы этих «военных шпионов» изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу.

   Прошу показать это секретно, не размножая, членам Политбюро, с возвратом Вам и мне» [Ленин: LIV, 265].[↩]

3. Аналогичную картину можно увидеть на примере так называемой «революции гидности» в современной Украине, с той лишь поправкой, что идейно-классовый экстремизм большевиков сменился национализмом бандеровцев.[↩]