Игра остромыслия в ренессансном сонете

Английских драматургов, предшественников Шекспира, на русском языке привычно называли «университетские умы». Так переводили английское «university wits». «Университетские», потому что учились в Оксфорде или Кембридже, а некоторые даже доучились до получения степени магистра. Этим кичились и памятно укоряли Шекспира за недостаток образования и слабое (по тем временам слабое) знание латыни на уровне грамматической школы. Самый ранний иронический выпад, который относят в том числе и к Шекспиру, видят в предисловии Томаса Нэша к пасторальному повествованию Роберта Грина «Менафон» (1589), где речь идет о неких недоучках — «grammarians», то есть тех, кто ограничился школьным образованием.

Так что почему драматургов звали «университетскими» — понятно, но почему «умами»? Английское «wit» это не просто «ум», но «острый ум». И к тому же «wit» — одно из ключевых слов елизаветинской эпохи, теряющее в русском «ум» свою специфичность. В своей биографии Шекспира [Шайтанов 2013: 97-98] я предложил воспользоваться несколько архаично звучащим словом — «университетские остромыслы». Именно оно употреблено при переводе испанского трактата Бальтасара Грасиана, подводящего итог ренессансно-барочному складу ума:

Мастерство остромыслия состоит в изящном сочетании, в гармоническом сопоставлении двух или трех далеких понятий, связанных единым актом разума [Грасиан: 175].

Хотя переводчица трактата Е. Лысенко в определении острого ума «смело и счастливо» воспользовалась этим русским анахронизмом, но в названии самого трактата его поставить не решилась (или этого не допустил редактор?): «Остроумие, или Искусство изощренного ума» (1642).

Склад ума и даже характер его остроты меняются от эпохи к эпохе. Так, следующая за барокко эпоха — XVIII столетие — будет ценить несколько иной тип остроумия, памятно описанный Леонидом Гроссманом в статье «Искусство анекдота у Пушкина» (1923). Пушкин там предстает как продолжатель французской традиции, так что М. Цявловский, прослушав предваряющий статью доклад Гроссмана, так отозвался на него:

Я в прениях прямо заявил Леониду Петровичу, что в его понимании — Пушкин совсем не русский человек и что как для лицеистов Пушкин был «французом», таковым он является и для Гроссмана. Нисколько не обидевшись, Леонид Петрович в ответном слове признал справедливость моего утверждения [Цявловский, Цявловская: 62].

Не вдаваясь в полемику о том, насколько Пушкин был в своем остроумии «французом», кратко характеризуем тот тип, к которому (согласно Гроссману) принадлежал Пушкин и который завершается в его эпоху:

В следующем поколении эта традиция «блеска, ума и шуток» заметно скудеет. Старинное и тонкое искусство замирает и явно вырождается. Оно вспыхивает последний раз праздничным фейерверком в искрометном стиле Герцена <…> «Удачной остроте он готов пожертвовать всей всемирной историей», — отмечает после беседы с ним Боденштедт [Гроссман: 55].

Анекдот — основной жанр этого типа остроумия, предполагающего «анекдотичность фабулы, изложения или системы доказательств» [Гроссман: 45]. Предполагалось и другое умение, чисто языковое, кроме анекдота — каламбур. За Пушкиным осталось прозвище, данное ему П. Катениным, — «Le jeune monsieur Arouet». И, «встретившись с ним в дворцовом саду, великий князь осведомился у него, «нет ли новых каламбуров»» [Гроссман: 53]. Великий князь Михаил Павлович употребил термин расширительно — едва ли его интересовала собственно языковая игра.

Из анекдота вырастает пушкинская повествовательность. То, что Н. Раевский в одном из писем к Пушкину назвал narrе rapide, то есть «быстрое развертывание фабулы», поясняет Гроссман [Гроссман: 78].

Фабульность — доминанта остроумия XVIII века; каламбурность, метафоричность, языковая игра — в шекспировскую эпоху.

На рубеже XVI-XVII веков основа остроумия — стиль речи, речевая культура, рожденная в придворной среде. Самый известный трактат европейского Возрождения, формирующий образ гуманистически образованного светского человека как всесторонне развитой личности (l’uomo univarsale), — «Придворный» Б. Кастильоне — был переведен на английский язык и издан в Англии при самом начале правления Елизаветы в 1561 году. Он имел огромное влияние. Имя переводчика — сэр Томас Хоуби. В доме его сына — сэра Эдварда — в декабре 1595 года зафиксировано, быть может, первое представление шекспировского «Ричарда II». Это был первый у Шекспира образец метафизического остромыслия, столь же блестящий, как одновременная этой хронике трагедия «Ромео и Джульетта» — образец остромыслия куртуазного. Шекспир владел разными стилями острой мысли, переведя ее на сцену, но до этого ею овладел сонетный жанр.

Наиболее памятно появление остромыслия не в поэзии, а в прозе: первый том романа Джона Лили «Эвфуэс, или Анатомия остромыслия (wit)» вышел в 1578-м, второй «Эвфуэс в Англии» — в 1580-м. Имя Эвфуэс — производное от греческого неологизма, создатель которого английский гуманист Роджер Эшем, воспитатель Елизаветы:

Эвфуивен тот, кто наделен остромыслием, от природы склонен к учению и имеет ум, а также тело, потребные для этой цели, избавленными от пороков, повреждений и ничем не умаляемыми… («The Schoolmaster», ок. 1570)

Эшем употрябляет слово как греческое — долженствующее означать «богато одаренный от природы» (fuа = рост) — и трактует его во всю широту гуманистической идеи.

В более узком смысле «Эвфуэс» стал продолжением стиля светской речи и, в свою очередь, учебником для нее. Ко времени Шекспира эвфуизм вошел в состав мысли в качестве ее новейшего инструмента, открыв ей путь к метафизическим глубинам, и одновременно, как всякая мода, он уже выпал в бытовой осадок, сделавшись маской претенциозной глупости.

В культурной и языковой памяти эвфуизм запомнился только в значении речевого преувеличения, доведенного до абсурдной высокопарности. В Оксфордском словаре английского языка (OED) даются два примера употребления слова в XIX веке. Один из романа Вальтера Скотта «Монастырь», где сэр Пирси Шафтон назван эвфуистом. Второй из исторического сочинения Джона Ричарда Грина «Краткая история английского народа» (1874): «Elizabeth was the most affected and detestable of Euphuists». Самым аффектированным и отвратительным эвфуистом названа королева, давшая имя всей эпохе и — не будет преувеличением предположить, помня что само понятие было введено ее учителем, — явившаяся одним из первых носителей этого эпохального стиля, к концу ее правления из инструмента новой мысли превратившегося в игрушку бессмысленной моды.

Эта историческая судьба эвфуизма драматически разыграна во встрече Гамлета с организатором и дирижером его смертельной дуэли — Озриком.

Остроумная условность сама становится предметом остраняющей рефлексии, которая некогда рождалась вместе с остромыслием, едва ли не ранее всего являя себя в поэзии — в жанре сонета.

Изначально рефлексивный по своей речевой природе, сонет метафоричен по своему образному строю¹. Пришедшая на смену средневековой аллегории в качестве доминирующего тропа, метафора обостряет поиск соответствий и подобий, требует остроты и неожиданности ума в большей мере, чем формализованная и устойчивая аллегория (хотя и на ее путях остромыслие находит для себя новую возможность в популярнейшем источнике образования и развлечения в XVI веке — в эмблеме).

На этапе овладения петраркистской условностью в 1520-1530-х годах сонет в творчестве сэра Томаса Уайета соседствует с эпиграммой. Ее наиболее частая форма — восьмистишие, где первые шесть строк — на перекрестных двух рифмах, а завершает эпиграмму парнорифмованное двустишие. Оно — наиболее устойчивый структурный признак этого жанра при варьирующемся числе строк и способах рифмовки. Этот залог эпиграмматической остроты именно Уайет делает обязательной частью английского сонета, отличной от всех вариантов континентальной формы. Таким образом, уже при своем рождении английский сонет отмечен формальным знаком остромыслия даже прежде, чем оно входит в моду и получает английское имя — эвфуизм.

Остроумная рефлексия востребована в сонете как внутренний механизм жанровой эволюции, движущейся от овладения формой (петраркизм) к ироничному ее остранению (антипетраркизм). Кульминация этого движения приходится на сборник, который при посмертной для его автора публикации породил моду на сонет (the age of sonneteering), — Филип Сидни, «Астрофил и Стелла» (публ. 1591).

1. Мне не раз приходилось писать о речевой природе/установке ренессансного сонета. Сошлюсь лишь на две свои статьи: [Шайтанов 2014], [Шайтанов 2016]. [↩]