«Принцип христианского реализма», или Против утопического своеволия

Выполняется при поддержке Российского гуманитарного научного фонда: проект 97 – 01 – 00132.

Литература не полка книг – она живой организм, и держится этот организм единством атмосферы…

Ю. М. Лотман¹

Живой организм, а не полка книг… Разумеется, для того момента, когда поэт в кругу друзей читает написанные накануне стихи или прозаик несет в журнал первые главы романа, не вполне ясно представляя себе его продолжение, это так, и только так: литература живой организм. Наверняка это справедливо и по отношению к целой эпохе, пока в ней сохраняются «единство атмосферы» или хотя бы «преданья старины глубокой». Но проходит какое-то время, является новый читатель, и для него все, что некогда было живым организмом, становится именно что полкой книг. Своим авторам и своей эпохе это уже не принадлежит; дальнейшие метаморфозы происходят разве что по древней Максиме о книгах, имеющих свою судьбу в зависимости от того, кто их читает.

Историк литературы, очевидно, должен двигаться против течения этой «реки времен» – от «полки книг» к «живому организму», ясно осознавая сложность своей задачи и, выразимся непопулярно, свою ответственность, с этой задачей связанную.

«Очень похвально, что мы обратились нынче к исследованиям жизни и характера наших знаменитых поэтов. Но я боюсь, чтоб этими исследованиями… мы не ввели в заблуждение наших потомков. По большей части эти исследования, встречающиеся в журналах, бывают похожи на разбор иероглифов или стрельчатого письма, которым исследователь начинает учиться из самого разбора. Повторяю сказанное и прежде мною: все это от того, что пресеклась наследственная нить преданий; что между Жуковским, Пушкиным и нынешним временем был промежуток, в который литература наша отторглась от памяти прежнего. Пушкин был последний из наших поэтов, примыкавший к родословному дереву наших литераторов и к непрерывной летописи преданий нашей литературы» ².

Свидетель и живой участник литературы первой половины века, как видим, сомневается в возможности реконструировать даже ту литературную эпоху, что только-только прошла: что для одного поколения «непрерывная летопись преданий», для другого – «иероглифы или стрельчатое письмо».

На самом деле, мы знаем, таких разрывов во времени было не один, не два и не три. Пройдемся по нашей «полке книг», для начала отмечая хотя бы внешние, непосредственно наблюдаемые контрасты…

Вот, с одной стороны, последняя четверть XVIII, с другой – начало XIX века.

В поэтической антологии XVIII века господствуют ода, панегирик, дифирамб, героическая поэма. О эти заглавия! – чуть ли не самоценный литературный феномен: «Торжественная песнь Екатерине II, императрице и самодержице Всероссийской, на вожделеннейшее ея величество прибытие в столичный град Москву из предпринятого путешествия в приобретенную, в благословенное ее царствование, Тавриду и другие области, во всерадостный день восшествия на Всероссийский императорский престол, совершающей двадцатипятилетие преславного ее царствования»; или несколько сдержанное, но с той же обстоятельностью: «Стихи Новоспасского монастыря Архимандриту Иоанну, которые в чаянии Милостивого благопризрения и отеческого милосердия к несчастным любителям наук дерзает принести Вятской семинарии ученик, Вобловитский экономический крестьянин Ермил Костров».

Сам стих мог звучать, к примеру, так:

Молчите, пламенные звуки,

И колебать престаньте свет:

Здесь в мире расширять науки

Изволила Елисавет.

(М. Ломоносов, «Ода на день восшествия на Всероссийский престол Ея Величества Государыни Императрицы Елисаветы Петровны, Самодержицы Всероссийския, 1746 года».)

«На свете дивные бывают превращенья»! Открыв одну из первых «авторских» книг XIX века – «Опыты в стихах и прозе Константина Батюшкова», – мы не найдем здесь ни оды, ни дифирамба, ни вообще ничего из того, чем жила поэзия предшествующего периода. Здесь, в сущности, все новое: темы, жанры, самый язык. «К другу», «К друзьям», «Дружество»; череда посланий к собратьям по перу, знакомым, частным лицам; стихи на случай, эпиграммы…

О В<яземский>! цветами

Друзей твоих венчай.

Дар Вакха перед нами:

Вот кубок – наливай!

(К. Батюшков, «Мои пенаты».)

В сущности, ту же поэтику находим у других поэтов – сверстников Батюшкова: у П. Вяземского, В. Жуковского, В. Пушкина, Д. Давыдова, В. Воейкова. Вот первая журнальная публикация юного А. Пушкина – заглавие: «К другу стихотворцу». Вот «русские песни» А. Дельвига и разгульные «песни студентства» Н. Языкова; появляется домашняя и салонная поэзия – нечто для XVIII века вообще невозможное. В самом духе «легкой поэзии» александровской эпохи видим, таким образом, иную, чем то было прежде, «социологию» – иное отношение к обществу, к власти, к строю своей собственной жизни.

Из внешней атрибутики поэзии начисто уходит такой литературный – или лучше назвать его социальный? – жест, как посвящение, коим «скромный сочинитель» ищет благорасположения одного из сильных мира сего – монарха ли, вельможи, придворного сановника. Для первой четверти века мы знаем лишь один случай литературного посвящения – и тот не в поэзии и не в художественной прозе: это «История государства Российского», которую Карамзин, имея на то очень веские причины чисто человеческого порядка, посвятил Александру I. Что до стихов, то вельможе, сановнику, царедворцу отныне адресуются и посвящаются по преимуществу эпиграммы.

От оды вельможе до эпиграммы на него – казалось бы, дистанция не самая прямая и короткая: в литературе эта эволюция, чтобы не сказать революция, совершается на жизни одного поколения.

«Меценатство вышло из моды. Никто из нас не захочет великодушного покровительства просвещенного вельможи… Нынешняя наша словесность есть и должна быть благородно-независима» (А. Пушкин – князю П. Вяземскому, 7 июня 1824 года).

«Наша словесность, уступая другим в роскоши талантов, тем пред ними отличается, что не носит на себе печати рабского унижения. Наши таланты благородны, независимы. С Державиным умолкнул голос лести – а как он льстил?..

Прочти послание к Александру (Жуковского 1815 года). Вот как русский поэт говорит русскому царю» (Пушкин – А. А. Бестужеву, конец мая – начало июня 1825 года).

Другое порубежье литературных эпох – 40-е годы. На наших глазах «литература стиха» превращается в «литературу прозы»: доминанта изменяется опять-таки за считанные годы. Конечно, уход едва ли не всей плеяды – Д. Веневитинова, А. Дельвига, А. Пушкина, М. Лермонтова, Д. Давыдова, Е. Баратынского, Н. Языкова, И. Козлова – был невосполним: поэтический Олимп и должен был опустеть на какое-то время. Но вот ведь факт: и здравствующие поэты замолчали кто на 10, кто на 15, а кто почти и на 20 лет. К примеру, сборники В. Бенедиктова выходили в 1835, 1838 и – с паузой в 19 лет – в 1857 году; Н. Некрасов свой первый сборник издал в 1840-м, второй – в 1856 году. «Теперь тебе не до стихов, О слово русское, родное…» – напишет Ф. Тютчев в 1854 году, когда только и выйдет первый его сборник: в 40-х годах в печати не появилось ни единой строчки поэта, и это после сенсационного его дебюта в пушкинском «Современнике».

Одновременно на свою противоположность меняется тональность литературы – с общемажорной на все более и более минорную, – в читательском своем опыте мы, надо полагать, не раз отмечали этот контраст с пушкинской эпохой. Эмоциональная трансформация, понятно, шла совсем по иной оси, чем происходил переход от поэтической к прозаической доминанте, и отражала, конечно же, не саморазвитие литературы, а некий дух времени: поэзия того же Некрасова иллюстрирует это как нельзя лучше.

Рубеж между двумя литературными эпохами, уходившей и наступавшей, можно довольно четко датировать, – сами современники осознавали этот краткий период как переломный.

Это 1846 – 1847 годы, когда один за другим совершились сразу несколько крупных прозаических дебютов – Ф. Достоевского с «Бедными людьми», И. Гончарова с «Обыкновенной историей», А. Герцена с «Кто виноват?», Д. Григоровича с «Антоном-Горемыкой», И. Тургенева с началом «Записок охотника», А. Дружинина с «Полинькой Сакс». Реакция читающей публики, как мы знаем по мемуарным документам, не оставляет сомнений: в литературе наступила эпоха прозы.

«После того как «Полинька Сакс» облетела всю Россию, после того как не было русского семейства, где бы и матери и дочки не засыпали с этой повестью в руках, не старались всеми путями и средствами собрать справки: кто такой этот симпатичный адвокат и защитник всякой увлекшейся неопытной девушки и женщины… – Дружинину открыты были двери всех гостиных, салонов и будуаров… Каждая дама того времени считала за счастье увидеть Дружинина, хотя украдкой взглянуть на этого милого человека…» ³

Мало сказать «наступила эпоха прозы»: сама проза, мы знаем, становилась иной, чем то было прежде. Вот, скажем, прогремевший в некрасовском «Современнике» своими «Подлиповцами» Ф. Решетников – фигура для этого времени, конечно же, еще не вполне типичная, но уже ясно персонифицирующая по крайней мере тенденцию. «В Решетникове, – отмечала тогдашняя критика, – нет ничего, что бы напоминало русскую литературу предшествовавшего периода. В сочинениях Решетникова все иное, все не так; не тот мир, не те люди, не тот язык, не та жизнь, не те радости, даже не то горе и не те интересы. Точно путешествуешь в новой незнакомой части света, в какой-нибудь Океании. Даже Петербург перестает быть северной Пальмирой и становится неизвестным, вновь открытым городом» ⁴. Провинциал Решетников, надо полагать, иной прозой и не мог писать, но ведь и Петербург «Преступления и наказания» – это уже отнюдь не Петербург, скажем, «Княгини Литовской» Лермонтова или даже «Петербургских повестей» Гоголя: аристократический Петербург в. любом случае становился «уходящей натурой».

Водораздел между двумя литературными эпохами обозначился тем жестче, что новая волна не просто пришла на место прежней: литература 50 – 60-х очень активно, временами агрессивно, ставит себя в оппозицию прошедшей литературной эпохе. Появляется периодизация на «пушкинский» и «гоголевский» периоды в литературе (драматический и вместе с тем, возможно, логически неизбежный момент: к концу жизни и Гоголь отрекается от Пушкина, именем которого он клялся и божился всю свою литературную карьеру); В. Белинский высказывается в том смысле, что в эпоху реализма не великий поэт, а умный и энергичный критик стоит во главе общества; «энергичные критики» – Н. Добролюбов и Д. Писарев – открывают регулярную атаку на всю предшествующую литературную эпоху до Пушкина и Лермонтова включительно (в их словаре это называлось «беспощадной борьбой с кумирами прошлого»); другой критик – В. Майков – утверждает, что самые «слова «романтизм», «романтик», «романтический» и прочее сделались оскорбительными»; журналы решительно ото всех требуют реализма и литературного изучения действительности.

«Пора нам стать твердою ногою на земле, а не развращать себя праздными созданиями полупьяной фантазии; пора объяснить себе эту стоглавую гидру, которая зовется действительностью, посмотреть, точно ли так гнусна и неумыта она… Неужели всю жизнь сочинять стихотворения, и не пора ли заговорить простою, здоровою прозою?»⁵

В период 40 – 50-х годов мы видим неуклонное движение прозы по линии укрупнения формы: рассказ и тематический сборник (типа «Физиологии Петербурга») – новелла и цикл новелл (типа «Записок охотника» и «Севастопольских рассказов») – повесть – роман – романная эпопея. Стремительно, от одного крупного литературного выступления к другому, расширяется тематика и география прозы; сокращается ее временной лаг по отношению к течению реальной жизни – вплоть до отдельных и поражающих своей точностью моментов ее предвосхищения: Достоевский, как помним, особенно гордился тем, что когда «Преступление и наказание» было еще в печати, произошел реальный случай, во многом аналогичный преступлению Раскольникова; «Бесы» уже непосредственно реагируют на конкретную политическую проблему, обсуждаемую сейчас и здесь. Под пером П. Боборыкина роман вообще превращается в нечто, близко стоящее к «хронике дня». Как заметил о нем Тургенев, «я легко могу представить его на развалинах мира, строчащего роман, в котором будут воспроизведены самые последние «веяния» погибающей земли. Такой торопливой плодовитости нет другого примера в истории всех литератур! Посмотрите, он кончит тем, что будет воссоздавать жизненные факты за пять минут до их нарождения!» ⁶ К этому времени, однако, уже написан роман не роман, но, во всяком случае, произведение пера – «Что делать?» Н. Чернышевского, – сочинение, не отражающее такие-то и такие-то социальные отношения, но уже порождающее их: роман стал органической частью социального бытия.

Вершина этого периода, мы знаем, – Л. Толстой, его романное творчество. Систематика романов Толстого поражает: 600 действующих лиц в «Войне и мире»; исторический охват, в сущности, всего столетия; изображение всех классов и сословий общества, как они проходят перед нами от «Анны Карениной» до «Воскресения»; обширнейшая география – от Севастополя и Кавказа до обеих столиц!

«И вдруг все это рассыпается на мелкие осколки» – сказать так о наступлении нового литературного периода, при всем соблазне, было бы, конечно же, неправильно: для многожанровой литературы, каковой мы видим литературу последней четверти века, уже невозможно, чтобы в ней изменилось все и вдруг. И все же… В своих основных точках роста беллетристика 80 – 90-х годов столь резко контрастирует с предшествующей литературной эпохой, что на поверхности явлений мы, пожалуй, действительно только и видим что распад едва ли не всех парадигм прежней литературы, с одной стороны, и пестрый калейдоскоп новых литературных форм – с другой. И основной осью изменений было не только и даже не столько вытеснение романа более мелкими литературными формами, – изменения касались, в который уже раз, самых первооснов литературы.

Вообще ситуация во многих социолитературных отношениях поразительно напоминала порубежье 30 – 40-х годов, когда совершался переход от поэтической к прозаической доминанте. С одной стороны, шла естественная смена литературных поколений, – в десятилетие с 1881 по 1891 год большинство шестидесятников уходят. С другой стороны, как то было и в 30-х годах, уходящее же поколение и подготовило переход к новым формам. «Дневник писателя» Ф. Достоевского, последние рассказы и стихотворения в прозе И. Тургенева, «Сказки» и «Мелочи жизни» М. Салтыкова-Щедрина, чисто эскизные очерки И. Гончарова, – даже у своих корифеев, таким образом, большая проза шла от романа к миниатюре.

Отходит от романа и вообще от крупной формы Н. Лесков: через «Мелочи архиерейской жизни», «Заметки неизвестного» и другие циклы новелл он движется дальше – к анекдоту, «простейшему случаю», событию – и приходит в «Осколки» Н. Лейкина, где уже начинается восхождение А. Чехова.

1. Ю. М. Лотман, Сотворение Карамзина, М., 1987, с. 320.[↩]
2. М. А. Дмитриев, Московские элегии. Стихотворения. Мелочи из запаса моей памяти, М., 1985, с. 263.[↩]
3. А. Старчевский, Александр Васильевич Дружинин (Из воспоминаний старого журналиста). – «Наблюдатель», 1885, N 4, с. 115.[↩]
4. »Дело», 1871, N 5, отд. «Современное обозрение», с. 1. [↩]
5. М. Е. Салтыков-Щедрин, Собр. соч. в 20-ти томах, т. 1, М., 1965, с. 74.^[↩]
6. «Переписка И. С. Тургенева», в 2-х томах, т. 2, М., 1986, с. 307[↩]