Прикосновение к тайне
Ал. Михайлов, Тайны поэзии. Книга критических эссе, «Современник», М. 1980, 335 стр.
Критик Ал. Михайлов известен широкому кругу специалистов и читателей прежде всего своим пристрастным отношением к проблемам современной советской поэзии. Он выступает то как полемист, то как строгий аналитик, а в случае надобности обращается к методологическим проблемам критики поэзии. Вот почему выход его новой книги со столь неожиданным названием воспринимается как закономерность.
Тем не менее автор считает нужным сделать несколько пояснений и предлагает эти пояснения в «Споре с самим собой, окончившимся согласием», помещенном в виде или вместо предисловия. Раскрывая дополнительное значение слова «эссе» – «попытка», – он пишет: «Если хоть в какой-то мере мои попытки раскроют загадку эстетического, эмоционального содержания поэзии, значит, цель будет достигнута и читатель простит мне амбиции, заявленные в названии книги» (стр. 7).
Какими средствами достигается цель поэзии – вот что интересует критика, именно этим объясняется столь пристальное внимание к поэтическому приему. Но таким образом подчеркивается и непреходящее значение мастерства.
Круг поэтов, чьи произведения разбирает критик, довольно широк. В основном это те же имена, с которыми мы встречались в книгах Ал. Михайлова 1973 года «Ритмы времени» («Художественная литература») и «Живут на Руси поэты» («Современник»). Правда, в тех книгах, особенно в «Ритмах времени», имен было больше, но это обусловливалось иной задачей. Повторяемость же имен диктуется в данном случае убежденностью автора, что именно эти поэты составляют стержень общего движения советской поэзии.
Автор пристально следит за творчеством интересующих его поэтов, не раз писал о них, но сейчас ему захотелось взглянуть на их творчество по-новому, попытаться через призму мастерства увидеть литературную и социальную значимость произведений, объяснить противоречия, переломы и переходы или, напротив, понять закономерности ровного движения.
Пожалуй, наиболее ярко это стремление – увидеть по-новому – проявляется в эссе «Нетипичный Наровчатов». «Уже не в первый раз, – пишет Ал. Михайлов, – когда попадается на глаза или приходит на память стихотворение «Пес, девчонка и поэт», меня преследует странная, может быть, мысль о том, что автор его, Сергей Наровчатов, стал не совсем таким поэтом, каким он мог бы быть, когда что-то стихийное, из глубины натуры идущее окрылило бы его строки» (стр. 261 – 262). Задавшись этим простым вопросом, критик заново прослеживает путь поэта. Он обращается к его молодости, и мы видим, что в юношеских стихах поэт «не строг, не скован» (стр. 262). Но здесь и наступает перелом, от которого Наровчатов двинулся как поэт уже в ином направлении. Автор говорит о том, что сначала финский фронт, а затем фронт Великой Отечественной войны сделали стиль Наровчатова жестче.
И вот появляется «Пес, девчонка и поэт», по мнению критика, «самое раскованное, озорное и неожиданное стихотворение» (стр. 264). Прямого ответа на вопрос о происхождении этого стихотворения Ал. Михайлов не дает. Он высказывает предположения в форме вопросов. Но эти вопросы, – «не отголосок ли юношеских страстей… не компенсация ли лирической недосказанности?» (стр. 267), – звучат, пожалуй, убедительнее утверждений.
Вообще это эссе интересно тем, что критик – в поиске, в сомнениях, хотя основная линия в творчестве поэта выявлена им с абсолютной ясностью: «Сергея Наровчатова сформировала строгая эпоха, он, типичный ее представитель, достойно выразил ее дух, ее пафос» (стр. 268). Ал. Михайлов заботится о том, чтобы поливе выразить «богатство натуры» поэта, ведь «любой человек живет не одной страстью, тем более – художник» (стр. 268).
Само понятие мастерства в книге Ал. Михайлова выступает не как застывшее определение, которое можно заучить и пользоваться им по мере необходимости. Оно трактуется достаточно широко и обладает определенной подвижностью. Это позволяет автору свободно (но не произвольно!) обращаться с различным стихотворным материалом, в каждом индивидуальном случае находить свой ключ для описания текста.Ряд эссе сгруппирован автором в разделы, иногда по принципу тематической близости, иногда по сходству или по различию поисков у разных поэтов.Любопытен, например, раздел «Словотворческие сюжеты». Семь фрагментов посвящено семи поэтам. Насколько они несхожи между собой, можно судить уже по именам: С. Маршак, В. Казанцев, С. Данилов, Н. Тряпкин, Н. Рубцов, Р. Рождественский, К. Ваншенкин. Автора на этот раз больше интересует не сходство или различие, а то, как эти поэты выходят на традицию, каковы их взаимоотношения с классикой. Разумеется, речь идет не только о стилевых признаках, хотя и о них тоже. Критик находит материал для более глубинных размышлений – на мировоззренческом, философском уровне. Пожалуй, наиболее ощутимо это сказывается в анализе стихотворения В. Казанцева «Пророк» (эссе «Кто есть пророк?»).По своим стилевым признакам это стихотворение находится как раз в русле традиции:
Когда божественный глагол.
Как гром внезапный,
разразится.
И смертно потрясенный дол
взликует и преобразится…
Четырехстопный ямб, который, как известно, однажды «надоел» Пушкину, архаичная лексика. Все это отмечает критик и ведет нас дальше, к предостережению:
Возвысившийся над людьми,
В пьянящее соседство боса
Почти вступивший, не возьми
Ты на себя излишне много.
Ты не сочти из простоты,
Мгновенною гордыней болен.
Что волен слышать голос ты
И голоса не слышать волен.
Мы уже заинтригованы: что произойдет дальше? Стихотворение закончено, как поведет себя критик?
Очень кратко и точно Ал. Михайлов характеризует идеи пушкинских стихотворений «Поэт» и «Пророк», которым полемически противопоставлен «Пророк» Казанцева, отмечает шероховатости в образной структуре стихотворения современного поэта (стр. 150 – 151), особенно не сосредоточиваясь на них. Но уже этого вполне достаточно, чтобы задуматься над плодотворностью мысли Казанцева. И вполне естествен вывод, к которому приходит в результате сопоставлений и анализа критик: «… Рискну сказать, что поэзия Пушкина не исключает ситуации, когда поэт «голоса не слышать волен», ситуации, против которой с таким пафосом восстал Казанцев. Поэзия Пушкина более диалектична, она допускает естественность и закономерность не только разных состояний, но и разных линий поведения, она учитывает особенности творческого труда, психологию художника… И тут в заключение можно сказать, что стихотворение Василия Казанцева «Пророк», в сравнении с пушкинским, однолинейно. Оно, повторяю, справедливо по мысли и гуманно, но однолинейно.
Но ведь там – Пушкин…» (стр. 151).
Таким образом, мы видим, что мастерство поэта находится в прямой зависимости от его мировоззрения, от того, насколько он диалектично мыслит, каков его философский багаж. Согласие или спор с классикой зависят от того, какие аргументы мы можем предложить «за» или «против» (художественные, конечно, аргументы).
Здесь не обойтись, пожалуй, без одного частного замечания. Вполне понятно, что критик стремится к предельной объективности в столь непростой ситуации. Он поддерживает объективность, но иногда ценой противоречия. Возражая, он соглашается: «Однолинейно», но «справедливо по мысли и гуманно». Сказано, пожалуй, излишне лаконично, а уточнения здесь представляются существенными.
Вообще стремление к краткости высказывания в этой книге Ал. Михайлова проявляется как ни в каких других его работах. Такая лаконичная манера письма имеет свои плюсы и минусы. В цикле эссе о Вадиме Шефнере, поэте особо, думается, близком критику своей афористичностью, выверенностью слова, отточенностью строки до формулы, самый краткий из фрагментов звучит убедительно. (Тут, конечно, важно, что это- цикл, и мысль критика развивается все-таки постепенно.) В других обзорных главах, где представлены несколько поэтов и каждому из них отведено один-два абзаца, любое слово приобретает особый вес. Хочется, конечно, чтобы оно (любое) было точным. Ведь малейший сбой влечет за собой неприятные последствия.
Не вдаваясь в спор по поводу творчества Ю. Першина (в эссе «Поезд современности» его стихи цитируются в качестве примера тревожного чувства поэта за окружающую среду), приведем следующее замечание критика: «Неброский, обычный российский пейзаж рисует Юрий Першин… Пейзаж, который всегда рождал в душе русского человека чувство покоя, умиротворения» (стр. 317; подчеркнуто мной. – С. Б.). В появлении первого предложения виноват поэт (он действительно сказал «неброско»: «Осока. Тихие болотца разбросаны и здесь и там»), но лишь отчасти, потому что критик солидаризуется с ним, слово «обычный» усиливает «неброскость», сообщает всему высказыванию экспрессивную окраску. Второе же предложение, к сожалению, просто клише, столь же расхожее, сколь и неполное. И именно с точки зрения русского человека, живущего в средней полосе России. Не одно чувство рождает пейзаж, а целую гамму. Между тем перед нами невольное обобщение – «всегда», «обычный». Впрочем, это уже особая тема. Инерция же, обнаружившаяся здесь, несвойственна в целом книге. Наоборот, заметно скорее стремление к неожиданным поворотам как в сюжете темы, так и в конкретном анализе. Очень отчетливо это проявляется в общении со стихами таких поэтов, как А. Твардовский, О. Чухонцев, Н. Заболоцкий, А. Жигулин, С. Наровчатов, В. Соколов, Н. Рубцов, В. Шефнер, А. Тарковский, или в том случае, когда критик ставит общую проблему, скажем, в эссе «Слово-жест – рисунок».
На конкретных примерах автор показывает, как поэзия утверждает свое право «живописать словом». Он предлагает «несколько разборов, дающих… представление о различных возможностях пластического изображения в поэзии и о характере пластики в стиле того или иного поэта» (стр. 188). Вчитываясь в разборы произведений В. Федорова, Е. Винокурова, Е. Евтушенко, В. Гордейчева, Н. Рубцова, А. Жигулина, мы вслед за критиком как бы заново открываем для себя уже известные строки.
Сосредоточиваясь на проблеме изобразительности в поэзии, Ал. Михайлов стремится обнаружить корни живописности, показать значение этого приема в отражении реалий. «Винокурову-живописцу, – пишет Ал. Михайлов, – жизнь часто представляется гигантским пестрым балаганом, он ищет и находит зрелища там, где далеко не всякий их увидит» (стр. 194). Этот важный вывод помогает проникнуть внутрь поэтического мира Винокурова, у которого «картина, составленная из живописных бытовых деталей, неожиданно становится плацдармом… полета фантазии, мысли» (стр. 193). Дидактический смысл уведен в глубь текста (в том числе и с помощью пластики). Напротив, Евтушенко, который также активно живописует словом, с помощью этого приема выводит мораль на поверхность (стихотворения «Мед», «Ты начисто притворства лишена…», – см. стр. 195 – 199). Тут речь идет, конечно же, не о преимуществах одного поэта перед другим, а о многообразии возможностей, которые открываются перед разными поэтами, работающими в пластике.
Но, говоря о живописи в поэзии, мы ни на миг не забываем о слове, благодаря которому творится «изобразительный ряд» в стихах. Слово – вот тайна тайн, в которую мы стремимся проникнуть в данном случае вместе с критиком.
Один из фрагментов книги так и называется «Поэт и слово». В нем на примере творчества Арсения Тарковского исследуется «вечная коллизия – поэт и слово, явь и речь» (стр. 294).
Пример Тарковского, связанного с классической традицией в ее многообразных проявлениях, тем более убедителен, что в его творчестве нериторически соединились поиски слова, соответствующего истине, которые велись в русской поэзии в XIX веке, и те же искания поэзии XX века.
Глубина осознания тех гигантских усилий, которые затратили предшественники на высекание истины из слов, мощная тяжесть культурного слоя, неравномерное его распределение – все это рождает драматизм в душе поэта.
Вот как пишет об этом Ал. Михайлов: «Тарковский хочет опереться на проверенные временем художественные ценности, он ищет первородную сущность слова, образа, хочет «прийти в свечении слова к началу пути». С этим связана формальная простота его стихов, хотя при ближайшем же рассмотрении она оказывается обманчивой. За стихами Тарковского всегда стоит трудный, мучительный опыт, он то, и дело вступает, в спор с собой, но он всегда основателен, подвижен во взглядах на жизнь, современен» (стр. 295).
Прикасаясь к тайне поэтического мира Тарковского, критик выходит к обобщениям высокой концентрации. Он видит, как «поэт предстает персонажем мировой исторической драмы» (стр. 296), наблюдает его как посредника «в извечном разладе между природой, жизнью и – словом» (стр. 297), тонко подмечает иронию (у этого поэта значение иронии очень велико и требует особого разговора) и, наконец, вполне в связи со всем предыдущим высказывает мысль, что «по самой природе искусство требует живой платы – кровью и нервными клетками» (стр. 299).
…Итак, следя вместе с критиком за движением советской поэзии, мы одновременно прикоснулись к ее тайнам.
В книге много имен, много больших и малых проблем, связанных с этими именами. Здесь обозначена лишь малая их часть. Все назвать невозможно. Да это и не было целью рецензии. Более важным представлялось обратить внимание на то новое, что свойственно этой книге Ал. Михайлова. При этом нельзя все-таки не отметить некоторой «усталости» описательного метода, которым пользуется критик в положительном анализе. Во всяком случае, некоторые эссе проигрывают по сравнению с работами критика полемического характера, в частности с теми (появлявшимися в последние годы в периодике), что написаны в жанре письма.
Попытка критика проникнуть во внутреннюю суть творчества заслуживает самого горячего одобрения. Книга будит мысль, «читателям предстоит самим о многом подумать, как бы продолжить размышления критика е тайнах поэзия в контексте времени.
г. Тамбов