№6, 1987/Обзоры и рецензии

Приглашение к спору

Neil Gornwell, V. F. Odoyevsky. His life, times and milieu, London, 1984, 417 p.

В. Одоевский, долгое время остававшийся на периферии круга исследовательских интересов, теперь выходит на «авансцену» как одна из наиболее сложных фигур литературной и историко-культурной жизни России первой половины XIX века. Вместе с тем обнаруживаются и «белые пятна» в изучении его жизни и творчества. Человек «трех поколений», протянувший живую нить от Пушкина до Льва Толстого, проделавший парадоксальный на первый взгляд путь художественного и идейно-философского развития, стоявший у истоков русской психологической прозы, Одоевский уже не умещается в ординарном ряду писателей «второго ряда», требуя к себе более пристального внимания.

Это хорошо почувствовал и сформулировал английский ученый Нил Корнуэлл, и именно этим, очевидно, была в первую очередь продиктована тема его монографии об авторе «Русских ночей» – первого, заметим, современного труда такого рода – и самая задача книги: не только познакомить английского читателя с одним из своеобразнейших деятелей русской культуры прошлого столетия, но и попытаться суммировать все известное сегодняшней науке о личности Одоевского, его месте в литературном процессе и развитии русской эстетической и философской мысли. Достаточно взглянуть на оглавление книги, чтобы понять эту «сверхзадачу» исследователя. Здесь затронуты практически все темы изучения: биография, литературное творчество, эволюция философских взглядов, журналистская, музыкальная, педагогическая и общественно-благотворительная деятельность Одоевского, взаимоотношения его с декабристами и славянофилами и, наконец, ближайший круг его литературного общения. Такая всеохватность, дающая, с одной стороны, максимально полное представление о писателе, таит в себе – естественно и неизбежно – заданность «общего» взгляда и вынужденную пунктирность изложения. Но констатируем это отнюдь не в укор автору – подобный принцип построения книги имеет свои резоны, особенно в данном случае.

Корнуэлл великолепно владеет литературой вопроса, «прочитанной» им остро и аналитически, и тот факт, что он, рассматривая каждую частную проблему pro и contra, видит в иных случаях свою задачу лишь в ее формулировании, – свидетельство не только совершенно оправданной в данном случае добросовестной научной осторожности, исключающей соблазн скорых и эффектных умозаключений, но и лишний показатель нерешенности или спорности многих проблем, связанных с Одоевским. Тем не менее, разбирать подробно содержание монографии нет, очевидно, нужды: автор в той или иной мере постоянно опирается в ней на труды наших ученых – дореволюционных и современных – ив значительном ряде случаев лишь присоединяется к уже канонизированным и закрепленным наукой фактам и оценкам. Поэтому остановимся лишь на наиболее «горячих точках» книги «В. ф. Одоевский. Его жизнь, время и окружение».

Прежде всего, это относится к биографии писателя, справедливо представляющейся Корнуэллу наименее исследованной. Пожалуй, впервые за многие годы поднимается вопрос о необходимости серьезного не только научного, но и психологического анализа многих жизненных ситуаций Одоевского, что, кстати, созвучно недавним жарким дискуссиям о биографической прозе. В случае же с Одоевским это имеет основание вдвойне: и потому, что биография его – одна из самых «закрытых» (об этом, похоже, немало старался при жизни сам писатель), и потому, что она действительно еще не изучена и не написана.

В отличие от исследователей, касавшихся жизнеописания Одоевского главным образом во вступительных или обзорных статьях и «проскальзывавших» сомнительные в своей достоверности факты, Корнуэлл порой обращает внимание на, казалось бы, второстепенные детали. Например, на не вполне ясные обстоятельства женитьбы писателя, на известные сложности в его семейных отношениях (вопреки укоренившейся версии «идеального» брака), имевших, возможно, следствием уход Одоевского в чрезмерно напряженную деловую жизнь, и т. д. Все это призвано пошатнуть сложившееся обманчивое представление о ровно-благополучном течении жизни автора «Русских ночей», немало обедняющее понимание личности писателя. Замечания Корнуэлла тонки и справедливы. Обращение к биографическим материалам Одоевского, еще не вводившимся в научный оборот, действительно показывает, что, скажем, раннее его формирование и молодые годы были исполнены внутреннего драматизма и противоречий. Это, между прочим, открывает и неожиданные автобиографические мотивы, а подчас и прямые «зарисовки с натуры» в его произведениях – от ранних литературных опытов до сочинений зрелой поры.

Художественное творчество Одоевского Корнуэлл рассматривает обзорно, ограничиваясь по необходимости лишь общими характеристиками. Тем не менее, на нескольких моментах есть смысл остановиться особо. Один из них – принципиальный и общеметодологический. «Сопрягая» Одоевского с широким литературным фоном, постоянно прослеживая его генетические и преемственные связи, автор смело и уверенно «выводит» русского писателя на европейскую орбиту. Так, говоря о своеобразии его «фантастического» художественного мышления, Корнуэлл видит здесь два равноправных начала. С одной стороны, «традицию «неправдоподобного» повествования и «инспирированного обмана» от Гоголя (что, если человек внезапно теряет нос и он начинает независимое существование?) до Булгакова (что, если Сатана и его свита внезапно посещают сталинскую Москву?)». С другой – столь же протяженную во времени традицию европейскую – «от Гофмана (что, если кот пишет автобиографию, которая переплетена с мемуарами его хозяина?) до Кафки (что, если человек однажды утром просыпается и обнаруживает, что он превратился в насекомое?)» (стр. 72 – 73). Эти наблюдения Корнуэлла ставят перед советскими учеными вполне конкретный и назревший вопрос: как отзывается «слово» Одоевского в современном не только русском, но и мировом литературном процессе? В поисках ответа на него и предстоит либо принять, либо отвергнуть тезис английского исследователя.

В тех же масштабах характеризуется в книге и творчество Одоевского-утописта. Корнуэлл, специально, кстати, занимавшийся его утопиями, считает, что именно они – в ряду немногих аналогичных – породили в XX веке тип научной фантастики, представленный у Станислава Лема. Благодаря полному критическому и библиографическому обзору работ зарубежных славистов о произведениях Одоевского в этом жанре становится очевидным не вполне осознанное еще нами незаурядное их историко-литературное значение. Особое место занимает здесь неоконченный роман «4338-й год». Корнуэлл солидаризируется с западными учеными, усматривающими в нем пророческое видение сегодняшнего мира и считающими Одоевского «одним из интереснейших научно-фантастических писателей доуэллсовской эры в Европе» (стр. 66).

Однако примечательны здесь не одни общие оценки. В утопии нашли свое отражение не только культурные идеалы, поразительное научное провидение Одоевского, но и его излюбленная идея о русском мессианстве и социально-политические представления писателя. Последнее между тем остается все еще за пределами исследовательских интересов. Так, в единственной статье, специально посвященной утопическим повестям Одоевского, Н. Михайловская характеризует нарисованную писателем картину будущего как «царство Разума», когда «России уготовлено стать центром мирового Просвещения, светильником, к которому будут приобщаться народы мира». По мысли исследовательницы, в противовес пророчески предсказанному Одоевским «нравственному падению капиталистического Запада, Америки, где все служит наживе», русский народ «благодаря своему таланту, высокой культуре, нравственным устоям вознесется над всеми народами и прославится во всем мире»1. Вопроса социальной структуры общества будущего, отраженного в романе, Н. Михайловская не касается вовсе.

Корнуэлл же, например, усматривает в этом «царстве Разума» скорее царство технократии, нежели демократии, так как Одоевский «оставляет» в просвещенной России 44-го столетия монархическое устройство и социальное неравенство.

Конечно, утопия Одоевского, как писал уже об этом П. Сакулин, при всей ошеломляющей прозорливости напитана дыханием времени, ознаменованного и подступами к великим научным открытиям, и собственной приверженностью писателя просвещенной автократии – нравится нам это или нет. Поскольку же предпринимаются постоянные попытки решительной и тотальной «реабилитации» Одоевского в плане его сословно-монархических пристрастий – «реабилитации», в которой он вряд ли нуждается, – остается все же настоятельная необходимость не только более глубокого и систематического изучения его научно-фантастических произведений, но и столь же серьезного обращения к проблеме социально-политических взглядов писателя во всей их сложности и полноте – без крайностей и лакировки.

Наибольшую сложность в исследовании творческого наследия Одоевского представляет система его философских взглядов, до сих пор порождающая немало споров. Корнуэлл останавливается главным образом на первой половине его эволюционного пути, что в известной степени объяснимо: большинство материалов позднего периода остается пока еще в рукописях и потому труднодоступно для изучения. Тем не менее, согласиться с предложенной английским ученым периодизацией этой эволюции трудно. Выделенные им два этапа: «шеллингианский» (1820-е годы) и «пост-шеллингианский» (1830 – 1840-е годы) – оставляют фактически за пределами внимания последний, наименее проясненный, период, который, согласно доминирующим интересам писателя в это время, условно можно обозначить как «позитивистский». Однако Корнуэлл, не наблюдая у Одоевского резкой смены мировоззрения, вслед за американским исследователем Дж. С. Нэнни определяет его философское кредо 60-х годов как продолжающуюся оппозицию материализму. «…Резкое изменение в мыслях князя от идеализма к «научному» реализму и даже позитивизму не может быть установлено, – пишет он. – Реликты его идеализма, на который столь сильно повлиял Шеллинг, остаются нетронутыми, особенно в его эстетике и философии музыки. Я думаю, что он окончил свои дни философским эклектиком в высшем смысле, как некогда сказано было о Гёте» (стр. 90).

В области религиозных идей, согласно Корнуэллу, Одоевскому был свойствен пессимистический дуализм, соприкасающийся с некоторыми тенденциями экзистенциализма, зарождавшимися внутри романтизма. Далеко не все в этих и других выводах английского исследователя представляется бесспорным. Однако, не вдаваясь в подробности, скажем, что наблюдения ученого стимулируют дальнейшие поиски и могут быть в этом смысле полезны в качестве одной из возможных гипотез: своеобразие «узкого», по собственному определению Одоевского, и чрезвычайно сложного интеллектуального пути, которым шел русский писатель, сама природа его эволюции еще нуждаются в изучении.

Не менее важным представляется вопрос об общественно-идеологической позиции Одоевского. Несмотря на то что он освещен в книге предельно сжато, исследователю удается все же обозначить основные моменты. Так, излагая уже известные и довольно сложные перипетии взаимоотношений Одоевского с декабристами – от неприятия им декабризма как формы политической борьбы до личных дружеских связей и следования многим просветительским идеям декабристов, – Корнуэлл рассматривает проблему альтернативно. Это касается в первую очередь отношений писателя с Александром Одоевским и Кюхельбекером, в которых исследователь обозначает два полюса: с одной стороны, Одоевский предпринимал известные усилия для облегчения их участи, с другой – существует поздняя дневниковая запись писателя (от 4 февраля 1862 года), где он, по мнению Корнуэлла, по существу отрекается от друзей молодости: «У меня Гербель (с просьбою дать какие-либо сведения о брате Александре и о Кюхельбекере – мало могу что сообщить, ибо последнего знал лишь один год, а первого в разное время лишь несколько месяцев)»2. Столь остро поставленный вопрос – настоятельное напоминание о неразработанности этой важной темы.

В целом достаточно осторожно трактуется в книге и вопрос о политическом консерватизме Одоевского, о его антисоциалистических и антигерценовских настроениях, уживающихся с просветительской деятельностью, «энтузиазмом технологического прогресса», тесными связями с «либеральным реформистским движением» и, конечно, со страстной антикрепостнической позицией писателя. Что же касается устойчивой неприязни между Одоевским и Герценом и причин ее возникновения, то этот сюжет также ждет еще своего исследователя. Во всяком случае, никак нельзя согласиться с версией, предложенной Корнуэллом, согласно которой, основываясь на одном частном и неверно истолкованном эпизоде, он высказывает предположение о посредничестве Одоевского в начале 40-х годов между Герценом и III отделением. Столь же неправомерной – в том виде, в каком это представлено в монографии, – является и мысль о якобы компрометировавшем писателя круге его «высокопоставленных» родственных и дружеских связей, где в одном ряду названы С. Ланской, М. Корф, В. Жуковский и придворный композитор А. Львов.

В главе, посвященной литературному окружению Одоевского и истории его отношений с ближайшими писателями-современниками, Корнуэлл суммирует в основном уже известные факты, дополняя их в ряде случаев собственными наблюдениями. Единственное, на чем необходимо здесь специально остановиться, – это глава об Л. Толстом, рисующая отношения писателей как тесные и дружеские, что никак не соответствует действительности. К сожалению, этот просчет английского исследователя «спровоцирован» трудами советского ученого. Из специального примечания Корнуэлла явствует, что глава эта основана на работах В. Сахарова, в то время как эти работы вызвали недавно в советской печати серьезные возражения3. С другой стороны, в перечне имен, названных в книге, явно недостает, например, А. Краевского, с которым была связана почти вся долгая и активная журналистская деятельность писателя.

Совершенно особо хочется сказать о научном аппарате монографии Корнуэлла. Прежде всего, о комментарии, составленном по самым высоким академическим образцам и значительно расширяющем «пространство» повествования за счет полнейших библиографических сводов как русских, так и зарубежных работ. Для английского читателя, думается, весьма ценным и познавательным является и аннотированный именной указатель, и обширная библиография сочинений писателя и литературы о нем, и ряд других «индексов».

Вообще английский читатель получил счастливую возможность составить себе представление об одном из замечательных русских писателей и об одной из интереснейших эпох в культурной жизни России по книге высокопрофессиональной и в целом достоверной. Советские специалисты также могут извлечь для себя из монографии Корнуэлла немало полезного.

г. Ленинград

  1. Н. М. Михайловская, Утопические повести В. Ф. Одоевского. – «Русская литература», 1980. N 4, с. 138.[]
  2. »Литературное наследство», 1935, т. 22 – 24, с. 145.[]
  3. См.: «Вопросы литературы», 1986, N 1, с. 159 – 162; N 8. с. 207 – 211.[]

Цитировать

Турьян, М.А. Приглашение к спору / М.А. Турьян // Вопросы литературы. - 1987 - №6. - C. 239-244
Копировать