Превращения литературного национализма во Франции, или Луи-Фердинанд Селин о России и русских

Работа выполнена в рамках проекта «Генеалогия, топология и ключевые фигуры литературного национализма во Франции XX-го века: Шарль Моррас, Морис Баррес, Шарль Пеги, Поль Валери, Пьер Дрие ла Рошель, Жан Полан, Луи-Фердинанд Селин, Морис Бланшо», поддержанного РГНФ, №15-04-00478.

– Мсье Селин, не позволите ли, чтобы я задал вам один вопрос? Вопрос по-настоящему личный?.. По-настоящему дружеский… немного грубоватый.

– Я вас слушаю.

– Если завтра война, на чьей стороне вы будете?.. С нами? Или с Германией? Итак, мсье Селин?..

– Я, знаете ли, подожду… мсье Бородин… Посмотрю, погляжу… Это как на теннисе, буду аплодировать самому ловкому… самому стойкому… самому крепкому… самому сильному! Специально буду интересоваться!

Л.-Ф. Селин. Безделицы для бойни

Один из самых устойчивых мифов в восприятии образа Луи-Фердинанда Селина (1894–1961) сводится к утвердившемуся мнению, согласно которому автор знаменитого романа «Путешествие на край ночи» (1932), переживший трагический опыт Великой войны (1914–1918), был убежденным анархистом и непримиримым пацифистом, отказывавшимся принять чью-либо сторону в политических конфликтах Европы 1930-х годов, вылившихся в новую мировую бойню. Это мифологизированное восприятие творчества и самой фигуры Селина, в рамках которого он предстает своеобразным «вольным стрелком» и enfant terrible французской словесности, не выдерживает критики, если обратить более пристальное внимание на политическую составляющую его творческого наследия, запечатленную прежде всего в печально знаменитых политических памфлетах, а также в публичных критических выступлениях 30-х годов и в эпистолярных источниках.

Особенно ценным источником для изучения генезиса и смыслов политической позиции писателя является его переписка. Она образует неотъемлемую часть литературного творчества Селина, и это подтверждается тем обстоятельством, что письма писателя, ранее частично публиковавшиеся в малодоступных и малотиражных научных изданиях, были собраны в отдельный объемистый том, увидевший свет в 2009 году в престижной книжной серии «Плеяда» с предисловием и обширным научно-справочным аппаратом, подготовленными крупнейшим знатоком творчества Селина профессором Сорбонны А. Годаром при участии авторитетного филолога Ж.-П. Луи, специально занимающегося изучением эпистолярного наследия писателя [Cеline 2009]. Об актуальности исследования политической позиции писателя свидетельствует также комментированное издание всех памфлетов Селина (подготовленное стараниями Р. Теттаманци, профессора кафедры французской литературы в Нанте). Оно появилось в Канаде в 2012 году в обход французского законодательства, поскольку во Франции переиздание памфлетов находится под негласным запретом правообладателя [Cеline. Есrits…].

Задача настоящей работы заключается в том, чтобы, обратившись к этим сравнительно новым литературным документам и привлекая по мере необходимости другие биографические и критические источники, попытаться выявить основные элементы генезиса, динамики и логики политической эволюции Селина в 30–50-е годы, которая, как известно, даже внешне была крайне причудливой. Заявив о себе в 1932 году оглушительным успехом романа «Путешествие на край ночи», писатель снискал скандальную славу отъявленного антисемита, выпустив в 1937 году памфлет «Безделицы для бойни» и закрепив позорную репутацию политическими сатирами «Школа трупов» (1938) и «Без порток» (1941). С началом Второй мировой войны и скоропостижным поражением Франции в «странной войне» политическая позиция Селина выразилась сначала в определенных формах коллаборационизма, затем с Освобождением увенчалась бегством в гитлеровскую Германию, тюремным заключением в Дании и предосудительным возвращением на родину в 1951 году, где, впрочем, по прошествии десятилетия писателя ожидала посмертная слава одного из величайших новаторов французской словесности XX столетия, хотя сам он именно так, а не иначе ощущал свое положение в литературе Франции на протяжении всего творческого пути, не видя себе равных среди современников.

В рамках одной статьи невозможно обрисовать все перипетии политического маршрута писателя, вот почему нам представляется целесообразным сосредоточиться здесь только на одном из аспектов темы: речь пойдет о самом начале формирования политических убеждений Селина и только по отношению к коммунистической России 30-х годов, казавшейся для интеллектуальной Франции того времени призывным, притягательным маяком, на свет которого устремлялись десятки перелетных птиц от искусства, литературы, науки как высокого, так и невысокого полета. Селин тоже полетел на «Великий Свет» большевистской России, хотя его свидетельства о «прерванном полете», запечатленные в антикоммунистическом памфлете «Mea culpa» (1936) и политической сатире «Безделицы для бойни», а также в некоторых архивных и эпистолярных документах, обнародованных в последние годы, стоят особняком среди целого ряда травелогов, принадлежащих перу французских писателей-путешественников тех лет.

Рассматривая ключевые моменты политической эволюции Селина, важно не приписать автора «Путешествия на край ночи» к более или менее известному политическому движению или определенной политической партии, а выделить на этом пути некие константы и перемены, постоянства и метаморфозы, сокрытые расхожей литературной репутацией, но продиктованные коренными положениями существования и письма. Опыт такого рода анализа предполагает неделимое функционирование политики и литературы в рамках того, что мы, вслед за французским философом Ж. Рансьером, называем «политикой литературы» [Rancifre]. Основной его особенностью является не столько изучение публичных политических суждений или сокровенных политических убеждений писателя, сколько сосредоточенность на авторской политике языка: коль скоро именно язык есть смысл и цель литературы, важно понять, каким образом те или иные формы использования языка способствуют созданию воображаемого или реального сообщества, каковое и есть необходимое определение политического в литературе. Политика начинается там, где единичность переходит во множество: как бы ни отпирался Селин от всякой общности с современниками, как бы ни настаивал на исключительности своего положения во французской литературе той эпохи, его творческий опыт складывался не в пустоте, а во взаимоотношениях с различными институтами и установлениями, общностями и общими местами, топосами и фигурами литературной и политической культуры тех лет.

Говоря о топосах литературной и политической культуры Франции в 30-е годы, мы имеем в виду конкретную историческую ситуацию, в рамках которой, если взглянуть на нее задним числом, литературное поле может быть представлено не только в привычном свете общего подразделения на «левых» и «правых», в действительности уже давно поставленного под вопрос в известной работе израильского историка З. Штернхеля [Sternhell]. Действительно, если взглянуть на литературно-политическое поле Франции 30-х годов сквозь призму более общей оппозиции Франция/Иной мир, то можно убедиться, что вся «республика словесности» была раздроблена на три главных удела с довольно условными идеологическими границами.

Речь идет о тех или иных формах литературного национализма, подразумевавших более или менее традиционную приверженность идее Франции;

о тех или иных формах литературного европеизма, предполагавших устремленность к идее единой, бесконфликтной Европы;

о тех или иных формах литературного космополитизма, заключавших в себе прекраснодушную настроенность на мир во всем литературном мире.

Разумеется, эта система политических координат является довольно условной, в ней не учитывается множество оттенков, переходных, промежуточных моментов, равно как наложений или совмещений отдельных политических участков в рамках деятельности тех или иных литературных группировок, движений или объединений; еще более сложной может выглядеть политическая конфигурация в литературной ситуации отдельно взятого писателя. Тем не менее предложенная схема задает определенные точки отсчета, самые необходимые ориентиры.

Сразу следует заметить, что для Селина были абсолютно неприемлемы ни литературный космополитизм, ни литературный европеизм. При этом одно из самых первых творческих начинаний писателя определялось именно политическим импульсом, в котором следует выделить несколько собственно биографических моментов¹. Во-первых, необходимо иметь в виду военный опыт, объективно ставивший Селина в ситуацию представителя так называемого «потерянного поколения»; во-вторых, отличное знание послевоенной Европы, приобретенное в ходе многочисленных европейских медицинских миссий, в которых Селин участвовал в качестве признанного специалиста-гигиениста и переводчика; и в-третьих, реальное представление о механизмах функционирования крупных международных организаций, которое будущий писатель усвоил, проработав несколько лет в фонде Рокфеллера во Франции, а затем – в медицинской миссии «Лиги Наций».

Все три компонента воплотились в первом действительно крупном творческом замысле Селина – пьесе «Церковь» (1925), которую сам он рассматривал как прообраз «Путешествия на край ночи»: речь идет о безжалостной сатире на космополитическое сообщество врачей, работавших при медицинской миссии «Лиги наций». По мысли автора, это интернациональное сообщество в реальности было подчинено международному еврейству, чуждому как интересам единой Европы, так и судьбам отдельных европейских стран. Иными словами, в свете представленной выше системы политических координат в 30-е годы Селину не оставалось иного выбора, кроме литературного национализма, хотя, как мы увидим в дальнейшем, ему случалось питать и другие иллюзии. Впрочем, и национализм автора памфлета «Без порток», написанного по случаю бесславного поражения Франции в «забавной войне», был весьма эксцентрическим.

Прежде чем продолжить разбор политической эволюции писателя, необходимо напомнить, что понятие литературного национализма восходит к дискуссиям рубежа веков и связано, прежде всего, со знаменитой полемикой А. Жида (1869–1951) с М. Барресом (1862–1923), из которой до наших времен докатился риторический вопрос одной из самых первых критических статей будущего автора «Имморалиста» (1902), посвященной роману Барреса «Обескорененные» (1897):

Появившись на свет в Париже от отца, что был родом из Лангедока, и матери-нормандки, где бы Вы хотели, господин Баррес, чтобы я укоренялся? [Gide: 4]

Этот вопрос, подразумевавший известный и вполне традиционный парижский космополитизм, в действительности выражал конфронтацию реальных и в общем равноправных для того времени тенденций литературно-общественной жизни Франции, истоки которых восходили в плане ближайших исторических событий к Франко-прусской войне (1870–1871), Парижской коммуне (18 марта по 28 мая 1871 года) и «делу Дрейфуса» (1894–1906), тогда как в плане собственно интеллектуальной истории они могли бы быть соотнесены со знаменитой лекцией Э. Ренана (1823–1892) «Что такое нация?» (1882) и ранним творчеством А. Франса (1844–1924).

Разумеется, нам сегодня даже трудно представить себе, особенно с учетом традиции изучения наследия автора «Острова пингвинов» (1908), которая в Советской России была даже более разработанной, нежели во Франции, что писатель, к концу жизни обратившийся громогласным защитником Русской революции и большевистской диктатуры, в начале творческого пути был совсем не чужд настроений ущемленного патриотического чувства, связанного с вкушением горьких плодов национальной катастрофы 1871 года. Тем не менее в этом отношении трудно было бы пройти мимо целого ряда историко-литературных обстоятельств, в контексте которых отдельные источники литературного национализма во Франции могли бы быть возведены к эстетической позиции Франса-скептика и традиционалиста²: первой в этом ряду стоит ранняя статья того же Барреса, в которой будущий творец романов «национальной энергии» и соавтор доктрины «интегрального национализма» признавал во Франсе своего главного литературного мэтра; второй может быть упомянута стойкая дружба Франса со знаменитым драматургом и критиком Ж. Лемэтром (1853–1914), который на волне антидрейфусаровских настроений рубежа веков стал во главе «Лиги французского Отечества» (1898–1910), одной из самых влиятельных в Париже организаций националистического толка, куда входили почти все члены Французской Академии; наконец, в этом плане невозможно было бы обойти вниманием многолетние дружеские отношения, что связывали Франса с полузабытой сегодня графиней де Мартель (1849–1932), которая в свое время была необыкновенно популярной писательницей, автором романов откровенно националистического толка, где активно задействовались, с одной стороны, антигерманские настроения французской интеллигенции конца XIX столетия, тогда как с другой – своего рода хронический французский антисемитизм³. Одним словом, литературный национализм, равно как литературный антисемитизм Селина формировались не на пустом месте.

В связи с последним утверждением нам остается пояснить, что в отличие от антисемитских настроений отдельных французских писателей XIX–XX веков, спорадически проявлявшихся как в некоторых литературных сочинениях, так и в единичных публичных выступлениях, антисемитизм Селина представлял собой цельную, систематическую программу, одной из самых отличительный особенностей которой был именно литературный характер. Это значит, что Селин был не только убежденным антисемитом, но подобно современникам-сюрреалистам, поставившим поэзию на службу коммунистической революции, он поставил литературу на службу революции антисемитской. Из чего следуют два взаимосвязанных предварительных суждения, которые необходимо обосновать и разъяснить в последующем изложении: во-первых, всякая характеристика литературной эволюции Селина будет недостаточной, если не принимать во внимание последовательного антисемитизма писателя; во-вторых, всякая характеристика политической эволюции писателя будет недостаточной, если не принимать во внимание того, что антисемитизм Селина был реализацией определенной литературной программы, в общем и целом соответствовавшей поэтике скандала, которую он разрабатывал в своих романах [Godard 1998].

Предваряя последующее изложение, следует заметить, что постоянным средним членом главной творческой оппозиции литературного сознания Селина (с одной стороны, романы, с другой – памфлеты) выступает идея своеобразной революции, которая в его воображении приобретала поистине «сюрреалистический характер» в том смысле, что можно было бы говорить о триединой революции Селина – лингвистической, литературной и политической, при этом все три революции отличались ярко выраженной радикальной, экстремистской природой, выразившейся, в частности, в самой формуле «край ночи», прогремевшей по всей Европе в заглавии первого романа писателя. Не будет большой натяжки, если сказать, что в некотором смысле все три революции Селина сводятся к изначальному значению этого слова-понятия: речь идет о полном перевороте, о вращении по кругу, варианте мифа «вечного возвращения», диалектике того же самого и другого, своего и чужого [Rey].

«Чужое», «чужестранное», «иностранное» – эти понятия сливаются в одно из главных наваждений Селина. Здесь важно почувствовать, что молодой парижанин, чьи детские и отроческие годы прошли в знаменитом парижском пассаже Шуазель, где находился галантерейный магазин его родителей, изначально был настроен оказаться где-то не здесь – иногде. Отсюда – страсть к путешествиям, которая в общем поощрялась родителями, регулярно отсылавшими подростка Селина на учебу в Англию и Германию; в зрелые годы он объездил едва ли не весь свет: Африка, Америка, Канада, Центральная и Северная Европа, наконец, Россия, – вряд ли среди французских писателей того времени был кто-то еще, кто так много путешествовал. Прежде чем стать формулой романа, которая исподволь перекликалась с библейским мотивом «хождений души по мукам», для Селина путешествие было формой жизни и времяпрепровождения, которая парадоксальным образом обуславливала способность необыкновенно высоко ценить покой и уют домашнего очага. Словом, Селин-путешественник – это одна из масок Селина-домоседа, преимущественно по ночам работающего в кабинете над своими текстами, отдающего дневное существование врачебной практике.

С путешествиями связано напряженное влечение ко всему чужому: интерес к иностранным языкам, особенно к английскому, глубокое знание которого не только позволяло писателю самолично править первый перевод «Путешествия» на английский язык, но и предоставляло уникальную возможность «американизировать» французский в своеобразной джаз-манере (важно джазировать французский язык, замечал Селин в одном из писем к американскому исследователю его творчества М. Хиндусу [Cеline. Lettres… 2012: 65]).

1. Все биографические сведения приводятся по фундаментальной работе А. Годара [Godard 2011].[↩]
2. Мы следуем здесь отдельным положениям новейшей монографии по теме литературного национализма во Франции. См.: [Mеtayer].[↩]
3. О понятии хронического французского антисемитизма см.: [Фокин 2015], [Фокин 2016]. [↩]