Цвет яблока, или Что помнит слово?
Говорить о поэте в присутствии поэта — дело личное, поскольку обращаешься к живому человеку. А разговор в университетских стенах может ли быть иным, чем академическим?
Ощущая этот жанровый диссонанс, я начну с мысли о том, что многое в филологическом исследовании поэзии по самому стилю и способу разговора бывает неприемлемым для поэта. Можно, конечно, пойти напролом, следуя известной шутке, что ученый, анатомирующий лягушку, не обязан советоваться с ней. Вот так, мол, и стиховед, исследующий природу стиха, не обязан принимать во внимание мнение его создателя.
И все-таки…
Поэт нередко острее и точнее рефлектирует природу своего творчества и его результат. Не говоря уже о том, что он обладает внутренним знанием истоков творчества. Я понимаю брезгливую ухмылку, порой пробегающую по лицу поэта по поводу навязываемой ему интертекстуальности («да я сроду не слышал об этих поэтах, которых мне предлагают в качестве источника»), или отмахивающийся жест в отношении вопроса «А в каком жанре вы пишете?».
Хотя в защиту исследователя скажу, что источники могут оставаться вне авторской рефлексии, а жанр — хочет того поэт или нет — присутствует в его сознании так же, как законы грамматики.
Поэта меньше, чем его исследователя, интересует строительный сор вокруг здания, а гораздо более — само уже возведенное сооружение. Потому относительно творческих источников, да и локализации конечного результата творчества в культурном пространстве, поэт и филолог не обязательно согласятся. Впрочем, разве в этом согласны между собой сами филологи?
Мне недавно пришлось прочесть большую статью, доказывающую, что Евгений Рейн — поэт-символист [Козлов]. Не спрашивая поэта (по причине, обозначенной выше), не соглашусь со своим собратом-филологом. Символист? Мне всегда казалось, что у Рейна иной способ смыслоизвлечения. Символист — это тот, для кого предмет — намек, указывающий в сторону смысла, даже если этот намек расцвечен, опредмечен, но все-таки смысл как бы парит над предметностью — как над реальностью жолтых окон у Блока.
У Рейна иначе — цвет, как и любая другая предметная характеристика, указывает прежде всего на самое себя, приглашает не отвлечься от своей сути, а погрузиться, пережить предмет как впечатление — как форму, вес в его тяжести, цвет в его наполненности.
Я позаимствовал название первой части своего доклада у автора послесловия к одной из новых книг Рейна, приглашающих к путешествию в XXI век, — «Память о путешествии» (М.: ГАЛАРТ, 2011) — у Льва Лосева. Он подробно вчитывается, вслушивается в четверостишие о яблоке, раскатившееся многократным оканьем («просторное, покатое, как лодка») и под конец резанувшее глаза своей — опять же закрепленной в окающем звуке — желтизной:
Оно пробило строй сосновых досок,
Замедлясь здесь, оно было желто.
Лосев комментирует текст: «Пробивая строку регулярного пятистопного ямба, как сосновый частокол, ядро яблока подтверждало свою округлость тремя ударными «о»:
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №2, 2017
Литература
Козлов В. И. Спасительный символизм Евгения Рейна // Prosodia. 2014. №1. С. 81-101.
Кнабе Г. С. Вторая память Мнемозины // Вопросы литературы. 2004. № 1. С. 3-24.
Лосев Л. Яблоко Рейна // Лосев Л. Меандр: Мемуарная проза. М.: Новое издательство, 2010. С. 345-349.