Преодолена ли инерция?
Т. Иванова, Посмертная судьба поэта. О Лермонтове, о его друзьях подлинных и о друзьях мнимых, о тексте поэмы «Демон», «Наука», М. 1967, 206 стр.
«Цель этой книги – преодоление инерции в изучении Лермонтова», – предупреждает автор, имея в виду распространение ошибочных аксиом в лермонтоведении и необходимость их пересмотра. Первая часть работы Т. Ивановой содержит критический анализ некоторых воспоминаний о Лермонтове, вторая – исследование текста поэмы «Демон». Обе эти части органически спаяны: проблема текста «Демона» рассматривается в связи с мемуарами, на которые опираются текстологи.
Содержание книги обусловлено тем соображением автора, что одной из главных причин стойкости некоторых ложных аксиоматических представлений о Лермонтове и его произведениях явилось некритическое отношение к мемуарным источникам. Т. Иванова решительно выступает против привычной абсолютизации свидетельств современников о Лермонтове. В противоположность авторам вступительной статьи к сборнику «М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников» (М. 1964), которые прослеживают по мемуарам жизнь поэта, она исследует сами воспоминания как выражение борьбы вокруг памяти Лермонтова и таким образом прослеживает по ним его посмертную судьбу. Изучение мемуарных источников производится ею, естественно, в соответствии с хронологией их возникновения. В отдельных случаях она прибегает к сравнительному анализу мемуаров одного и того же лица, написанных и опубликованных в разное время (А. Меринского, Э. Шан-Гирей).
Для автора важна не сумма фактов, которые можно почерпнуть в воспоминаниях современников для жизнеописания Лермонтова, а образ поэта в специфической трактовке, в зависимости от личных и общественно-политических интересов мемуариста. Социальная физиономия, уровень интеллекта, обстоятельства, при которых писались воспоминания, – все это берется в расчет.
В первой главе автор исследует отзывы современников, создающие явно искаженный духовный облик Лермонтова (А. И. Барятинский, Н. М. Смирнова, А. М. Миклашевский, Е. А. Хвостова и др.). С выводами, касающимися этих материалов, нельзя не согласиться: светская среда в значительной мере явилась источником опошления, обеднения, принижения образа Лермонтова.
Этот образ гусарского поручика с «нестерпимым» характером с течением времени канонизировался, укреплялся в сознании ряда поколений, принимался на веру даже литераторами совсем иного общественного лагеря. Н. К. Михайловский, например, писал, как о само собой разумеющемся, что Лермонтов был человек «весьма мало развитый» и «кругом себя ничего не уважал». Н. Котляревский суммировал и ввел в литературу о поэте все, что носило на себе печать самодовольной ограниченности, дамского недомыслия, недоброжелательства или замаскированной ненависти.
Недаром первая глава книги Т. Ивановой названа «Трагедия поэта». Трагическая тема развивается в ней на анализе воспоминаний о дуэли Лермонтова. Т. Иванова показывает, как Мартынов и секунданты, с целью самооправдания, прибегли к искажению образа поэта, продолжили в свою очередь легенду о его «вестерпимости». Она перебирает звено за звеном цепь подтасовок и лжи, которой посмертно опутывали поэта, выступая норой под маской «друга» (А. И. Васильчиков).
Правда, не все убедительно в трактовке воспоминаний А. Васильчикова. Нам представляется, например, натянутым утверждение, что «личина друга вынудила» его «дать обаятельный образ Лермонтова, стоящего перед дулом пистолета». Но в целом характеристика позиции Васильчикова по отношению к Лермонтову не вызывает сомнений и совпадает с точкой зрения Э. Герштейн, которая писала о нем как о «тайном враге» Лермонтова («Судьба Лермонтова»).
Т. Иванова развенчивает созданный мемуаристами идеальный образ другого секунданта – А. А. Столыпина-Монго, за которым утвердилась репутация близкого друга Лермонтова.
Когда, при каких условиях впервые возник этот образ? Последовательно рассмотрев мемуарные источники, автор приходит к заключению, что идеализированный образ А. Столыпина-Монго и искаженный образ Лермонтова, созданные все в той же светской среде, выполняли одну роль: оправдывали убийство поэта.
Все эти выводы в целом закономерны. Но проблема, видимо, упрощена: автор совершенно сбросил со счетов противоречивую сложность характера Лермонтова, необъяснимую без специальных психологических исследований, благодаря которой поэт мог в определенном кругу людей надевать на себя личину, маскировавшую его истинную суть и затруднявшую правильную оценку его духовного облика.
Заключительная глава первой части книги называется «Подлинные друзья». Автор прав: не А. Столыпин-Монго, а Святослав Раевский был подлинным другом поэта в период между окончанием гвардейской школы и первой ссылкой. Но воспоминаний о Лермонтове он не мог написать, так как должен был скрыть при этом как раз самое ценное. Он молчал, а Сушкова выступала в печати, – ситуация, типичная для посмертной трагедии Лермонтова.
Т. Иванова суммирует все, что известно о дружеских связях Лермонтова с людьми, навсегда сохранившими к нему благоговейную любовь и уважение. Большинство из них – люди высокого интеллекта я моральной чистоты. Их отзывы о поэте резко отличны от тех, что проанализированы в первой главе книги, и подчас прямо противопоставлены мемуаристами «близоруким взглядам» приятелей я родственников Лермонтова из салонно-светского и гвардейского круга. Большинство этих материалов увидело свет лишь в советской печати.
Первая часть книги Т. Ивановой построена на известных сведениях, заново систематизированных и переосмысленных, во второй же – впервые вводятся в исследовательский оборот новые материалы. По новизне и обстоятельности фактических наблюдений это наиболее ценная часть книги.
Т. Иванова детально изучила историю зарубежных изданий «Демона» в XIX веке. Впервые эта история изложена так полно и последовательно: проанализированы четыре берлинских издания поэмы 1856 – 1875 годов и совершенно неизученные лейпцигские (их было около двух десятков), начавшие выходить с 1876 года. Наблюдения автора, бесспорно, заслуживают внимания.
До сих пор в поле зрения лермонтоведов фигурировало преимущественно карлеруйское издание 1856 года, напечатанное по списку Философова, по которому публикуется «Демон» и в советских изданиях. Цель Т. Ивановой – по-иному представить значение этого издания и оспорить исключительное право списка Философова быть основой публикации поэмы. Известно, что против канонизации этого списка, помимо Т. Ивановой, категорически выступил и Д. Гиреев. Аналогичной точки зрения придерживаются и другие лермонтоведы.
Пользуясь некоторыми редкими книгами, не так давно поступившими в наши хранилища, Т. Иванова показывает, что в XIX веке с 1856 года ведут начало две традиции в публикации «Демона»: берлинская с развязкой по списку, подаренному В. А. Лопухиной (8 сентября 1838 года), то есть без клятвы Демона и без райского апофеоза Тамары, и карлсруйская – с иным финалом. Т. Иванова считает, что некритическое использование мемуарных источников (А. П. Шан-Гирей, Д. А. Столыпин в интерпретации Мартьянова) привело к ошибке в выборе текста «Демона» и в его датировке 1841 годом. На наш взгляд, это может быть обосновано только в отношении даты. Вопрос о датировке «Демона» остается спорным, но внимательное изучение источников действительно позволяет предположить (только предположить!), что поэма дорабатывалась Лермонтовым не позже начала 1839 года, вопреки мартьяновскому пересказу воспоминаний Д. Столыпина, где речь идет о 1841 годе. Аргументы Т. Ивановой против инерции такого рода законны; однако ее концепция идейной ценности двух основных редакций поэмы и объяснение их появления, как ни огорчительно, убеждает в том, что книга, направленная против инерции в лермонтоведении, сама грешит подобным недостатком.
Т. Иванова категорически отрицает идейно-художественную ценность развязки «Демона» философовского списка. По ее мнению, эта развязка обедняет, искажает замысел поэта, наиболее совершенно воплощенный в авторизованном списке 8 сентября 1838 года, нарушает логику образов, вносит множество непонятных противоречий, в результате которых «здание пошатнулось. Поэмы в целом нет».
Безукоризненная логика образов, отсутствие противоречий – конечно, идеальная норма искусства, но если в «Демоне» она нарушена, если противоречия поэмы (а они имеются во всех редакциях) отразили «боренье дум» целого поколения лучших русских людей, а также личную душевную драму Лермонтова, долг исследователя осмыслить эту закономерность и ответить на вопрос о генезисе новой развязки поэмы. К сожалению, ответа на него автор не дает.
Ранее Т. Иванова держалась гипотезы об автоцензуре Лермонтова; теперь заменила ее рядом недоуменновопросительных фраз. Между тем этот вопрос имеет принципиальное значение, и ответить на него немыслимо без учета истории формирования передовой русской идеологии на рубеже 1830 – 1840-х годов, без учета в первую очередь проблемы положительного идеала, без учета острых противоречий, которые терзали сознание поэта, назвавшего свою поэму тяжелым бредом больной души (в посвящении ее В. Лопухиной).
Второй раздел книги Т. Ивановой свидетельствует о том, что инерция, существующая в изучении не только идейного значения «Демона», но также и проблем философского порядка, возникавших в ту пору, до сих пор еще не преодолена.