От общих схем и конкретному исследованию

Печатая статью В. Коваленко, редакция продолжает обсуждение вопросов, поднятых в статье Ю. Суровцева «Что же такое «ускоренное развитие»?» («Вопросы литературы», 1968, N 4).

Представление об «ускоренном» развитии отдельных литератур владело научным сознанием многих людей, занимающихся изучением истории литературы, в том числе изучением истории белорусской литературы. Еще в 1915 году известный белорусский поэт и критик Максим Богданович в статье «Забытый путь» писал: «… За восемь-девять лет своего настоящего существования наша поэзия прошла все пути, а отчасти и тропинки, которые поэзия европейская протаптывала более ста лет. Из наших стихов можно было бы легко сделать «краткий повторный курс» европейских литературных направлений прошедшего века. Сентиментализм, романтизм, реализм и натурализм, наконец, модернизм – все это, иной раз даже в разных разветвлениях, отразила наша поэзия – правда, чаще всего бегло, неполно, но все-таки отразила». И хотя сегодня не все, что сказано М. Богдановичем об «ускоренном» развитии белорусской литературы, принимается без оговорок и уточнений, однако общая мысль М. Богдановича о наличии и бесспорности процесса «ускоренного» развития, о внутренне эстетической необходимости этого процесса остается фундаментальным теоретическим положением при дальнейшем осмыслении истории белорусской литературы.

* * *

Проблема «ускоренности» – одна из центральных сегодня, но, к сожалению, в ее изучении допускались и допускаются упрощения. Ю. Суровцев в статье «Что же такое «ускоренное развитие»?» заметил этот недостаток современного литературоведения, но, критикуя упрощенные представления, построил, как мне кажется, теорию, отрицающую самое концепцию «ускоренности», теорию, представляющуюся мне недостаточно убедительной, если исходить из обилия литературных фактов.

Правда, необходимо поставить в заслугу автору статьи и злободневность отклика на упрощенные толкования проблемы, и общий пафос осуждения упрощенчества, а также интересный ракурс в постановке вопросов, связанных с процессом «ускорения», расширение познавательной методологической основы для обсуждения теории «ускоренного» развития отдельных литератур и многое другое. Нельзя не согласиться и с многими выводами Ю. Суровцева. Он, например, пишет: «Подходить к истории определенной литературы, к ее неравномерному, разнотемповому движению с меркой направлений (взятых «напрокат» из других литератур) – неразумно. Помимо того, что при этом пропадает своеобразие, пропадает еще и человековедческое богатство литературы, глубина и сила ее художественности».

Это действительно так. Но сам Ю. Суровцев, на мой взгляд, слишком категоричен в некоторых своих утверждениях и выводах. Это бросается в глаза, даже если учитывать явную полемическую направленность его статьи, в известной степени оправдывающую излишнее заострение мысли и бескомпромиссность по отношению к своим оппонентам. В результате его позиция становится уязвимой, потому что вместе с концепцией оппонентов иногда отвергаются уже осмысленные наукой факты.

Главными в статье Ю. Суровцева являются два связанных между собой положения. Первое – автор доказывает, что в процессе «ускоренного» развития отдельных литератур повторяются типы художественного сознания, а не литературные направления. Второе – само понятие «ускоренности» развития по отношению к литературам недостаточно развитым ставится под сомнение и высказывается предположение, что оно с большей оправданностью приложимо к процессам развития, свойственным передовым литературам мира, так как именно их история являет нам теперь размах «ускорения», так как именно они за более короткий срок по сравнению с другими литературами создали шедевры искусства.

Можно понять автора статьи, когда его тревожит, что понимание «ускоренного» развития как простого «накладывания» одного периода на другой в эстетическом движении или простого «выпадения» отдельных периодов излишне схематизирует литературный процесс. Действительно, слишком уж механическими могут показаться эти «накладывания» и «выпадения» в сложной и самобытной литературной действительности. Кроме того, появляется очевидная опасность искусственного и насильственного ориентирования эстетических поисков самобытно-национальных литератур на будто бы обязательный пример ушедших вперед литератур. Ю. Суровцев пишет: «Предмет нашего главного интереса – национально-историческое своеобразие литературного процесса. В рамках этого предмета «измерение» истории болгарской литературы критериями французской методологически очень спорно».

Пожалуй, это верно, но верно только с одной стороны. С утверждением Ю. Суровцева можно было бы согласиться, если бы он не был слишком категоричен в своих утверждениях, если бы захотел понять до конца Г. Гачева, с книгой которого – «Ускоренное развитие литературы» – он спорит. Конечно, мерить болгарскую или любую иную литературу только критериями французской – нельзя. Естественно, что при этом будет игнорироваться национальная самобытность литературы. Но с другой стороны, необходимо учитывать стремление каждой литературы к более высокому образцу и уровню. Французская литература на протяжении веков была ведущей литературой мира. Уже одно то, что близкие по социальному опыту и по социальной истории народы всегда объединены каким-то общим уровнем культурного прогресса той или иной эпохи, предполагает общность в средствах познания человека, художественного познания тоже. И естественно, что в силу этой общности существовала и существует ориентация каждой литературы на более развитые и богатые литературы.

Безусловно, абсолютного повторения этапов развития нельзя найти даже в литературах, имеющих сходные тенденции развития. Исторически сложившаяся сущность духовной жизни народа выступает всегда в качестве творческой основы художественного своеобразия его культуры.

Но, к сожалению, не все литературы обладали и обладают основой, вполне определившейся и зрелой, чтобы быть способными не только преодолеть инонациональные влияния, но и выступить в качестве самостоятельного и оригинального явления. Иногда из-за своей отсталости та или иная литература не способна даже «повторить» тенденцию, освоенную развитыми литературами мира. Такую ситуацию, как мне кажется, Ю. Суровцев совершенно не учитывает в своей статье об «ускоренном» развитии. Он пишет:

«Хронологическая длина пути, пройденного тем или другим народом, и само количество этапов оказываются различными. Неравномерные по отношению друг к другу, эти пути в социальном смысле неравномерны и «внутри» себя. Эта неравномерность естественна и закономерна. В историческом пути каждого народа заключена его собственная норма.

Но если так мы судим о социальной истории народов, почему следует иначе судить об их литературной истории?»

Этот пункт статьи вызывает решительное возражение.

История народов, особенно малых народов, накопила, как известно, более чем достаточно фактов, убедительно показывающих, что неравномерность социальных и эстетических путей у отдельных народов бывает и не естественной и не закономерной. Может показаться, Ю. Суровцев совершенно забыл, что в прошлом один народ жестоко угнетал другой и зачастую вооруженной силой навязывались слабому в военном отношении соседу не только внешние нормы быта, но и чуждые побежденному народу внутренние, нравственно-духовные и эстетические принципы. Все было бы так, как пишет Ю. Суровцев, если бы история народов радовала настоящей идиллией мирного сосуществования и свободного развития. Но, к сожалению, это далеко не так. Поэтому, мне кажется, рассуждать без оговорок о естественности и закономерности неравномерного развития народов вряд ли можно. Колониальные притязания никогда не ограничивались эксплуатацией экономических ресурсов порабощенных стран. Колонизаторы всегда в той или иной форме стремились к полному или хотя бы частичному духовному порабощению народов.

* * *

Для подкрепления методологических положений своей позиции Ю. Суровцев ссылается на предисловие К. Маркса к первому изданию первого тома «Капитала», где К. Маркс объясняет, что он взял для изучения капиталистического производства и капиталистических отношений пример Англии потому, что она являлась в то время самой развитой капиталистической страной, классическим воплощением капитализма. Следовательно, делает вывод Ю. Суровцев, все литературные явления тоже полнее раскрываются в развитых, классических литературах. Он спорит с Г. Гачевым, который в своей книге пишет: «Подобно тому, как естествоиспытатель может зачастую глубже понять общие законы эволюции, анализируя не высокий образец того или иного вида, а переходный от предыдущего вида к новому и, следовательно, хотя и смешанный, «нечистый» и в иных отношениях, как может показаться, «недоразвитый», но зато как бы двухвидовой экземпляр, – так и исследователь общественного сознания и литературы может зачастую на материале «несовершенном» глубже проникнуть в действие именно основных, глубинных закономерностей процесса (ибо здесь они действуют обнаженнее), чем на материале чрезвычайно усложненной и расчлененной духовной культуры, где каждая ее ступень, форма осуществляется множеством фигур и сочинений, так что труднее отделить тенденции глубинные, необходимые, от более или менее второстепенных».

По моему мнению, практического противоречия здесь в высказываниях Ю. Суровцева и Г. Гачева нет. Полезен и один подход, и другой, а какой из них выбирать – зависит от конкретной исследовательской задачи. Причем Г. Гачев не претендует, как мне кажется, на универсальность и общеметодологическую Значимость своей мысли, как это предполагает Ю. Суровцев. Г. Гачев пишет, что исследование «искаженной», «нечистой» формы явления полезно не всегда, а только «зачастую». И все же формирование разных литератур дает нам немало примеров, подтверждающих его мысль о том, что и недостаточно развитые пути движения вперед небесполезны в познавательном и даже практическом смысле, как это иногда кажется согласно логическим построениям. Жизнь разнообразна. В этом вопросе я соглашаюсь больше с Г. Гачевым. Стремление достичь духовные вершины, уже освоенные другими народами, иногда рождает настоящие художественные ценности, которые, безусловно, питаются национальной почвой.

И все же «ускоренность» не заслуга литературы, а скорее ее беда. Она, «ускоренность», – вынужденное состояние, хотя вместе с тем признак живого и действенного сознания народа, не желающего примириться с отсталостью и духовным умиранием и стремящегося догнать (сначала хотя бы в общих и приблизительных чертах) передовые и развитые литературы. В этом заключается творческий пафос белорусской литературы на протяжении веков. Можно насчитать немало произведений белорусских писателей, особенно у глубоко национальных поэтов Янки Купалы и Якуба Коласа, где с большой внутренней страстью проводится идея, что нельзя терпеть отсталость ни в социальной, ни в духовной жизни края, что образцом для белорусского народа должна служить лучшая доля соседних наций, сумевших утвердить свою самостоятельность во всем, в том числе и в художественном творчестве.

Когда М. Богданович писал, что белорусская литература за очень короткое время повторила длительный курс западноевропейских литератур и ускоренным темпом прошла все известные литературные направления, начиная от сентиментализма, он был прав не только в отношении литературы, хотя не подчеркивал другого смысла свопх слов. Понятно, что широкие эстетические запросы литературы отражали готовность передовых представителей нации воспринимать и осваивать разностороннюю культуру человеческого гения и участвовать в ней собственным творчеством. О духовной трагедии белоруса в прошлые времена Янка Купала писал, что ему, белорусу, «стыдно было выйти в мир со своей земли» («Без названия»).

Национальное сознание белорусского народа стремилось, несмотря на многочисленные трудности, вырваться из вековой отсталости, узкой крестьянской ограниченности и постигнуть смысл и формы нравственного существования, доступные передовым нациям мира. В этом был важный смысл исторического развития белорусского народа во всех областях накануне Октября.

Значение Октябрьской революции для исторических судеб белорусской нации как раз и заключалось в том, что она снимала все преграды, которые помешали белорусскому народу в прошлом достичь высокого уровня духовной культуры. Естественно, что Октябрьская революция закрепила и еще более усилила в белорусской литературе тенденцию «ускоренного» развития. Она гарантировала жизненность этой тенденции всей культурной политикой: ликвидацией неграмотности, приобщением трудящихся масс к науке и искусству, интенсивной поддержкой национальных основ народной жизни и т. д. Благоприятные условия, созданные революцией, содействовали тому, что Белоруссия, столь в прошлом отсталая, занимала «свой пачасны пасад між народамі», о чем мечтал Я. Купала еще до революции.

В поэме «Без названия» Янка Купала показал облик новой Белоруссии после революции. Она молода, вся светится радостью, полна самых лучших надежд. Но образ Белоруссии поэт не идеализирует, он рисует ее исторически правдиво, показывает такой, какая она есть. Белоруссия выступает еще в старом традиционном образе крестьянской девушки, девушки привлекательной, но имеющей слишком явные признаки мужицкого происхождения. Но будущее обещает ей еще лучшую судьбу.

Ведь она из мужиков,

А как вышла в люди!

А пройдут еще года,

То ли еще будет!