«Правда жизни» как формула реальности

Соцреализму посвящена огромная литература как в СССР, так и на Западе, но исходя из того, что культура не может быть понята целостно ни только изнутри, ни только извне, можно сказать, что соцреализм ни в его советском освещении, ни в западном не раскрывается до конца. Любой культурный феномен (и соцреализм в том числе) имеет двойственную природу, становясь фактом истории. Любой феномен такого рода в этом смысле антиномичен: всякая культура не есть только то, что она о себе мыслит и говорит, как она себя идентифицирует, но она и не есть только то, что сказано о ней извне, – она и то и другое вместе. Ей поэтому присущи два взаимоисключающих начала, но эти две ее ипостаси («внутренняя» и «внешняя») не просто две, но пара, пребывающая в сопряжении; они своим противоречием культуру осуществляют; вне их культуры нет. Эту полярно-сопряженную антиномию культуры нельзя диссоциировать и представить себе в чистоте либо тезис (взгляд изнутри), либо антитезис (взгляд извне): ни тот, ни другой, поскольку они тогда освобождаются взаимно, не дают культуры. И тот и другой порознь, получив развод, обеспложиваются и перестают рождать мысль о данной культуре. Диссоциируя, культура гибнет. Следовательно, целостность культуры – не монизм ее, не стерильная чистота того или другого, внутреннего или внешнего ее начала, не однонаправленное вытягивание в одну сторону, а, напротив, напряженность ее антиномии как целого: мощная взаимоподпора обоих устоев. Не ослаблять один из полюсов антиномии культуры требуется, а, напротив, равномерно усиливать оба. Только в этом случае возможно понимание культуры как целого.

Обратившись к вопросу о понимании соцреалистической культурой реальности, мы поймем, в свете сказанного, что мир, создаваемый ею, не был ни «правдой жизни» (как утверждала сама эта культура), ни ложью (как видится это в иной культурной перспективе). Здесь есть свои принципы мимесирования, своя, присущая этой культуре, мера двух начал. И вопрос этой меры не случайно был в центре внимания самой тоталитарной культуры. Нервом соцреализма всегда была дихотомия двух начал – «реалистического» и «романтического». И как ни пыталась теория соцреализма уже в постсталинский период выйти из этого круга (например, в теории соцреализма как «исторически открытой эстетической системы»), выход этот был заблокирован самой культурой: выйти из этого круга значило разрушить самое систему тоталитарной культуры. Этот круг не некое внешнее логическое препятствие. Он есть граница самой культуры. Мечта и реальность – актуализация этой проблематики в соцреализме есть константа данного типа культуры.

«Одежда твоя не ветшала на тебе, и нога твоя не пухла, вот уже сорок лет», – говорил Израилю Моисей, напоминая о чудесных годах сорокалетнего странствия (Втор. 8, 4). Но это чудесное сохранение одежды и обуви еще не объясняет, как было возможно странствование в пустыне, когда за сорок лет дети выросли в зрелых людей и одежда и обувь, хотя и неветшающие, становились не впору. Поэтому в галахических легендах на поставленный вопрос дается дополнительное разъяснение, а именно, что одежда и обувь Израиля не только не ветшали, но и чудесным образом всегда приспособлялись к вырастающим их собственникам. Вот такой-то и неизменной, и всеприспособительной одновременно являлась теория соцреализма зрелого, позднесталинского периода.

За счет чего могла обеспечиваться подобная жизнестойкость механизма тоталитарной культуры? Поскольку литература максимально приближена к идеологии, все процессы, протекавшие в политико-идеологической сфере, видны здесь отчетливей и яснее. В основе внутрикультурного движения соцреализма лежит свободное взаимодействие различных противоположных начал («реализм – романтизм», «конфликтность – бесконфликтность», «лакировка – жизненная правда» и т. д.), – достаточно лишь в нужный момент актуализировать нужный полюс, чтобы вся парадигма поднялась на поверхность.

Тоталитарная культура из-за свойственного ей механицизма не могла мыслить эти полюса взаимосвязанными. К этому пришла она только в зрелую, позднесталинскую пору своего развития, а вначале особо популярным было понимание соцреализма как «слияния» реализма и романтизма. Оно сказалось в особенности в ходе дискуссии на страницах журнала «Октябрь» в 1947 – 1948 годах. Началом ее послужила статья А. Фадеева «Задачи литературной критики» («Октябрь», 1947, N 7), где один из главных и авторитетных теоретиков и практиков соцреализма рассуждал о «расщеплении» реалистических и романтических начал в «старом реализме» и определял реализм социалистический как метод, восстановивший распавшуюся связь в качественно новом синтезе. Выступившие в ходе дискуссии критики (в особенности полемизировавшие друг с другом О. Грудцова и Б. Бялик) развили эту идею. И, как обычно бывает в подобной ситуации, доведя ее до логического предела, вербализовали то, что в соцреалистической культуре вербализовано не было. Так, Б. Бялик прямо призвал писателей «приподнимать действительность», делать ее «поэтичной» и «высокой» и на этом пути «соединить вместе» реализм и романтизм¹.

Подобная установка, отражая реальные потенции соцреализма, входила в противоречие с теми позициями, которые утверждались для «нового метода» даже в период его оформления. Выступая на Первом всесоюзном съезде советских писателей, А. Жданов говорил: «Для нашей литературы, которая обеими ногами стоит на твердой материалистической основе, не может быть чужда романтика, но романтика нового типа, романтика революционная. Мы говорим, что социалистический реализм является основным методом советской художественной литературы и литературной критики, а это предполагает, что революционный романтизм должен входить в литературное творчество как составная часть, ибо вся жизнь нашей партии, вся жизнь рабочего класса и его борьба заключается в сочетании самой суровой, самой трезвой практической работы с величайшей героикой и грандиозными перспективами… Советская литература должна уметь показать наших героев, должна уметь заглянуть в наше завтра.

Это не будет утопией, ибо наше завтра подготовляется планомерной сознательной работой уже сегодня» ². Как видим, ждановская формулировка отличается от той, которая была дана Б. Бяликом. Отличие здесь принципиальное, ибо Б. Бялик сказал то же, но не так и это «не так» было сразу осознано в культуре. Призыв «приподнимать» и «романтизировать» действительность фактически выявил тот разрыв, который реально существовал между действительностью и тем, что будет «завтра»; возникала, таким образом, лазейка для «разрыва времен», что в тоталитарной культуре невозможно (в этом – один из существеннейших признаков ее тоталитарности: она владеет всем временем). Ясно ведь, что если действительность нужно «приподнимать», значит, она сама по себе недостаточно романтична. Этот тезис подлежал немедленной корректировке. Ее-то и осуществил В. Ермилов, которого нужно признать наиболее тонким теоретиком соцреализма. Воистину это был Белинский соцреализма – ни до, ни после него этот «художественный метод» не имел столь адекватного своей эстетике и этике теоретика.

Линия «Литературной газеты», редактируемой В. Ермиловым, в этом вопросе была не столько обличающей (как не раз бывало), сколько именно последовательно корректирующей (следует учитывать и то, что Б. Бялик лишь досказал до конца мысли А. Фадеева). Лишь раз «Литературная газета» назвала призывы Б. Бялика к «романтизму» доктринерством³, хотя активно реагировала на ход проходящей более года дискуссии на страницах «Октября»» Это определение полно смысла: концепция Б. Бялика была объявлена доктринерством потому, что не могла быть отвергнута, – в сущности, в ней все было верно и нужно было обладать изощренным в демагогии (это ясно из сегодняшнего дня) умом В. Ермилова, чтобы поистине мастерски выйти из тупика, в который завела теорию соцреализма неосторожная идея «расщепления» и «слияния» двух начал в новом методе.

В. Ермилов публикует подряд из номера в номер в «Литературной газете» свою большую работу «За боевую теорию литературы!», где переводит дискуссию о соцреализме в новое русло. Он достигает того, чего не могла достигнуть теория соцреализма за предыдущие пятнадцать лет. Идея В. Ермилова проста и поистине блестяща. Нужно находиться внутри самой соцреалистической культуры, чтобы понять не только простоту идеи, но и удивительное ее соответствие требованиям самой тоталитарной культуры этого периода. Современник увидит здесь лишь дьявольскую хитрость и будет прав, и будет … неправ. Называя ермиловскую идею блестящей, мы исходим из ее культурной ауры, из того, что в ней обнаружился синтез потенций тоталитарной культуры.

В. Ермилов теоретически обосновал приход нового сознания – постутопического. Идея наступающей «прекрасной жизни» сама по себе не была новой для середины 40-х годов (она шла из 20 – 30-х годов), но эта идея исходила из утопического сознания и уже не отвечала сознанию новому – постутопическому. В постутопии (термин введен Б. Гройсом) существует иное сознание и качественно иное время – время свершившейся утопии, то есть утопии, переставшей быть утопией, но ставшей реальностью. И здесь – новое качество соцреализма именно в послевоенное десятилетие. В. Ермилов и стал тогда наиболее последовательным теоретиком его.

Нужно сказать, что, очевидно, мысль о романтичности самой действительности родилась у В. Ермилова задолго до полемики с Б. Бяликом. Еще в 1947 году «Литературная газета» ⁴ провозгласила в одной из своих передовых статей: «Любая, самая красивая, смелая поэтическая мечта художника находят живой отклик у миллионов советских людей. Поэзия переходит в жизнь, потому что сама жизнь в нашей стране стала поэтической». Но только в статьях, опубликованных осенью 1948 года в «Литературной газете», В. Ермилов довел логику своих рассуждений до блеска известной формулы «Прекрасное – это наша жизнь!» ⁵. Здесь была целая эстетическая концепция.

«В нашей советской жизни, – рассуждал В. Ермилов, – поэзия, романтика стала самой действительностью, у нас нет конфликта прекрасного и реального, и потому у нас художник ищет источник красоты и романтики не в стороне от общественной жизни, от дела», а в них самих. Поэтому, например, новаторское величие Маяковского состоит в том, что «он явился создателем новой поэтики – партийной поэтики утверждения социализма, утверждения всей «прозы» советской жизни, прозы, ставшей поэзией. Почему неверна концепция Б. Бялика? Да потому, отвечал В. Ермилов, что это не революционная, а эволюционная теория и из нее следует, что реализм, то есть художественное исследование самой по себе реальной действительности, не может дать ничего утверждающего, положительного. Эта точка зрения начисто отрицает романтику самой действительности, ее поэзию. Тогда как «сама наша реальная действительность, в ее трезвой, деловой повседневности, романтична, глубоко поэтична по своей внутренней сути – вот одно из исходных положений при определении сущности социалистического реализма» ⁶. Как известно, Б. Бялику в «Октябре» оппонировала О. Грудцова⁷, но и она, сточки зрения В. Ермилова, непоследовательна, поскольку утверждает, что «дурное сегодня в нашей стране не имеет столь решающею значения, чтобы быть характерным, и борьба прогрессивных явлений с реакционными была бы неравной борьбой сильного противника со слабым»; из этого утверждения О. Грудцова делала неверный, с точки зрения В. Ермилова, вывод о необходимости «раскрытия… процесса становления коммунистического человека, борьбы внутри него различных начал…» ⁸ (подчеркнуто мной. – Е. Д.). В. Ермилов, напротив, считал, что это вовсе не главное, ибо внутренней борьбы нет, а есть борьба внешняя и именно она-то и романтична. Таким образом, концепция В. Ермилова о «реальной романтике самой нашей социалистической действительности» снимала разом все возникающие противоречия. Если «в числе ведущих положений нашей эстетики должно быть положение о поэзии и романтике нашей реальной социалистической действительности», то вывод напрашивается сам собой: «Знаменитый тезис Чернышевского: прекрасное есть жизнь, – расшифровывается для нас в наше время, как положение о том, что прекрасное – это наша социалистическая действительность, наше победоносное движение к коммунизму» ⁹.

Теория соцреализма, выдвинутая В. Ермиловым, строилась на ряде простых лозунгов (и в этом смысле была, конечно, в духе своего времени декларативной): «Против отрыва от современности», «Против «романтической» путаницы», «За боевую теорию литературы!», «Прекрасное – это наша жизнь!».

Под знаком ермиловской «боевой теории литературы» прошло время до 1952 года. Здесь, однако, нужно остановиться на проблеме, узловой для понимания взгляда тоталитарной культуры на реальность. Речь идет о проблеме конфликта.

Именно в отношении к этой проблеме проявилась та двойственность тоталитарной культуры, то относительно свободное пребывание в ней противоположных на первый взгляд установок, о котором шла речь выше. «Теория бесконфликтности», которая подвергалась осуждению в 1952 году, имеет свою историю и не так проста, как до сих пор иногда представляется. В том виде, в каком эта «теория» критиковалась и в каком она была «вскрыта», ее можно свести к тому, что принципы соцреализма исключают возможность изображения в современной литературе конфликтов, равно как и вообще отрицательных явлений советской жизни.

Действительно, во второй половине 30-х годов новая культура последовательно и настойчиво утверждала мысль о том, что, согласно представлениям о поступательном развитии человечества от капитализма к коммунизму, в фазе социализма не может быть не только антагонистических, но и неантагонистических противоречий, что даже самая возможность противоречий и конфликтов исключена¹⁰. Раньше, в 20-е годы, партия ожидала от литературы изображения конфликтов между «старым» и «новым», между дореволюционным и пореволюционным. Причем все отрицательные явления считались «пережитками капитализма» (в известной статье М. Щеглова о романе Л. Леонова «Русский лес» в «Новом мире» писателю как раз и ставилось в вину то, что при трактовке образа Грацианского он остался, по сути, на этой же позиции). В новых условиях этот конфликт должен был постепенно «изжить себя». Эта теория «изживания конфликтов» прочно вошла в литературно-критическое сознание. «Безвозвратно ушел в прошлое литературный конфликт «Молоха». Но и конфликт «Цемента» или, скажем, «Ведущей оси» уже не живет на сегодняшнем нашем заводе. Советские писатели создали произведения о героическом труде советских людей, опирающемся на высокую сознательность, жертвенное самоотречение. Этот труд, преодолевая все враждебные силы и жесточайшие испытания, голод, холод, усталость, подготовил наши великие сегодняшние победы…» ¹¹– писалось уже после войны, в эпоху постутопии. С оформлением в первой половине 30-х годов теории соцреализма возникла формула об «изображении действительности в ее революционном развитии». Сама эта установка, безусловно, прямо вела к теории бесконфликтности». Фактически из сферы изображения ушли все конфликты между личностью и государством, властью, конфликты, возникающие вследствие насильственной коллективизации, административных ссылок, высылок, произвола при осуждении на принудительные работы, репрессии, реальные конфликты в семьях, в коллективе, на войне, изображение голода, нужды и нищеты. Не следовало писать о смерти (за исключением героической), сомнениях, слабостях и т. п. ¹².

Партийные постановления первых послевоенных лет эту тенденцию, конечно, усиливали, но в известном ждановском докладе о журналах «Звезда» и «Ленинград» оставались упоминания о необходимости «бичевать недостатки», «все, мешающее нашему движению вперед», и т. п. ## В. Васильев, Заметки о художественном мастерстве С.

1. Борис Бялик. Надо мечтать! – «Октябрь», 1947, N 11; он же, Героическое дело требует героического слова. – «Октябрь», 1948, N 2.[↩]
2. А. Жданов, Советская литература – самая идейная, самая передовая литература в мире, М., 1934, с. 13.[↩]
3. См.: Борис Соловьев, Догматические построения и литературная действительность. – «Литературная газета», 24 июля 1948 года.[↩]
4. «Высокая ответственность советского литератора». – «Литературная газета», 25 января 1947 года.[↩]
5. В. Ермилов, За боевую теорию литературы! Прекрасное – это наша жизнь! – «Литературная газета», 13 ноября 1948 года.[↩]
6. В. Ермилов, За боевую теорию литературы! Против отрыва от современности. – «Литературная газета», 11 сентября 1948 года.[↩]
7. О. Грудцова, О романтизме и реализме. – «Октябрь», 1947, N 8.[↩]
8. Там же, с. 182.[↩]
9. В. Ермилов, За боевую теорию литературы! Против «романтической» путаницы. – «Литературная газета», 15 сентября 1948 года.[↩]
10. См.: «Под знаменем марксизма», 1940, N 8.[↩]
11. Лев Подвойский, Владимир Тунков, Старые и новые конфликты. – «Новый мир», 1948, N 12, с. 176.[↩]
12. См.: Е. Эткинд, Советские табу. – «Синтаксис», Париж, 1981, N 9.[↩]