Правда правды

Все еще выясняется вопрос: «Какая она, правда?» Большая или маленькая, «вся» или «не вся», та, которая «зовет» или та, которая «не зовет»?

Давно, кажется, прошла пора такого рода вопросов, а их все задают. Все еще делят правду на «факты» и «фактики», на «части» правды, на половинки и четвертушки. На прозекторском столе критики кипит работа. Посверкивают ножи, повизгивают пилы. Какая она, правда? «Розовая» или «серая», «историческая» или «неисторическая», «активная» или «неактивная»?

Я прошу прощения за этот медицинский образ. Он пришел ко мне из книги Н. Амосова «Мысли и сердце» («Наука и жизнь»).

Книга начинается со сцены в морге. Она бесстрашно начинается и бесстрашно продолжается. Не знаю, может, З. Кедриной это покажется «натурализмом», но мне это показалось бесстрашием. Так писать о себе и о своем деле может только человек свободный, не задумывающийся о том, «какая она, правда образа».

Он пишет правду. Он считает, что все, что с ним происходит, что он переживает, думает, достойно попасть в повесть. Ибо из всего этого складывается образ жизни и его образ в ней. Из всего этого складывается правда, которая имеет только один смысл – верность написанного действительности.

З. Кедрина, начавшая наш разговор, рассекает «правду образа» на две правды. Одна «серая», другая «розовая». На одном полюсе, как говорит она, «вечно голубое небо и приятный ласкающий бриз», на другом – «черные тучи не сходят с небосвода».

Рассекши и умертвив живое (потому что образ – это человек, это жизнь, это живое тело), З. Кедрина тут же предлагает его собрать: «Она, эта правда, не серая и не розовая. Она многообразная и многоцветная, многотрудная, но неизменно прекрасная, потому что будущее – наше».

Этими словами, как живой водой, З. Кедрина хочет покропить умерший «образ». Но мы не в сказке, да и слова эти – не живая вода. Рассекается не только «образ», рассекается и литература. По одну ее сторону оказывается Б. Семин, по другую – В. Собко. Нет у В. Семина «героического характера», «в котором сила интеллекта органически сочеталась бы с действенностью, высокий гуманизм – с революционной волей, величие духа – с истинным демократизмом», – значит, его правда неполноценна. Есть такой характер у В. Собко, и все наоборот.

Разделяет и властвует в этой концепции «героический характер». Он, как верховный судья, решает, быть правде или не быть.

Если принять эту концепцию, две трети нашей литературы окажутся неправдивыми. Причем лучшие две трети. Разве героический характер Гришка Мелехов или Фро А. Платонова?

Правда – все-таки правда, и нечего над ней мудрить. Что не ложь, то правда – так искони считалось меж людьми.

И в этом смысле правда то, что написал В. Семин. Он все это не с неба взял, он эту свою окраину не выдумал. Он ее списал с действительности.

Мы все еще рассматриваем литературу не с точки зрения того, о чем она пишет, а с точки зрения того, пишет ли она, как должно.

Единственное же «должно» для нее – быть правдой.

Ф. Левин в N 10 «Вопросов литературы» отчитывает Ю. Казакова за то, что тот не переспорил своего Нестора. То, что вы показали Нестора, – это хорошо, говорит Ф. Левин. Это правдиво. Но надо было поспорить с ним, опровергнуть! Тогда ваша правда была бы правдой. А так она еще не вся правда.

Ф. Левин говорит, что необходим историзм, что писатель должен знать историю своей страны. Это верно. Но никакое знание не может опровергнуть авторского зрения. И если художник заметил такого Нестора, значит, он существует, он правдив.

Ю. Казаков заметил Нестора и показал его. И ему не обязательно было углубляться в историю 30-х годов, чтоб показать сегодняшнего Нестора.

Нестор существует – вот что главное. И почему он жив, почему пережил многих других, почему еще будет жить – об этом стоит говорить.

Ф. Левин настаивает: Нестора должно осудить!

И снова я слышу это грозное: должно. Мне делается скучно, когда я его слышу. Ибо я хочу знать то, что есть.

1965 год был не богаче и не беднее других. Но он был «тихим» годом. Если 1964 год дал нам «На Иртыше» С. Залыгина и «Хранителя древности» Ю. Домбровского, если мы дочитывали в этом году «Солдатами не рождаются», то в 65-м подобного не было.

Это был год «малой прозы». Наверх вышел реализм обыденности, правда малозаметного, но неистребимого факта. Жизнь как-то выровнялась, острое перестало быть острым, больное больным. То, что волновало всех и размежевывало литературу три или четыре года назад, теперь успокоилось, вошло в быт.

Это сказалось и на облике года.

Я убежден, что это был год накопления. Первые попытки дать исторический срез времени, первые пробы романа повлекли за собой желание пойти дальше. Крупные вещи назревают, и порукой тому нынешнее затишье.

Как и всегда, когда внутри скапливается что-то большое, текущая литература продолжает делать свое дело. Делала она его и в 1965 году.

Это был год, когда исполнилось 20-летие Победы. Война снова вернулась к нам, пришла на страницы воспоминаний, дневников, фронтовых записей. Никогда не публиковалось столько документов о том времени.

Документальный жанр как-то выделился, завладел прозой. Появилась последняя часть записок И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Были напечатаны воспоминания Н. Кузнецова, Н. Антипенко, В. Бережкова, М. Галлая. Вышла повесть Н. Амосова «Мысли и сердце».

Повесть эта, безусловно, документальная, хотя имена в ней изменены и события вымышлены. Она документальна своей достоверностью, своим точным соответствием фактам, своей жестокой и откровенной хроникальностью.

Что происходит в этой повести? Операция, еще операция. Одна смерть, другая смерть. И все время перед нами разверстое сердце, его желудочки, аорты. Ни в одном романе о врачах я не читал ничего подобного. Обычно черновой работы хирурга не касаются. Во всяком случае, дело не доходит до стола в прозекторской.

Здесь об этом написано.

Здесь написано, как нож хирурга рассекает легочную полость, как он проникает дальше, как прижигают живую ткань и возникает «легкий дымок и запах жженого». И как шьют на сердце, как ставят заплаты, как проделывают ходы в сосудах.

Наверное, эта книга может служить пособием по хирургии. Но еще важней, что это пособие по человечности. Потому что рука об руку идет операция и идет исповедь. Человек за операционным столом – и человек один на один с собой. Нагрузка невероятная. Нет ни одной секунды на отвлечения. Руки мыслят, и мыслит голова. Движения, повороты ножа и жесточайшее сосредоточение на ничтожном клочке живого. И – разговор с собой, и человеческие мелочи, вдохновение, тщеславие, страх, самосуд.

Нет никакой избирательности. Человек выкладывается весь. Он записывает себя. Он ничего в себе не опускает, ни от чего не отказывается. Нож самосознания обращен на оперирующего. И он так же точен, честен, решителен.

При этом отсутствует всякая психологическая многозначительность. Просто запись, беглые строки в блокноте. Хроника.

Я думаю, что впечатление, которое производит повесть Н. Амосова, – это впечатление правды. Это откровенность человеческого разговора на «ты».

Говорить на «ты» – это значит быть самим собой.