Правда образов, правда исследования
Л. Якименко, Творчество М. А. Шолохова. Идеи и образы. Творческий метод. Жанры. Стиль. Мастерство. Поэтика, «Советский писатель», М. 1964, 855 стр.
Профессия критика, – как, впрочем, любая иная, – имеет свои «розы» и «тернии», свои радости и огорчения. К наиболее светлым, счастливым часам нашего труда, бесспорно, относятся встречи с большими художниками слова, чье творчество будит мысль, дает основу для широких сопоставлений, далеко идущих выводов. Исследование образного строя здесь становится своего рода жизненной и эстетической школой, обогащающей критика, позволяющей ему выявить с наибольшей полнотой свои способности, убеждения, умение проверить свои возможности и принципы.
Л. Якименко – автор нескольких книг о романах Михаила Шолохова. И все же на этот раз он проходил трудное и ответственное испытание, выступая с анализом всего творческого пути замечательного художника.
Испытание это Л. Якименко выдержал. И должно быть, решающее значение здесь имели не только проницательность и верный вкус, не только хорошее знание фактов и доброкачественность, убедительность анализа, но и сочувственное, последовательное приятие и утверждение важнейших устремлений прозы Шолохова, так блистательно осуществленных в «Тихом Доне» и «Поднятой целине».
В главе «Трагическая судьба Григория Мелехова» – одном из ключевых и наиболее удавшихся разделов книги – Л. Якименко показывает, как «многотемно» исследуемое им произведение и в какой тесной связи между собой находятся все темы, все линии повествования, сошедшиеся, скрестившиеся в образе главного героя, в его столь особенной, исключительной судьбе.
Чтобы понять трагедию Григория во всем ее объеме, необходимо изучить всю семью Мелеховых, изучить пути донского казачества в революции, изучить поведение «средних слоев» населения в эти кризисные, переломные годы, выяснить существо «отношений Григория Мелехова – исторически обусловленных и личных, зависящих от него самого, – к лагерю революционного народа» и, наконец, постичь, «как, какими средствами, приемами автор добивается потрясающей правды изображения».
Вот сколько «пластов» надо «пройти» критику для того, чтобы составить ясное представление об этом гигантском творческом труде. И главное – многослойность эта целостна, неделима, и любая попытка разъять ее, оценить характеры и положения романа порознь, станет преградой, мешающей проникновению в глубины образного строя.
О людях, с которыми война сводила Григория Мелехова, Л. Якименко пишет: «Художественный тип в силу самой специфики искусства, как бы ни был он велик по размаху и силе обобщений, не может охватить всей сложности жизненных процессов. Он ограничен возможностями определенной индивидуальности, характера. Сам художественный тип – лишь одно из явлений эпохи. Глубокое изображение действительности может быть достигнуто лишь в разнообразии жизненных типов, характеров». Вывод этот подтвержден анализом «Тихого Дона», а затем и «Поднятой целины». Здесь отчетливо выступает желание Л. Якименко охватить творчество Шолохова во всем его внутреннем единстве, показать, как могущественна литература, движимая революционной человечностью, преданностью идеям научного коммунизма, причастностью к народной жизни. Для того чтобы справедливость этих утверждений была достаточно весома и очевидна, сейчас нужны не повторения общеизвестных аксиом, а разборы, сопоставления, выводы, опирающиеся на открытия нашей литературы, на неопровержимую реальность созданных ею сокровищ. Л. Якименко так и поступает – и добивается успеха.
В своем движении от вопроса к вопросу, от героя к герою, от конфликта к конфликту он руководствуется принципами, которым следует сам Шолохов в своем творчестве. В этом убеждаешься, обращаясь и к выводам и утверждениям, касающимся проблем общего порядка, и к частным наблюдениям критика.
Л. Якименко, к примеру, показывает, что работа над «Поднятой целиной» помогла Шолохову «глубже осмыслить события, запечатленные им в третьем, позже четвертом томах «Тихого Дона». Он прослеживает, как борьба против революции, против народа приводит Григория к нравственному опустошению. Он отмечает отказ Шолохова в третьей и четвертой книгах «Тихого Дона» от первоначального «полюсного» расположения фигур и «жесткости» сюжетной схемы, связывая эти перемены с ростом художника, с более органическим и свободным постижением сложного переплетения исторических событий.
Исследование выдающихся произведений литературы требует от критика преодоления еще дающих себя знать схематических, школярских представлений, оказывающихся в прямом несоответствии с природой искусства социалистического реализма.
Л. Якименко умеет слышать и понимать эти требования. Оттого-то он, высоко оценивая возможности эпопеи, вместе с тем настойчиво подчеркивает беспредметность споров о превосходстве того или иного рода или вида литературы над другими. Он пишет: «Роман и эпопея – равноправные жанровые формы со своей особой целью, со своими, только им присущими способами организации жизненного материала» – и осуждает «попытки вознаградить писателя, присваивая его труду неподходящее жанровое наименование».
Однако эти укоряющие слова приходится обратить и к тому, кто их произнес. Есть ли необходимость, в самом деле, утверждать, что «Судьба человека» явилась открытием той жанровой формы, которую условно можно было бы назвать рассказ-эпопея»? «Судьба человека» – прекрасный рассказ, но сам же Л. Якименко на стр. 505 доказал ненужность «гибридного» термина «роман-эпопея»… А на стр. 801 «вывел» свой собственный «гибрид», да еще назвал его «открытием» Шолохова, пренебрегая тем обстоятельством, что сокровищница советского рассказа располагает и «такими произведениями, как «Гибель Кронштадтского полка» Всеволода Вишневского, «Гибель командарма» Галины Николаевой, «Русский характер» Алексея Толстого, в которых также явственно выступает эпическое начало.
По справедливости надо сказать, что подобные «преувеличения», как говорится, не типичны для книги Якименко. У него не «дрожит голос» не только, когда речь идет о погрешностях, имеющихся в «Донских рассказах», но и когда отмечаются недостатки «общего замысла и композиционного плана» второго тома «Тихого Дона»или когда критик показывает, что в «Поднятой целине» порою «утрачивается та грань, которая отделяет балагурство от истинного юмора».
Требовательность, здравость суждений позволяют критику убедительно освещать развитие мастерства Шолохова. В «Тихом Доне», по наблюдениям Л. Якименко, «революционный народ, например, изображался преимущественно в массовых сценах, в образах второстепенных героев, эпизодических лиц и т. д.». А «в массовых сценах «Поднятой целины» действуют почти всегда в непосредственной связи и основные герои и казачья масса… В них раскрывается действительный характер связей партии с народом, проверяются истинные отношения Половцева и его сторонников с казаками».
Подмечаются и оцениваются изменения и иного порядка: во второй книге «Поднятой целины», по мнению критика, «все большее значение приобретают художественные средства, которые условно можно было бы назвать драматургическими: возрастает роль события, диалога, повышается психологическая насыщенность жеста».
Строго объективное изучение творчества включает и изучение самого-творца – его общественного, писательского, человеческого облика.
К самым ценным разделам книги относятся те, что посвящены истории создания «Тихого Дона» и связанной с этим борьбе. Это была борьба не только литературная, но и непосредственно политическая. С увлечением читаются страницы, дающие представление о том, в какой обстановке работал писатель над своими романами, как велик был гражданский подвиг, совершенный им в те трудные годы. И опять-таки от этих достоверно-документальных страниц, протянуты крепкие нити к страницам аналитическим, объясняющим действительно неповторимую, особенную силу шолоховских образов.
Может статься, кто-нибудь сочтет кое-что в книге Л. Якименко (скажем, прямое обращение к Давыдову или такой же непосредственный разговор с читателем) слишком «непринужденным» и потому неуместным в серьезном исследовании… Но право же, эта забота об «академической» респектабельности есть не что иное» как несносный, докучный педантизм. Да и не академичности, очевидно, надо бояться, а незрелого и ограниченного школярства.
Надо признаться, оно еще изрядно мешает нашей критике. Сейчас, правда, все реже и реже появляются книги и статьи, сухие и догматические по самой сути, по авторской установке. Но даже в работах, проникнутых тонким, верным пониманием неисчерпаемых возможностей искусства социалистического реализма, бывает, вдруг зазвучат «канцелярские» интонации, выдвинется «общее место», заявит о себе механический подход к органической образности.
Вот и в книге Л. Якименко вдруг читаем: «Советская литература 30-х годов стремилась на самом различном жизненном материале отобразить формирование нового духовного облика советского человека». Странно думать, что эта фраза, отвлеченная и решительно ничем не обогащающая читателя, десятки раз уже встречавшего подобную формулировку, имеет назначение охарактеризовать богатые наблюдениями, мыслями, открытиями книги Шолохова и Макаренко, Крымова и Островского… И еще это словечко «материал», которое пока довольно часто встречается, но, ей-ей, совсем не подходит для обозначения событий и людей, вдохновляющих художника и оживающих в созданных им образах…
Эта «жестяная» фразеология оказывает свое пагубное действие и тогда, когда автор прибегает к ней, характеризуя особенности образного строя. «Восклицательные предложения, поэтические повторы создают интонационное богатство речи». «Гневное отрицание, усиленное многократным повторением частицы «не», переходит в суровую горечь, предчувствие своей собственной смерти», «выбором образных средств в картинах природы автор стремился передать кровавую тяжесть войны». Как остро ощутима насильственная упрощенность такого изложения, упускающего живую душу образа! Нецеломудренно это «объяснение» суровой горечи, мрачного предчувствия многократным повторением частицы «не» или интонационного богатства речи – широким употреблением восклицательных знаков. Творчество здесь выглядит как ремесло; гармония оказывается «разъятой» на «приемы».
Может быть, не стоило обращать внимание на отдельные неудачные характеристики и определения?.. Но они бросаются в глаза, останавливают читателя, и происходит это потому, что здесь возникает резкое противоречие с общим направлением книги Л. Якименко. Ее достоинства имеют прочную основу: критик стремится быть на уровне тех представлений о жизни и об искусстве, которые утверждает художник, им изучаемый.
Один из многих возможных примеров – трактовка трагически-печальных финалов «Поднятой целины» и особенно «Тихого Дона». Нужно было понять истинный смысл потерь и утрат, разглядеть за ними мощное, неодолимое движение жизни, расслышать победную поступь истории, чтобы полностью воспринять мудрую правду романов Шолохова. Некоторым критикам не удалось уяснить значение заключительных глав «Тихого Дона». Развязка «Поднятой целины», естественно, не вызвала таких разноречивых суждений, но и в ней скрыт богатый и сложный смысл, для постижения которого в полном объеме необходимы и вдумчивость и чуткость. Шолохов, можно сказать, приучает нас воспринимать жизнь в ее глубинных проявлениях, помогает избавляться от верхоглядства, от поверхностного благодушия, не имеющего ничего общего с подлинным оптимизмом, показывает суровую красоту современности.
Критик, в частности, убеждается, что «содержание эстетического идеала писателя бывает глубже, богаче того, что заключается в отдельной человеческой личности». И этот обоснованный вывод (кстати сказать, имеющий прямое отношение к проблеме положительного героя, постоянно волнующей умы) позволяет Л. Якименко объяснить диалектику и трагедии Мелехова, и содружества Давыдова, Разметнова, Нагульнова, Искренний, прямой, обаятельный человек оказался отщепенцем, преступником… Три человека, совершенно несхожих по наклонностям и вкусам, по темпераменту и складу характера, стали товарищами и надежными соратниками… Как разгадать эти удивительные и вместе с тем необходимые повороты судеб и отношений? Только увидев в произведении не сумму «соседствующих», смежных характеров и коллизий, порознь оцениваемых, а целостное органическое взаимодействие образов, каждый из которых может выть понят до конца лишь в связи с общим развитием повествования. Бережно, тщательно перебирает Л. Якименко одну за другой нити, соединяющие героев, улавливает перекличку различных мотивов, сличает положения, казалось бы далеко стоящие. Напрасно только он при этом выделяет в особую главу высказывания, выступления Шолохова. О них, так же как и о послевоенной публицистике, Л. Якименко говорит описательно. Гораздо отчетливее он сказал о публицистическом значении многих страниц шолоховской повествовательной прозы (в особенности второй книги «Поднятой целины»), рельефно выделив ведущие, наиболее напряженные линии повествования и тем приобщив свою книгу к сегодняшним спорам, решениям, поискам – и притом не только литературным.
Впрочем, иначе и невозможно писать о Шолохове, о его романах, опять и опять волнующих сердца, постоянно нынешних, участвующих в жизни новых и новых поколений. Л. Якименко уловил, передал это обоюдное обогащение жизни и таланта. И потому его книга стала очевидным, веским свидетельством способности нашей критики находить достойные слова для характеристики самых выдающихся произведений, самых лучших книг нашего столетия.